Естественно.

Так я и думала. Дело всегда во мне.

— Может, твой сын не такой уж и твой? — зло спрашиваю, и тут же жалею об этом, видя, как каменеет лицо Тимура от гнева.

— Я бы хотел, чтобы Ратмир был не от меня, но увы, — муж резко бросает галстук на кровать, — он от меня. Обратись в другую клинику. Наши врачи — шарлатаны. Пусть гормоны пропишут, или еще что, но ты должна родить мне, Вика. Должна!

Знаю, я должна. Тогда отец с легкой душой перепишет на мужа землю, богатую золотом и драгоценными камнями, на Урале — именно это прописано в брачном контракте: развод запрещен, брак скрепляется ребенком, и все имущество переходит Тимуру Ревазову.

Зря я согласилась на этот брак.

— Тимур, я согласна на другую клинику, но ты тоже должен обследоваться, — решаю настоять на своем впервые за долгое время. — Не во всех бедах женщина виновата, понимаешь?

— А ты понимаешь, что у меня есть сын — доказательство того, что я мужчина? — напускается он на меня. — Внешне Ратмир — моя копия, к сожалению. Да и после его матери были женщины, которые…

Муж не договаривает, но я прекрасно понимаю, что он хотел сказать. Были и другие женщины, которые доказывали Тимуру, что он мужчина.

А я, жена, не могу.

— Я схожу к другим врачам, — соглашаюсь, понимая, что спорить бесполезно.

С Тимуром Ревазовым не спорят.


— Ну и не парься, — Юлька подмигивает, и переключает все внимание на бутерброд с красной икрой, аппетитно поблескивающей оранжевым. — Было, и было. Это жизнь, детка.

— Ты не понимаешь…

— Да ладно тебе, все гуляют от благоверных, — подруга не выдерживает, и надкусывает лакомство, но продолжает говорить с набитым ртом: — Я тебе еще раз говорю — это жизнь. И всякое случается. А муж твой — старик, так что ничего страшного. О чем он не узнает — о том не нужно печалиться.

Хм, и зачем я поделилась с Юлей? Чего ждала?

Вряд ли осуждения. Она подруга, и даже если бы и подумала что-то подобное обо мне — вслух бы не сказала.

Но поддерживать подобное, и оправдывать — это слишком. Хотя в среде художников измены — проза жизни. Творческим натурам постоянно нужно подпитываться извне: художникам от натурщиц, артистам от коллег по цеху, гримеров и костюмеров, и так далее.

Думала, меня подобное не коснется, и что я не такая.

Слишком хорошо я о себе думала, как оказалось.

— Эй, ты же не расскажешь своему Тимуру о своем маленьком приключении? — тревожится подруга, и даже откладывает второй бутерброд, так и манящий сорвавшуюся с диеты Юлю.

— Не расскажу. Вряд ли он будет рад, — вздыхаю, представляя реакцию мужа на мое признание. — Уж точно не скажет мне о том, что это жизнь, и всякое бывает.

Бывает лишь у мужчин, которые полигамны по своей природе.

Женщинам положено быть верными, и рожать по указке.

— А, ну тогда я спокойна. А то кто тебя, святошу, знает, — Юлька отодвигает тарелку с моими бутербродами к краю стола, а затем сдается, и снова хватает вкусность. — Так ты не залетела еще?

— Нет, к сожалению.

Или к счастью. Как только рожу ребенка, обратного хода не будет. Слишком отец хочет для меня счастья — так сильно, что сделал все, чтобы сделать несчастной. А все из-за богатого ископаемыми клочка земли за Уральскими горами.

Не достанься он отцу в наследство, быть бы мне обычной студенткой со всеми вытекающими: вечеринки, парни, художественные выезды и прочие радости юности.

— Вообще, это так тупо, рожать ребенка в двадцать лет, — пускается обжора-подруга в сентенции. — То есть, понятно, что тебе двадцать один стукнет, если сейчас залетишь, но все-равно. Вот меня мать родила в девятнадцать, и что?

— Что? — послушно повторяю я, хотя с Юлей согласна.

— Да то, что не молодость у нее была, а кошмар! Нет уж, нужно сначала повеселиться, а годам к тридцати уже рожать, когда и в голове умные мысли будут, и воспоминания кое-какие накопятся.

— Юль, каждому свое, — спорю я из протеста. — Меня мама тоже в девятнадцать родила, но она никогда не жаловалась на жизнь. Папа ее на руках носил, помогал во всем.

За что и был прозван подкаблучником.

Оказывается, это стыдно — жене помогать по хозяйству. А уж дочерью заниматься, а не телевизор на диване смотреть — вообще не по-мужски.

— Слушай, — понижает Юля голос, — а ты не хитришь? Мне можешь признаться: таблетки пьешь, да? Ну, чтобы не залететь. А мужу свистишь, что не получается.

— Нет, Юль, я и правда не могу, — машинально оглаживаю ноющий в последние дни живот. — Может, врачи что-то напутали, и я бесплодна. Или дело в самом Тимуре, хотя у него уже есть ребенок. Но вдруг он чем-то болел, и стал бесплодным… не знаю, но проверяться он отказывается.

И гонит меня на гормональную терапию, благо все врачи, слыша об этом, крутят у виска.

— Дела, — тянет моя верная слушательница, с жадностью глядя на мое яблоко, которое я отдавать не собираюсь. — А с этим, с Рустамом ты… хмм… защищалась?

— Вроде да, — смущаюсь от этого вопроса, но затем приходит чувство сильнее, чем смущение — страх. — Надеюсь, он предпринял меры. Очень надеюсь!

Не хватало еще чем-нибудь заболеть для полного счастья.

Внеплановая беременность мне точно не грозит.

— Эх, жаль ты не сфотографировала его, — подруга встает, обиженно наблюдая, с каким аппетитом я вгрызаюсь в желтое, сочное яблоко. — Люблю высоких брюнетов.

— А я не люблю, — отрезаю, и встаю со стула.

Пора на занятия.

ГЛАВА 2

РАТМИР

Горькая девочка со вкусом ягод на губах — вот она какая, оказывается. Могу понять, что нашел в ней отец.

Печаль синих глаз.

Надежду легкой улыбки.

Она ушла, пока я делал вид, что сплю. Торопливо собралась, стараясь не шуметь, но я услышал, как птичка вылетела…

Пусть летит!

Я знаю, где ее клетка.

— Как мать? — дед сидит, прислонив трость к своему любимому креслу, и буравит меня фамильным тяжелым взглядом. — До сих пор страдает?

— Страдает.

— Бабам лишь повод дай пострадать. И нашла из-за кого — из-за моего сынка, — дед сплевывает на пол.

В других эта привычка раздражает, но не в нем. Пожалуй, за всю жизнь я только его и мать любил. И отца, будучи совсем мелким, пока не понял, что сыном он меня не считает.

— Мама любит его. Больной любовью, одержимой, — неприятно об этом говорить, но и молчать тяжело. — Она меня с ума сводит. Нашла бы уже кого-нибудь другого, и перестала хоронить себя заживо.

Смотреть противно, как она по отцу убивается: не уважал никогда, не любил, женой не сделал. Просто ведь время проводил с ней все эти годы, а как надоела — ушел.

Выкинул, как износившуюся вещь.

И самое отвратительное: захоти отец обратно к ней вернуться — приняла бы обратно. После всего, что было, приняла бы…

— Оставь Лиану в покое. Лезть в бабскую голову себе дороже, — отмахивается дед. — А с отцом бы тебе примириться, ты у него один.

Надолго ли?

Вика — горькая девочка со вкусом ягод на губах. Ей двадцать, и она здорова. Родит отцу хоть десять детей… если я не обрадую семейство «верностью» молодой жены. Жаль, на камеру не заснял, но я до мелочей ее запомнил: шрам на бедре, три родинки на животе…

… дрожащие от испуганного наслаждения губы, и длинные ресницы, прикрывающие синеву глаз.

— Он меня не примет, — просто говорю я, ведь уже отболело это неприятие собственным отцом. — Ты не сказал ему, что я в городе?

— Тимур уехал в Петербург по делам фирмы. Я ему про тебя не говорил, но встретиться вам придется — у меня юбилей, если ты не забыл.

— И я приглашен, — полувопросительно-полуутвердительно киваю.

— Да, ты приглашен, — по-стариковски раздражается дед. — Праздник будет у Тимура, там всем места хватит. Что бы он там ни говорил — ты мой внук, а так как я глава семьи — мое слово закон.

И с этим не поспоришь. Слово Давида Ревазова — закон.

— Значит, я познакомлюсь с мачехой? — усмехаюсь, предвкушая «сюрприз», который я устрою Вике.

Она в обморок упадет от ужаса — дрожащая, слабая птичка.

— Хм, Ратмир, ты ее не обижай — Вику-то, — дед выговаривает строго и чуть смущенно, сам стесняясь неожиданной мягкости, к которой никто не привык — тем более он сам. — Она неплохая, в общем-то, девчонка. Молодая совсем, глупая. Картинки малюет, художничает.

Изо всех сил сжимаю губы, чтобы злые слова не вырвались: как-же, хорошая девочка! Увела отца от мамы, а затем изменила ему с первым встречным.

Просто идеал!

— Я буду паинькой, — произношу то, что хочет услышать дед.

И, разумеется, это ложь.

Вот только как мне поступить: рассказать ли отцу, разрушив его жизнь? Пусть возвращается к матери, раз она так любит его и ноги мыть готова.

Или придумать что-нибудь еще?

Рассказать я всегда успею.

— Ладно, дед, мне пора, — поднимаюсь из мягкого, низкого и жутко неудобного кресла, и дед тоже встает, опираясь на любимую трость с набалдашником в виде головы тигра. — Скоро бой, нужно готовиться.

— Куда уж дальше готовиться — вон, в синяках весь, — ворчит он для вида, но я понимаю — гордится. Видно это: по довольно прищуренным глазам, и уголкам губ, приподнятым в невидимой улыбке. — А еще чемпион! Позволил так себя отделать, тоже мне.