На такие вопросы вряд ли можно просто ответить «да» или «нет». Очевидно, что и советские, и американские хиппи были продуктом своего времени, а значит, не случайно это было поколение, родившееся после Второй мировой войны — события, глубоко повлиявшего на эти два общества. Похожий аргумент я приводила в своей первой книге про сталинское «последнее поколение», где выделяла многие факторы, благодаря которым советское и американское послевоенные общества развивались схожими путями, несмотря на все идеологические различия и местные особенности [Fürst J. Stalin’s Last Generation: Soviet Post-War Youth and the Emergence of Mature Socialism. Oxford: Oxford University Press, 2010.]. Это было верно и для детей последнего сталинского поколения. Несмотря на десятилетия идеологических разногласий и враждебных действий холодной войны, разочаровавшаяся молодежь и на Западе, и на Востоке почти одновременно выступила против созданного их родителями мира, нарушив социальный и культурный послевоенный консенсус.
Военные и первые послевоенные годы породили субкультуры, которые отвергали господствующий маскулинный идеал солдата-ветерана: зут-сьютеров (zoot suiters), зазу (Zazous), тедди-боев (Teddy Boys) и стиляг. И так же не случайно, что двадцать лет и одно поколение спустя молодежь первого и второго миров восстала против послевоенных внутренних порядков, установленных их родителями, которые хотели преодолеть и забыть потрясения середины века. Коммерциализация, меркантилизация и социальная стратификация обеспечивали мотивационную основу не только в капиталистическом, но и в социалистическом мире. Также и там и там политические элиты успешно развивали систему образования. Повсюду в хиппи шли хорошо образованные молодые люди из состоятельных социальных слоев; они могли сформулировать критические идеи именно благодаря тому, что их научили критическому мышлению в соответствующих системах.
Еще одним явлением, объединившим хиппи по всему миру, были ритмы музыки 1960‐х. В своих воспоминаниях британская активистка Дженни Диски начинает и заканчивает свое введение в описание социологического портрета культуры своего поколения словами: «Я вам говорила, что у нас была хорошая музыка?» [Diski J. The Sixties. London: Profile, 2010.] Ритмы музыки, впервые прославившейся благодаря «Битлз», проложили дорогу глобальному движению, превзошли все то, что ранее объединяло Восток и Запад. И хотя в Советском Союзе большая часть Запада была действительно чем-то «воображаемым» [Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. С. 158.], музыка была настоящей, и переживания, с ней связанные, — тоже. Она привлекала всех, несмотря на идеологические разногласия. Единственное, что действительно отличало культуру хиппи от предыдущих альтернативных культур, было то, что они не отдавали предпочтения чему-то одному, стилю или интеллекту. Они смогли наполнить свой музыкальный опыт идеями и позволили этим идеям развиваться в такт музыке. Подобный подход, сочетающий чувства и идеи, был очень заразителен.
Как на Западе, так и на Востоке хиппи смогли взять за основу для своих идей и взглядов давние и удивительно похожие друг на друга традиции молодежных альтернативных культур. Некоторые хипповские принципы восходят к реформаторским движениям рубежа столетий, проповедовавшим прогрессивный жизненный уклад, свободный от строгих норм предшествующих эпох, которые также были реакцией на существовавшие тогда трудности. Они искали ответы в природе или естественном порядке вещей. Тот факт, что Толстой и толстовское движение воодушевляли как многие коммунистические проекты в СССР (такие, как различные коммуны), так и сообщества хиппи на Востоке и Западе, свидетельствует об общих корнях этих движений, которые столетие спустя считали друг друга антагонистами. В результате в 1978 году и советские официальные лица, и хиппи отправились в имение Толстого в Ясной Поляне, чтобы отпраздновать 150-летний юбилей философа и писателя (но на торжества попали только первые). Список альтернативных течений довоенного и послевоенного времени, чья деятельность подготовила почву для движения хиппи, обширен: в частности, он включает в себя немецкое движение «Вандерфогель» (Wandervogel, «Перелетные птицы». — Прим. пер.), ориентированное на связь с природой, а также общины художников Вудстока на севере штата Нью-Йорк — мéста, которое спустя полвека станет символом хиппи [Woodstock, an American Art Colony 1902–1977: An Exhibition Supported by Grants from the National Endowment for the Arts and the New York State Council on the Art / Ed. P. Brecht. Poughkeepsie: Vassar College Art Gallery, 1977.]. После Второй мировой войны стиль и идеи каким-то образом разделились. С одной стороны, они нашли выражение в субкультурах, ориентированных скорее на стиль, таких как тедди-бои (Teddy Boys) или стиляги, которые открыто выступали против традиционной эстетики и неформальных принятых гендерных норм. С другой стороны, в интеллектуальном плане эмоциональные переживания, которые несли в себе поэзия и экспрессионистская литература, подготовили почву для хиппи, которые использовали свои тела и стиль жизни в качестве средств передачи своих идей, также увлекаясь примитивным искусством и литературой [Rather L. Bohemians to Hippies: Waves of Rebellion. Oakland: The Rather Press, 1977. Р. 119–120.]. В то время как в Соединенных Штатах духовная связь между хиппи и битниками хорошо известна — не в последнюю очередь благодаря Аллену Гинзбергу, который был переходной фигурой, — в Советском Союзе связь между различными альтернативными формами изучена намного хуже. Исключением является прекрасная книга рижского битника Эйженса Валпетерса (Eižens Valpēters), в которой показаны развитие и взаимосвязь латышской андеграундной культуры в Риге, свидетельствующие о том, что местные хиппи не появились из ниоткуда и не были заброшены с Запада [Nenocenzētie: Alternatīvā kultūra Latvijā. XX gs. 60-tie un 70-tie gadi / Ed. E. Valpēters. Riga: Latvijas Vēstnesis, 2010. См. также недавнюю попытку объединить историю мысли и поп-культуру (музыку): Mrozek B. Jugend, Pop, Kulture: Eine transnationale Geschichte. Berlin: Suhrkamp, 2019.].
ИЗУЧАЯ КОНТРКУЛЬТУРЫ
Контркультуры всегда интересны сами по себе. Но еще больший интерес вызывают контркультуры, возникшие в местах с широко распространенным конформизмом, — сначала у журналистов и наблюдателей, позднее у историков. Однако только в последние несколько лет академические исследователи обратили свое внимание на контркультуры, существовавшие за железным занавесом. Возможно, в этом случае необходима историческая дистанция, чтобы выйти за рамки «экзотики» и «необычного». Но также это запаздывание отражает устоявшуюся тягу историков к письменным источникам и к культурам, использующим письменный язык. Контркультуры отличались меньшей вербальностью, чем многословная официальная социалистическая культура, и о них намного реже писали в советской прессе. Поэтому в исследованиях гораздо больше внимания уделяется официальной культуре и тем контркультурам, которые публиковались подпольно или где-то еще: в случае Советского Союза это были в основном правозащитники, отказники-сионисты, художники-нонконформисты и многочисленные национальные движения [Существует много книг, посвященных литературному и политическому андеграунду. Однако даже книги о современной русской культуре часто не включают людей и произведения, которые не входят в устоявшийся канон «настоящих» писателей. См., например: Encyclopedia of Contemporary Russian Culture / Eds T. Smorodinskaya, K. Evans-Romaine, H. Goscilo. London: Routledge, 2007.]. Контркультуры с меньшим количеством вербальных материалов или полным их отсутствием было тяжелее изучать, и они выглядели более маргинальными. Впечатляющая работа по сбору информации была проведена в рамках проекта «Мужество: объединяя коллекции» (Courage: Connecting Collections), в ходе которого регистрировались и анализировались коллекции культурной оппозиции в Восточной Европе (но за исключением пространства бывшего СССР). Организаторы проекта попытались выйти за рамки письменных источников, включив также фильмы, музыку и театр. Но, взяв за отправную точку «коллекции», они по-прежнему отдавали преимущество тем культурам, которые концентрировались на текстовых материалах в широком смысле [The Handbook of Courage: Cultural Opposition and Its Heritage in Eastern Europe / Eds B. Apor, P. Apor, S. Horváth. Budapest: Hungarian Academy of Sciences, 2018.].
Разумеется, большинство контркультур (если не все) отражались в официальных документах, но при этом выглядели они там крайне неудовлетворительно, отфильтрованные и искаженные должностными лицами и представителями власти. Личные контркультурные архивы — по крайней мере, в бывшем Советском Союзе — если вообще существуют, то обычно глубоко запрятаны в частных домах и появляются на свет только после тщательных поисков и интервью. Фактически контркультурам Восточной Европы и Советского Союза пришлось ждать, пока волна вызванного открытием архивов исследовательского интереса не схлынула и исследователи снова не начали искать за пределами архивов. Однако в Восточной Европе ситуация отличается, поскольку эти культуры становились жизненно значимыми для построения посткоммунистической идентичности, а следовательно, частные архивы превращались в коллекции и быстрее попадали в государственные хранилища [Ibid.].
Наиболее животрепещущим остается вопрос, как обозначить и разместить контркультуры в социалистическом контексте [Ibid. P. 11; Smola K., Lipovetsky M. Introduction: The Culture of (Non)Conformity in Russia from the Late Soviet Era to the Present // Russian Literature. February — May 2018. Vol. 96–98. Р. 1–11; Péteri G. Nylon Curtain — Transnational and Transsystemic Tendencies in the Cultural Life of State-Socialist Russia and East-Central Europe // Slavonica. 2004. Vol. 10. № 2. Р. 113–123.]. Термин «контркультура» здесь используется только как одна из наиболее нейтральных характеристик — они назывались по-разному, в зависимости от того, как описывались их главные герои. Я возглавляла проект и была редактором сборника Dropping Out of Socialism, в котором особое значение придавалось уходу из мейнстрима и созданию альтернативной среды. Я считаю, что слово «выпадать» говорит нам о важном: сознательный разрыв с повседневной нормой — действие, которое совершали хиппи, панки, йоги и диссиденты, — фундаментальным образом отличал их от тех, кто просто рассказывал политические анекдоты на кухнях или слушал дома рок-музыку [Dropping Out of Socialism: The Creation of Alternative Spheres in the Soviet Bloc / Eds J. Fürst, J. McClellan. Lanham: Lexington Books, 2017.]. Хотя даже для самых убежденных хиппи это было лишь частью их истории. В предисловии к сборнику я призывала использовать множество терминов, которые дополняют друг друга, а не противоречат один другому. Поэтому на одном конце спектра находится давно укоренившийся термин Eigensinn (нем. своеволие), появившийся в историографии ГДР и включавший даже незначительное и пассивное поведение, демонстрирующее отличие от установленных норм [Про понятие Eigensinn (своеволие) см.: Lindenberger Th. Die Diktatur der Grenzen // Herrschaft und Eigen-Sinn in der Diktatur: Studien zur Gesellschaftsgeschichte der DDR / Hrsg. Th. Lindenberger. Cologne: Böhlau, 1999. S. 23–26. А также: Fortschritt, Norm und Eigensinn: Erkundungen im Alltag der DDR / Hrsg. A. Ludwig. Berlin: Links, 2000; Ohse M.‐D. Jugend nach dem Mauerbau: Anpassung, Protest und Eigensinn, DDR 1961–1974. Berlin: Links, 2003.]. Относительно недавно к Eigensinn добавилось слово Verweigerung (нем. отказ), которое подчеркивает добровольный отказ признавать социалистический проект или с ним сотрудничать [Spielplätze der Verweigerung: Gegenkulturen im östlichen Europa / Hrsg. Ch. Gölz, A. Kliems. Cologne: Böhlau, 2014. Р. 13; Hayton J. Ignoring Dictatorship? Punk, Rock, Subculture, and Entanglement in the GDR // Dropping Out… Р. 207–232.]. А на другом конце расположились более радикальные понятия, такие как «выпадение», «протестная культура» и «культурная оппозиция» (dropping out, protest culture, cultural opposition), которые подчеркивают преднамеренное действие, осознанность и интеллектуальное и физическое отстранение. В эго-документах популярно понятие «внутренняя эмиграция». Однако с этим термином есть свои сложности, не в последнюю очередь из‐за его апологетического подтекста [Иванова Е. Ф. Феномен внутренней эмиграции // Век толерантности. 2001. Вып. 1–2. URL: www.tolerance.ru/VT-1-2-fenomen.php?PrPage=VT (дата обращения: 1 июня 2023 года).]. Общепринятый и хорошо концептуализированный термин «субкультура» также говорит о многом, особенно когда речь идет о нонконформистских явлениях в Восточной Европе, поскольку семиотика стиля была очень важна в обществе, в котором все было пропитано текстом. Написанное слово считалось опасным, визуальное отличие было совершенно недопустимым [Bushnell J. S. An Introduction to the Soviet Sistema: The Advent of Counterculture and Subculture // Slavic Review. 1990. Vol. 49. № 2. Р. 272–277; Idem. Moscow Graffiti: Language and Subculture. Boston: Unwin Hyman, 1990; Gorski B. Manufacturing Dissent: Stiliagi, Vasilii Aksenov, and the Dilemma of Self-Interpretation // Russian Literature. February — May 2018. Vol. 96–98. Р. 77–104.]. Многое из того, что Антонио Грамши (Antonio Gramsci), Дик Хебдиге (Dick Hebdige) или Стюарт Холл (Stuart Hall) говорили про субкультуры и их отношения с господствующей культурой, помогает лучше понять, как восточноевропейские контркультуры сочетались с системой и обществом социализма, не в последнюю очередь потому, что они подчеркивали двойственность субкультуры, которая одновременно отвергала официальную культуру и зависела от нее [Gramsci A. Selections from the Prison Notebooks / Eds and transl. Q. Hoare, G. N. Smith. London: Lawrence and Wishart, 1971. Р. 253; Hall S., Jefferson T. Resistance through Ritual: Youth Subcultures in Post-War Britain. London: Hutchinson, 1976; Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. London: Routledge, 1979.]. Однако именно из‐за того, что недавние исследования пытались преодолеть условную двойственность таких понятий, как «вторая культура», «параллельные культуры» и «андеграунд», термин «субкультура» закономерно вышел из употребления, поскольку, как и термин «молодежная культура», он непосредственно связан с контркультурами, но не может охватить их разнообразие, существовавшее за железным занавесом, — в некоторых случаях на протяжении многих десятилетий и чаще всего со стареющими участниками [По определению термин «молодежная культура» подчеркивает поколенческий элемент, который присутствует в некоторых, но не во всех субкультурах и который менее отчетливо проявлялся даже в тех культурах, которые определяли себя как молодежные. В случае с хиппи более детально эта тема рассматривается в разделе «Отцы и дети» (глава 5). На тему поколения и контркультуры см.: Von der Goltz A. «Talkin’ ’bout My Generation»: Conflicts of Generation Building and Europe’s «1968». Göttingen: Wallstein, 2011.]. Даже понятия, которые просто подчеркивают различия (такие, как «культурная оппозиция», выбранное авторами проекта «Мужество: объединяя коллекции», или «нонконформизм», или «неофициальная культура» — популярный термин у тех, кто изучает искусство и литературу, или «контркультура» — термин, используемый здесь), являются спорными: они остаются устойчивыми ровно до той поры, пока остаются устойчивыми нормы, а ведь даже на пике брежневского застоя нормы незаметно, но непрерывно менялись [The Handbook of Courage: Cultural Opposition…; Кизевальтер Г. Эти странные семидесятые, или Потеря невинности: эссе, интервью, воспоминания. М.: Новое литературное обозрение, 2010; Кабаков И. 60–70-е: записки о неофициальной жизни в Москве. М.: Новое литературное обозрение, 2008; Jackson M. J. The Experimental Group: Ilya Kabakov, Moscow Conceptualism, Soviet Avant-Gardes. Chicago: University of Chicago Press, 2010.].
