Я поглядел на Ариадну. Закрыв шкаф, она подняла контейнер и развернулась к трем дверям в глубине прихожей.

— Погоди, — попросил. — Нужно осмотреть твою руку.

— Нужно отдать Минотавру атрибут.

— Куница все равно здесь. Пять минут.

Ариадна посмотрела в сторону гостиной (левой, кстати) и, помедлив, кивнула. Ее механическая покорность, как всегда, порождала во мне смешанные чувства.

В гостиной двое новеньких сидели на полу, спинами ко входу. Журнальный столик перед ними был завален контейнерами с корейской едой. Парень, имени которого я не знал (за последние два года приятельство с живыми людьми стало для меня таким же неподъемным делом, как ракетостроение), лениво приподнял бокал вина:

— Ну ок. С Томкой ясно. А Мишаня?

Я перешагнул порог звук в звук со своим именем. Уверен, все обожали такие моменты.

— Кстати, да. У него за восемь лет даже контрфункция не исполнилась… И от дубль-функции одно название…

— Зато близнецы их у Минотавра каждый день палят. А она ж вообще мертвая. В чем прикол?

Куница лежала в кресле напротив входа, закинув ноги на подлокотник, и, в отличие от новеньких, прекрасно меня видела. В широких складках темно-зеленой туники стояла чашка размером с супницу, но настаивался в ней отнюдь не чай.

— Давайте у него и спросим.

Новенькие обернулись. Оба бледные, длинноволосые, они оказались не сильно старше меня, но я сразу понял, какую отверженность упомянула Куница. События собственного прошлого еще казались им исключительными, ни с кем прежде не случавшимися. Такие мысли всегда выдавали глаза. Они никого не жалели.

— Что ты сделал, чтобы лабиринт пустил тебя к Минотавру? — спросила Куница.

— Ничего, — примирительно улыбнулся я. — Много ходил. И, кстати, она просит называть ее Тамарой. Не Томкой. Она же не кошка.

Новенькие флегматично пожали плечами.

Куница выпрямилась, отставляя чашку на стол. В глубине многослойных рукавов сверкнула гладь золотой вышивки.

— Нет никакого прикола. Мы не знаем, как лабиринт переводит нас из статуса «какой-то левый чужак» в «парниша достаточно надежен, чтобы дойти до Минотавра». Но исполнение контрфункции на это точно не влияет. Миша попал к нам в одиннадцать, когда его контрфункция была старше всего на пару лет, и от вас, ноющих оболтусов, он отличается ровно тем, что…

Я еще не жалел о своем решении — но уже был близок, — а потому торопливо вклинился в историю, что даже при мне обсуждалась, наверное, раз сто:

— Прости, что перебиваю, но у нас что-то вроде производственной травмы. Посмотришь? Мы спешим.

Куница поглядела мне за спину. Новички тоже смотрели туда, пока Ариадна не вышла вперед, закатывая рукав длинного черного свитера. Как и вся одежда из прежней жизни, он был ей велик размера на три.

Опустившись на дальний край дивана, Ариадна уложила руку вдоль подлокотника. Куница придвинулась, любовно пробежалась пальцами по оставшимся от салфеток кровавым разводам, и я увидел, как над ее выстроенными в ряд перстнями зазмеились белые ростки. Тонкие до полупрозрачности, с узловатыми кончиками, они читали кожу Ариадны, как шрифт для слепых. Куница издала мелодичное «хм». «Хм»-«хм»-«хм» — и ростки пробрались внутрь. Я отвернулся к телевизору. Это была не первая наша производственная травма за два года, но привыкнуть к тому, как работал атрибут Куницы, как тонкие холодные усики, просачиваясь в поры, копошились под кожей, будто жуки из хорроров про неудачный экзорцизм… в общем, мне не хватало мотивации на это.

— Вывих, трещинка, — ласково сообщила Куница. — Ничего страшного. Сейчас подправлю, а завтра заживет.

В телевизоре, над новостной плашкой с названием сюжета, возвышалось трехэтажное стеклянное здание. Силуэтом оно напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.

В руке что-то щелкнуло и встало на место. Незаметно облокотившись на диван, я пробормотал:

— А можно новости погромче?

Огромные буквы всё не складывались в слова. Отвлекал фон плашки — ярко-красный. Цвет плохих новостей.

— Ты в порядке, солнышко? — спросила у меня Куница.

— В большем, чем минуту назад.

Я хотел улыбнуться, но не успел, увидев обращенный к телевизору льдистый Ариаднин профиль. Она тоже всматривалась в название новостного сюжета, пока тот, наконец, не обрел голос.

— …стный нейрофизиолог, член младшего наблюдательного совета «Палладиум Эс-Эйт», владелец благотворительного фонда «В жизни — жизнь», супруг и отец троих детей Ян Обержин при трагических обстоятельствах скончался. По показаниям очевидцев, принадлежавший ему саннстран-фьорд на высокой скорости въехал в фасад галереи, владелицей которой является супруга господина Обержина, Охра-Дей Обержин. Официальных комментариев от представителей не поступало, на месте происшествия ведется сбор дополнительных сведений и…

— Черт, — сказал я.

— Люди умирают каждый день, — сказала Ариадна.

Куница подняла со стола чашку и гулко, внутрь, спросила:

— Вы знаете, о ком речь?

Я кивнул, пытаясь дослушать репортаж.

— Мы везли ему атрибут для Эс-Эйта.

Ариадна выпрямилась, задев отставленный локоть Куницы. Вино почти выплеснулось, но Куница и бровью не повела. У каждого был свой способ борьбы с призраками. Кто-то предпочитал их не замечать.

Подобрав контейнер, Ариадна молча направилась в прихожую.

— Минотавр здесь не проходил? — Я разрывался между ней, Куницей и телевизором. — Он не отвечает на звонки.

— Он редко пользуется главным входом, солнышко.

— Когда ты видела его последний раз?

— В три ночи, кажется, — Куница призадумалась и хохотнула: — Да. На кухне. Он обновлял лед.

Я выглянул из арки, чтобы увидеть, в какую Ариадна уйдет дверь. Не то чтобы это имело значение — я мог догнать ее, пройдя через любую, — но все равно не хотел терять из виду. Может, лабиринт и знал Ариадну даже дольше меня, но — не так. Не такую.

— Не терпи, — Куница тоже вышла в прихожую. — Сходите к Мару, пусть зафиксирует Ариадне руку, и еще раз найди меня ночью.

Ее орусевшие по осени кудри припудривала седина. Ходили слухи, что Куница попала в лабиринт наполовину рыжей — наполовину седой и с тех пор, несмотря на возраст, не выцвела ни на прядь.

— Завтра заживет, — улыбнулся я и отвернулся к дверям.

В том, чтобы не существовать, были свои плюсы.

Ариадну я нагнал уже в галерее. Ее каблуки оставляли вмятины в густом ворсе бордовой дорожки. Мы шли быстро и, как всегда, молчали, вдоль бесчисленного количества дверей, что только здесь соблюдали симметрию входа и выхода и всегда вели в одно место. Другие коридоры не были так благосклонны. Перед новенькими я, конечно, слукавил, сделав вид, что легко дошел до Минотавра. Я понимал их неудовольствие. Когда лабиринт не слушает тебя, жить в нем очень утомительно. Он, конечно, куда-то пускает, что-то открывает, а ванные комнаты внутри спальных позволяют сохранить если не достоинство, то хотя бы водный баланс. Но простая попытка сходить за чайком в любой момент могла обернуться приключением на сутки, и запоминать повороты, картины на стенах, потертости ручек, чтобы вернуться той же дорогой, имело смысл лишь для тренировки памяти. То есть — не имело. Вообще.

Длинные стеллажи с сувенирами были видны издалека — хотя бы потому, что стояли не вдоль стены, а поперек галереи, предваряя золотую витражную дверь. Я помнил коробки, приходившие из Минотаврового паломничества три года назад; помнил насмешливое смирение Мару, поджатые губы Виктора (доставку оплачивал получатель) и недовольную, затем возмущенную и, наконец, свирепую Ольгу, запретившую вскрывать посылки после очередной, особо насмешливой открыточки. Коробки копились в прихожей еще два месяца. Уверен, где-то там Минотавр не пропускал ни одной туристической лавки.

В тусклых просветах между полками маякнуло бирюзой. Я сбился с шага, не ожидав в нагромождении барахла увидеть и то, что Минотавр привез лично, самым последним. Такое на полку было не поставить.

— Фиц? — удивился я, заглядывая за стеллаж.

Спина в шелковом жилете вздрогнула. Ценой ему, средиземно-лазурному, была чья-то маленькая жизнь. Брякнув пустой сувенирной бутылкой, Фиц оглянулся и вымученно улыбнулся:

— А… Михаэль…

Он казался усталым, каким-то выдохшимся, но, что самое странное: я, наверное, впервые, видел его без сестры.

— Элиза… — начал я.

— Спит, — коротко ответил Фиц и вернулся к полкам.

Несмотря на общую фамилию в документах и мои кратковременные попытки сблизиться, мы едва ли могли считаться даже приятелями. Им с Элизой никто не был нужен: ни до лабиринта, ни в нем. И хотя на деле они являлись погодками, еще и от разных матерей, их все называли близнецами — за одинаково черные разлетные кудри и за неразлучность, на которую временами было неловко смотреть. Все, кроме Минотавра. Он называл их офелиями. У него было много синонимов к слову «самоубийца».

Едва ли заметив, что я вообще с кем-то разговаривал, Ариадна прошла мимо и постучала в дверь.

— У него посетитель, — Фиц мельком глянул на контейнер и, вымучивая манеры, продолжил: — Если вы позволите, я бы хотел первым зайти.