Бронзовая женщина взаправду была удивлена.

— Книга там, да… — Она повела рукой в сторону: — Где ты ее поставила.

Ариадна перевела на меня взгляд и сказала:

— Не верь ей.

Я машинально кивнул. Бронзовая женщина фыркнула. И когда Ариадна исчезла из виду, за шкафами и ширмами, где-то на горизонте огромных картин, мы тут же поглядели друг на друга.

— Боишься меня, лучиночка? — спросила она наконец.

— Пока нет, — ответил я. — Я еще не знаю, кто вы.

Бронзовая женщина повернулась в профиль. Такой она легко представлялась на барельефе месопотамского храма.

— Зови меня Нимау. На эту встречу. У меня много мусорных имен.

— Вы ведь… энтроп?

Нимау фыркнула.

— Серьезные обещания требовали серьезного словца, не так ли? То мы боги, теперь энтропы с синтропами… То сивиллы, теперь лапласы… То архонты, ваяющие пантеоны, определяющие судьбы городов и государств, — а теперь что? Члены наблюдательных советов «Палладиум Эс-Эйт»? Вы продолжаете придумывать нам имена. Но с каждой эрой они все уродливее.

Она поглядела на меня вкось. Я целомудренно воздержался от комментариев.

— Нам стоило дожать вас, когда был шанс. Потушить не пожар, но изгнать само пламя. Мы сильнее, величественнее и могли уничтожить вас даже малым обозом, но вместо этого архонты расписали перья под обещаниями, которых не давало большинство, — Нимау приоскалилась. — Нет, лучиночка. Я не энтроп. Я — хаос. Один из первородных. А энтропами пусть величают себя измельчавшие белоручки, которым запрещено лишний раз чихнуть на вас.

Я пропустил мимо ушей это вас, сказал только:

— Что ж… Да. Теперь боюсь.

И это было правдой.

Синтропы с энтропами не убивали себе подобных. Они в упор не видели этого решения, что в мифах, бывало, выглядело как вид бессмертия. А бессмертие, говорил Минотавр, даже мнимое, имело иной запас прочности. Оно требовало изобретательности. Оно провоцировало жесткость. Любой проблеск надежды на то, что синтропы с энтропами не убивают своих по причине великодушия, исчезал, стоило припомнить многообразие альтернативных участей. Варка. Жарка. Многовековые заточения. Ежедневно выедаемая печень. Так что, прежде чем застрять в хранилище Дедала, в окружении враждебного микробиома синтропа, бронзовая женщина могла сделать все что угодно. Вообще — все. В описании внечеловеческих противостояний мифы были весьма кровожадны.

Я сунулся во внутренний карман куртки и нащупал бутылку воды. Оглядевшись, выбрал простой пластиковый стул у садового фонаря. Сесть, попить. Потом поесть. Осмотреть местные достопримечательности. Все это время Нимау не сводила с меня взгляда. Он не был любопытным, тем более благосклонным. Она примерялась. Присматривалась. Наконец сказала — без особого восторга:

— Если будешь знать мое имя, лучиночка, то сможешь позвать меня везде, где захочешь. Я помогу тебе. Что бы ты ни попросил. Чтобы ты звал меня и дальше.

Я затянул крышку бутылки.

— У энтропов нет функций. Вы не можете быть в нескольких местах одновременно.

— Как видишь, я необычный… она брезгливо поморщилась, — энтроп.

— Вижу, — помедлив, кивнул я. — Вижу, но, к сожалению, ничего не решаю.

— А кто решает? — Нимау присмотрелась, с усмешкой кивнула вслед Ариадне: — Она?

Выбирать развлечения ей не приходилось.

— Вообще-то, Дедал, — сказал я. — Полагаю.

— Дедал…

Нимау сузила взгляд.

— Помню время, когда он присваивал вас целиком, не снисходя до зазоров под человеческость. Только Минотавры оставались при рассудке, но их предвзятость… утомляла. Сказали бы сивиллы, что на сломе эпох бескрайний Дедал начнет щадить вас, я ответила бы: сие будет грань его неумолимости… Я ошиблась бы. Он просто ослаб. В любое мгновение он может погасить вас, как свечу в полдень — за ненадобностью. Но не делает этого. Даже когда, убивая друг друга, вы наносите вред лично ему. Вода точит камень. Века точат остальное. Нынешнему Дедалу безразлично, кто владеет моим именем. Кто и куда зовет, как далеко мы заходим, поэтому…

Над моей головой вдруг замигал фонарь. И не только он — до того я не замечал, как много среди мебели было ламп и торшеров, фонарей и прочих светящихся штук. Теперь они по цепочке меркли, распыхивались и снова тускнели.

Нимау фыркнула.

— Рунчик.

— Что? — Я понял, что не понял. — Кто?

— Рунчик, — повторила она, вздымаясь с дивана. — Бестолковая тварь.

Нимау отвернулась и поплыла в противоположную от меня сторону — волнами рубиновых тканей, мантией черных волос. Я едва удержался на месте. Дверь и окна, полные безлунного озера, были моим единственным ориентиром в сюрреалистическом нагромождении вокруг. Я не хотел терять их из виду… что, впрочем, и так обещало случиться, когда погаснет свет.

А он гас. Сначала фонари, из тех, наверное, что когда-то заправляли маслом. Потом уютные домашние торшеры. На столике неподалеку засбоили, как от ветра, электрические свечки.

— Тц… Лучиночка!

Я вздрогнул. Нимау выглянула из-за длинной ширмы, расписанной тенями журавлей.

— Так и будешь торчать тут?

— Ну… да, — осторожно ответил я. Хороший же план.

— Тебе не интересно, что там?

— Но Ариадна… Я не хочу, чтобы она меня потом искала.

— Огарочек была тут дюжину раз. Она знает, что это Рунчик. И знает, куда мы пойдем.

Я помолчал, затем уточнил:

— Вы же помните, мне сказали не верить…

Нимау поморщилась и исчезла за ширмой. В обломках интерьеров сгущались сумерки. Я оглянулся на окна. По правде, я не горел желанием раздражать какого-то там древнего энтропа, но ведь Ариадна… Я шумно вздохнул. Она не говорила «стой, жди, будь осторожен». Только — не верь. А это, пожалуй, я мог совместить с экскурсией.

Я нагнал Нимау спустя шкаф, бильярдный стол и пианино. Меня встретило горделивое, но самодовольное молчание. Я спросил:

— Лучиночка — это от лучины? Почему вы меня так зовете?

Нимау хмыкнула, не оборачиваясь:

— Я всех как-нибудь зову.

Двигаясь за ней по узким, едва угадывающимся меблированным тропинкам, я пытался запомнить наиболее примечательные ориентиры. Перевернутый шезлонг. Корзина с декоративными арбузами. Гроб. Это могло пригодиться на случай, если все пойдет наперекосяк и возвращаться мне придется в стремительном одиночестве.

— О! Вот и Рунчик! — воскликнула Нимау с чувством, которое можно было принять за нежность, если бы через секунду я не содрогнулся от: — А теперь вскинулся!!! Рохля королобая!

Я выглянул из-за ее спины и увидел импровизированный загон. Он был выложен чем попало: кочергой и ножками от стульев, садовыми инструментами и даже парочкой фарфоровых кукол. Очень по-оккультному. А по центру на пригорке янтаря, в сумерках, бликующих, как вода в океанариуме, неподвижно лежал ягненок.

Нимау переступила через ограждение.

— Челядь, расправляй копыта.

Она пнула его, еще раз, и снова, расшвыривая по загону янтарь. Я растерянно приблизился:

— Вы уверены, что он…

— …жив?

Ну, это тоже. Широкая стопа Нимау вдавила впалый бараний бок.

— Вы всегда спрашиваете одно и то же. Разными способами, но с сердечным значением. Создатель Рунчика, без сомнений, сделал его для вас. Хотел услужить неблагодарным, темным. А вы… как всегда. Все только испортили.

Нимау убрала ногу и огляделась.

— Будь ладушкой, подай, — кивнула мне за спину.

Я обернулся. У платяного шкафа стоял пастуший посох. К его навершию скотчем была примотана внушительная янтарная глыба.

— То есть Рунчик… это атрибут? — Я неуверенно вернулся с посохом к загону. — Я не знал, что они могут иметь такую форму. Минотавр показывал разные атрибуты, но они все были, ну… предметами.

Энтроп перевернула посох навершием вниз.

— Форма… она же только для глаз. Ими мало кто видит. Тем более — ведает.

Склонившись к ягненку, Нимау принялась натирать янтарем его бок. Это был странный, но явно отработанный ритуал, и вскоре по шерсти колко, ярко вспыхнуло. Из-под посоха посыпались искры. Рунчик дернул копытом. Янтарный пригорок наполнился светом, и, подняв голову, я заметил, что вокруг тоже начало светлеть.

— Он должен делать это сам, — вздохнула Нимау, выпрямляясь. — Но почему-то не делает.

— Какой у него предикат? — спросил я.

— Не знаю. А что там в мифе?

— Не уверен, что слышал его правильным…

Темнота отступила, и оказалось, что Рунчик был драгоценно золотым.

Ягненок приподнял голову, поглядел на Нимау черными, ничего не выражающими глазами. Та ткнула посохом ему в морду. Где-то вдалеке, со стороны входа, затрещало радио. Справа от загона заскрипела джингл-белсом новогодняя гирлянда, намотанная на большой валун.

— Это что… — я только заметил воржавевшую в него рукоять, — меч в камне?

Нимау обернулась, сверяясь.

— Сделает унылым любой пейзаж.

— Тот-самый-меч-в-камне? — на всякий случай переспросил я.

— Который нужно вытащить, дабы доказать право на трон? — скучающе уточнила Нимау.

Я кивнул. Она пожала плечами. Красно-сине-желтые отблески плясали по одному из главных артефактов британской мифологии.

— Не думал, что это тоже атрибут… Мне казалось, его-то точно выдумали. Но почему он тут?