— С ней, сказал, самолет не взлетит, — усмехнулась Журавлева, — такая она стала толстая, не следит за собой, хлеба ест по батону за один присест…

— Какая у вас девичья фамилия? — спросил Костенко.

— Кузина.

— А отчество?

— Сергеевна.

— Сколько времени Минчаков пробыл у вас в последний вечер?

— Он даже в квартиру не зашел, — ответила Журавлева. — Мы обмолвились парой слов на пороге…

Вернулся Жуков, кивнул Костенко, но садиться не стал.

— Что-нибудь новое?

— Да.

Костенко поднялся:

— Вы постарайтесь сегодня вспомнить все, что можете, начиная с того дня, когда познакомились с Минчаковым, — хорошо? Завтра с утра вы должны быть готовы к разговору, нас интересует все, абсолютно все…

Спускаясь по лестнице к машине, Жуков пробурчал:

— Ваш помощник, грузин этот, только что доложил из Москвы — по минчаковским аккредитивам он же, Минчаков, получил двадцать третьего октября деньги, все пятнадцать тысяч, в Адлере и Сочи.

— На экспертизу подпись взяли?

— Этого он не сказал.

— Взяли наверное… Теперь надо ваших в аэропорт отправлять, поднимать архивы билетных касс, что с минчаковским билетом сталось.

— Журавлевы дату точно назвали?

— А бог их знает. Надо смотреть начиная с четырнадцатого октября, день за днем…

— Нахлебаемся, — вздохнул Жуков. — Темное дело, просвета не вижу. Кобозевых этих самых Дор двенадцать…

— «Бульдозер» один, — усмехнулся Костенко. — Надо, чтоб ее сегодня же установили… А Журавлева покойника к Доре ревнует… И по пьянке он Спиридону не Дору называл, а Дину… И по инициалам одинаковы: ДСК.

3

Жена Жукова выглядела старше майора. В ней, однако, было заключено какое-то умиротворенное спокойствие — это сразу бросалось в глаза. Весь облик женщины как бы располагал к тишине и отдыху.

— Молодцы какие, что вырвались, — сказала она, и не было в ее голосе ничего наигранного. Она, конечно же, знала, что Костенко из Москвы, большой начальник, но встретила его просто, как, видимо, положено было в этом доме встречать мужа и его гостей.

— Пирожки со счем? — поинтересовался Жуков. — Лук с яйцом?

— «Лук с яйцом», — женщина добродушно передразнила мужа. — Сегодня мясо выбросили, говядину.

— Праздника вроде бы никакого не предвидится, а тут говядина, — Жуков пожал плечами.

Костенко тихо спросил:

— Как супругу величают, вы нас не представили.

— Она знает, как вас зовут, у всех сейчас на языке. А она — Ирина Георгиевна…

— Врач?

Жуков улыбнулся:

— Учительница. Замечали, у большинства сыщиков жены врачи или учителя?

Когда вернулись из ванной, Ирина Георгиевна уже разлила борщ по тарелкам, поставила на стол пирожки и горячую картошку, присыпанную луком.

— По рюмочке выпьете? — спросила она.

— Нет, — ответил Жуков, — в сон потянет, а у нас работы невпроворот.

— А ты чего за гостя говоришь? — сказала женщина. — Мильтон, одно слово!

Костенко рассмеялся:

— Ирина Георгиевна, второй мильтон тоже, увы, откажется — работы действительно много.

— Наше дело предложить, — сказала она. — Угощайтесь, пожалуйста.

— Борщ отменный, — сказал Костенко, — как украинец свидетельствую.

— Будто у нас борща не варят, — заметил Жуков. — Было б мяса поболее да сала, русские борщ вкуснее сделают…

— Тебе б все спорить, Леня…

«А я и не знал, что его зовут Леня, — отметил Костенко. — Бурею помаленьку».

— Еще подлить, Владислав Николаевич?

— С удовольствием. Вы, простите, что преподаете? Литературу?

— Нет. Математику.

— Всегда боялся математики, — вздохнул Костенко. — До сих пор страшные сны снятся — будто завтра надо сдавать тригонометрию, а я ее ни в зуб ногой.

— Сейчас программа невероятно усложнилась, мне ребят жаль…

— Ты себя лучше пожалей, — сказал Жуков и пояснил гостю: — До трех часов ночи готовится к уроку…

— Ну уж и до трех… А вообще, мне кажется, зря мы так жмем ребят… У меня, знаете, мальчик есть в девятом «А», Коля Лазарев: и в самодеятельности талантливый, и стихи прекрасные пишет, а в математике тоже, как вы, слаб. Вот мне и кажется, надо бы специализацию вводить смелее, больше прав давать ребятам — еще в начальной школе выявлять себя, а то мы их стрижем под одну гребенку…

— А может, разумно это? Хоть и жестоко, слов нет, — задумчиво, словно бы себя спрашивая, откликнулся Костенко. — Мы хотим — причем всем, везде и во всем — наибольшего благоприятствия. И поэтому растим безмускульное поколение. Уповаем на мечтание, надеемся на помощь со стороны. Словом, ежели этот ваш Коля Лазарев — сильный, то выбьется; учителя помогут, да и потом, районо вам второгодника не простит, перетащите в следующий класс, на экзамене подскажете, шпаргалку не заметите… Если только он не развлекается, а действительно пишет стихи, то есть работает свое дело до кровавого пота, — непременно выбьется.

— Про безмускульность верно, — осторожно согласился Жуков. — Но и тому, чтобы поколение умело наращивать мускулы, надо помогать. Вот я из деревни родом, да? Так я еще мальчишкой застал время, когда с дедом на базар ездил, сливы продавал — доволен был, за прилавком стоял, зарабатывал! А теперь? Считается, что, мол, детям зарабатывать ни к чему. Неверно это, баловнями растут, на родительских шеях сидят. Надо б сказать громко и открыто: «Валяйте!» Вон семнадцатая статья Конституции — открывай себе, дедушка с бабушкой, пенсионеры дорогие, домашнее кафе или пошивочную мастерскую — прекрасно! И пусть внуки, сделав уроки, бабушке с дедушкой помогут, мускулы порастят… А подите-ка в финотдел, спросите разрешения? Затаскают по столам, замучают, пропади это кафе пропадом! А как бы нам всем жить стало легче, открой таких кафе в городе штук пятьсот! Семейное кафе, собираются, как правило, люди друг другу известные, там хулиганство как-то в схему не укладывается, в семейном кафе и стены добру помогают…

— Заберу я вашего благоверного в Москву, — сказал Костенко хозяйке. — Говорит так, будто мои мысли читает.

— Слишком уж разошелся, — сказала Ирина Георгиевна, — сейчас все такие смелые стали…

— Разве плохо? — удивился Костенко. — По-моему, замечательно, что стали смелыми…

— Поди выпори смелого, — вдруг улыбнулась Ирина Георгиевна. — А пороть еще надо… У меня в прошлом году кончил десятый «В» Дима Романов, пришел через три месяца на вечер в школу и говорит: «Я теперь на заводе работаю, больше вас получаю, Ирина Георгиевна, сто шестьдесят!» А от него винищем несет, от чертенка! Я ему говорю: «Как же можно в школу приходить пьяным?» — а он мне: «Я теперь рабочий, гегемон, нам все права, Ирина Георгиевна, ваше время кончилось».

— Я б такого гегемона за чуб оттаскал, — сказал Жуков. — Дрянь экая!

— За чуб таскать — старорежимно, — хмыкнул Костенко, — а вот гнать с работы за пьянство — давно пора, иначе поздно будет.

— Поди прогони, — сказал Жуков. — Мастера с директором по инстанциям затаскают: «Должны воспитывать!» А как алкаша воспитаешь? Он социально опасен, он разлагает все окрест себя, а уволить — не моги! И все тут! И со школой вы правы — обстругиваем всех под одно полено: может, Пушкин родился новый, а его заставляют алгебру по особой программе штудировать… Таланты надо нежить, а мы их дрыном по шее, утилитарностью школьной программы… Хотя вы правы — сильный пробьется. Но он станет жестоким. Разве можно представить себе, чтобы сельский врач или учитель — со своими ста двадцатью рублями зарплаты — пришел на работу с похмелья или в перерыв поправился махонькой?!

Когда Ирина Георгиевна принесла чай, Костенко спросил Жукова:

— Заметили, что сейчас, когда три человека собираются, сразу начинают говорить о том, что наболело?

— Толк каков?

— Есть толк, — убежденно ответил Костенко. — Количество говорящих о том, что болит, не может не перейти в качество — то есть в открытую борьбу против тех очевидных глупостей, которые нам мешают, словно гири на ногах волочим. А вообще, проблема «думского дьяка» — родоначальника нашей бюрократии — область, еще социологами не изученная, от него, от бюрократа, идет постепенность, а она не всегда угодна прогрессу. Я не могу взять в толк, — и ни один директор завода в толк взять не может, — отчего нельзя пьяницу и лентяя прогнать, а его зарплату передать другим членам бригады? Ну почему? Где логика? Дьяк не может позволить, чтобы произнеслось слово «безработный». «Как это так, а где завоевания революции?!» В том они, завоевания-то, что рабочих на каждом предприятии с распростертыми объятиями ждут, все права и блага им предоставлены, а гнать надо тех, кто пьет, а не работает, но при этом рубашку на груди рвет: «Я — гегемон!»

Зазвонил телефон.

Жуков затянул галстук, поднялся:

— По нашу душу, полковник, едем.