— Ничего. Она выдвинула невыполнимое условие, чтобы начать торги, потому что не может забрать его в открытую. Мы выполнили свою часть уговора. За неимением преимуществ она выполнит свою. Она сама это предложила.

Я бездумно кивнул, а близнецы все равно напомнили:

Он нужен лично ей.

Внутри нас встретила галерея конференц-залов. Все было белым и немного мраморным, а еще много охраняемым. На ресепшене я предъявил приглашение на экране смартфона, и, хотя мне не показалось, что оно было обязательным — на входе в нужный зал стояли люди самой разной, нетраурной наружности — лично нам чуть ли не провели экскурсию по местным достопримечательностям и предложили выбрать обед.

Конференц-зал представлял собой две белые смежные комнаты, в одной из которых полагалось пить кофе у высоких круглых столов, а в другой — сидеть на стульях перед трибуной с выступающими. Но конференция шла уже сорок минут, и с псевдовежливой частью успели расправиться. Часть приглашенных стояла вплотную к трибуне. Подвесные микрофоны над их головами напоминали штандарты. Вторая половина гостей, в траурном монохроме, спокойно рассредоточилась по периметру вдоль стен.

На трибуне стояли трое. Тех, что по краям, я смутно узнавал. Справа держался глава всех обержиновских юристов, слева — психиатр Охры-Дей. Это они находились в двенадцатикомнатном пентхаусе в ночь, когда она покончила с собой. Их лица то и дело мелькали в интернете — вместо фотографий самой Охры-Дей. Ее нигде не было. По крайней мере, крупным планом, в приличном качестве и без широких солнцезащитных очков, которые вместе с черными волосами превращали смазанное поворотом лицо в безвозрастное пятно света.

Взрослого представительного мужчину по центру я видел впервые.

— Невозможно, — сказал психиатр, измученно, как на допросе. — Госпожа Обержин никогда не причинила бы вреда своим детям.

— Насколько показал августинианский благотворительный бал, — живо откликнулась толпа, — заболеванию госпожи Обержин было далеко до ремиссии. Вспомнить хотя бы, как она…

Мужчина в центре мягко поднял руку:

— Это не имеет отношения к дискуссии.

Люди зашепталась. Кто-то хмыкнул.

— Как скажете, господин Бернкастель, — насмешливо покорилась толпа.

Я пригляделся. Сдержанная поза, шелковая проседь в висках и простой официальный костюм. Нет, я по-прежнему не узнавал спокойного, под стать голосу, лица мужчины в центре трибуны, но вот имя…

— Бернкастель… — повторил я, вспоминая. — Слушай, а это не тот, который…

Я обернулся к стоящей рядом Ариадне и чуть не выругался.

— …советник госпожи-старшего-председателя…

Ариадны рядом не было.

Я растерянно огляделся. Лак Бернкастель, точно. О нем поговаривали Минотавр с Мару. Будто бы все дороги к госпоже-старшему-председателю вели через Лака Бернкастеля — энтропа, которого она держала при себе, как в древние-добрые. По крайней мере, официальные дороги: встречи, переговоры и прочее. Неофициально же, я не сомневался, госпожа-старший-председатель могла самостоятельно устроить себе любую встречу. Иначе куда еще могла деться Ариадна?

— Господин Бернкастель, вопрос к вам, — продолжила толпа. — В прессе эту драматическую череду потерь называют не иначе как «Падение дома Обержинов». Меньше чем за сутки не стало целой семьи. Так кому же это по-настоящему выгодно?

Лак Бернкастель снова поднял руку. С таким жестом, наверное, выходят на одичалую лошадь. Толпа замолчала, но это была нехорошая, хищническая тишина. Он тоже молчал. Наверное, считал.

— Вам, — наконец сказал Лак Бернкастель. — Вам это выгоднее, чем нам, господин Бенгель. Остальным желающим могу ответить в индивидуальном порядке.

Наверное, это был не самый правильный ответ, потому что толпа всколыхнулась, раззадоренная. На выступающих посыпались вспышки фотокамер.

— Правда ли, что церебральная аневризма — лишь предлог для операции, под прикрытием которой на Охре-Дей Обержин проводилась неоднозначная в ее состоянии…

— Это не имеет отношения к дискуссии.

— Ян Обержин точь-в-точь повторил карьерный путь своего предшественника, Юрия Пройсса, и нашел не менее трагичный конец. Вам известно, что об этом думают люди, претендующие на кресло в младшем…

— Это не имеет отношения к дискуссии.

— Как вы прокомментируете тот факт, что подчиненные Яна Обержина бойкотируют пресс-конференцию, обвиняя руководство компании в…

— Это не имеет отношения к дискуссии.

— …и в этом тоже, господин Бернкастель. В этом тоже.

Люди у стен следили за трибуной с вялым, почти небрежным интересом. Пожимали плечами, обменивались риторическими комментариями. Кто-то позади меня хмыкнул:

— А помните, как Ян однажды сказал: не люблю, когда из-за нас поднимают много шума…

Я прошелся. От стены до стены. Бросил дежурный взгляд на Лака Бернкастеля и подумал: дети. Никто и правда не говорит про детей.

— Он остался в номере? — услышал я знакомый голос.

Эдлена Скрижальских стояла спиной, у последнего ряда стульев. Высокая, сумрачная, вся в дорогом оттенке серого, с широкими браслетами, похожими на наручи, она смотрела на Лака Бернкастеля и меня не видела точно. Но я рискнул сообщить:

— Да. Перед нашим уходом включил первую часть «Куриц-убийц».

Все так же спиной, энтроп ответила:

— Хорошо. Спасибо.

Я осторожно встал рядом с ней, перевел взгляд на трибуну.

— Уважаемые, — не изменял себе Лак Бернкастель. — Попрошу вас. Все это не имеет отношения к теме нашей встречи.

Так мы душевно помолчали еще пару минут.

— Почему никто не может найти детей? — спросил я.

Эдлена Скрижальских шелохнулась, вероятно, покосившись на меня.

— Разве для Эс-Эйта это проблема? — Я покосился на нее. — Синтропы обозревают огромные массивы данных, у вас есть суперэнтропы, чтобы вычислять по ним. Не лучше было бы просто найти детей?

Не то чтобы я надеялся на ответ, но и промолчать не мог. Я не знал Обержина или его семью, но такие вещи, как чуждость кого-то лично мне, меня в принципе редко останавливали.

Энтроп скрестила руки на груди. Браслеты, сойдясь, издали тихий чистый звон металла.

— Даже если бы лапласы пропустили через себя массивы знаний госпожи-старшего-председателя, как принято делать по глобальным вопросам, это ничего не дало бы. С детьми что-то сделала психически нездоровая мать.

Энтроп по-прежнему смотрела на Лака Бернкастеля. Однако в голосе ее не прибавилось резкости или раздражения, созвучного искреннему совету идти по своим делам. Ну, я и не пошел:

— Проблемы Охры-Дей действительно мешают?

Эдлена Скрижальских повела плечом:

— Разум — инженерное решение. Он математичен по сути. Психические расстройства дезинтегрирует систему стимул — реакция, и одно перестает следовать за другим. Это разрушает причинность, базу для расчетов. Чтобы найти младших Обержинов, нужно считать без данных. Это не наш профиль.

Я помолчал, затем уточнил:

— Что значит считать без данных?

Энтроп тоже помолчала, затем ответила:

— Это значит воображать.

Я оглядел людей перед трибуной, на первый взгляд отличавших от людей по периметру лишь качеством и цветом одежды. Я надеялся, что хотя бы паре из них тонущий камень был важнее кругов на воде.

— Мы знаем, что они живы. Но для системы два незрелых детских разума — ничто. Мартышки. Наблюдатель с созревшей префронтальной корой мог бы помочь, но там, где они сейчас, наблюдателей нет. Они одни. И…

Эдлена Скрижальских хотела сказать что-то еще, но не успела, потому что мы оба услышали голос за спиной:

— Когда у Бернкастеля спросили, кому это по-настоящему выгодно, признаться, я был готов услышать твое имя, Эдлена.

В словах не сквозило ни насмешки, ни враждебности — по правде, я вообще не услышал эмоций, — но энтроп ощетинилась так, будто по ней прошлись гвоздезабивным пистолетом. Я обернулся, догадываясь, что это тот самый претендент, о котором ночью говорил Влад — фаворит госпожи-старшего-председателя. И за нами действительно стоял мужчина. Он был не один. Я посмотрел на его спутницу и ничего не понял.

— После твоего, Роман, — процедила Эдлена Скрижальских.

— Как всегда, — ответил он ровно, констатируя факт. — Только после моего.

Дело было не в нем. То есть еще как в нем. Восемь лет в нем, двадцать одну встречу в нем, — но прямо сейчас меня убил взгляд его спутницы. Он был как у сорвавшего в пропасть альпиниста.

— Миша? — выдохнула Криста, стоя рядом с собственным отцом.

Нет, подумал я. Нет. Ей незачем здесь быть.

Ой ли, донеслось из глубин белых коридоров, ты же сам убедил ее написать ему.

Он был невысок, но гипнотически внушителен, и выглядел как человек, имеющий все. Деньги, власть, шанс и желание тягаться с естественным ходом вещей. Прежде мне казалось, что Криста с мамой были похожи как две капли воды — из-за волос, пружинистых и рыжих, ряби веснушек на лице. Но от отца ей досталось не меньше: поздняя осень во взгляде и профиль, от подбородка до лба. Сходство, выточенное из кости.

— Вы знакомы? — без выражения спросил он.

— Да, — ответила Криста с вызовом. — Это Михаэль, сын военного врача. Я рассказывала.

Ее отец смерил меня равнодушным взглядом:

— О, ты существуешь.

Под локтем он небрежно держал толстую пластиковую папку. Она была цвета дождевика, стекающего по спинке барного стула, цвета мимоз на больничном подоконнике — канареечно, солнечно желтая.

— Я считала, у тебя только сыновья, — донесся голос Эдлены как из-за стены.

— Да, — откликнулся отец Кристы. — Ты считала.

Кажется, она сказала что-то еще. Потому что я увидел протянутую к Кристе руку, и та, поколебавшись, ответила:

— Криста Верлибр.

— Не Гёте?

— Гёте ты посчитала бы правильно.

Ее, подумал я. Это была ее папка. С медицинскими заключениями мамы. В руках отца, претендующего на место Яна Обержина в наблюдательном совете. Но эта цепочка не должна была собраться. Звеньям этим нельзя было соприкасаться. Два мира, в одном из которых мы пытались спасти Минотавра, а в другом Аделине Верлибр требовалась операция, ничто, никак не должно было связывать…

Конец ознакомительного фрагмента