Юлия Яковлева
Небо в алмазах
...«В 1933 году в Ленинграде был и репрессированы 885 человек, 115 впоследствии расстреляны. Эта книга посвящается памяти Николая Федоровича Загорского, просто человека из списка».
Юлия Яковлева
Глава 1
…вакханки и гладиаторы дружно повернули головы, и даже Сашенька приподнялся из своего кресла. Так громко она крикнула. А засъемщик от неожиданности перестал вертеть ручку.
Она словно не заметила черно-белый «колизей», намалеванный за моей спиной. Шурша платьем, бухнулась на колени. Не из раболепия, конечно, а потому что ноги ее не держали.
— Вар… Вар… — стучали зубы. Я отцепила ее холодные пальцы от края туники. На подоле заметила кровь: она порезала руки об вышивку, но сама того даже не заметила. Мусю, горничную Верочки, била дрожь. Я кивнула Сашеньке, гневно разевавшему рот.
— Пять минут, — пыхнул он. Сашенька никогда не умел злиться на меня по-настоящему! С тех самых пор, как свою фирму в Москве открыл Ханжонков.
Вакханки уже набрасывали шали на плечи, покрывшиеся гусиной кожей. Гладиаторы спешно закуривали. С хлопком погас горящий фонарь. Глазам сразу стало непривычно темно от петербургского дневного света.
— Муся. Теперь по порядку.
Следовало, конечно, надавать ей по щекам. Она была в истерике.
— Сказали: только вас. Только вы.
Потащила меня к выходу. Я только и успела схватить со спинки кресла свой соболий палантин. Свою шляпу.
Я терялась в догадках. У Верочки не было повода меня любить. Более того, в ее ко мне высокомерном презрении я до сих пор была вполне уверена. Что же это вдруг? И почему она в Петербурге? Дело было, по всему, нешуточное. Что ж, решила я, — меня жгло любопытство, — Сашенька подождет. Ему не впервой. С тех пор как свою фирму в Москве открыл Ханжонков.
Мои ноги в трико тут же ужалил морозец. Я весело глядела на свои сандалии — на снег. Соболиный мех ласкал щеки.
— Извозчик… извозчик… — лепетала она.
И тут я все-таки дала ей пощечину.
Она захлопала глазами. Но заткнулась.
— Муся. Я еду с вами, даже толком не выяснив, в чем дело. Вижу только, что дело серьезное и личное.
Она закивала. Опять вцепилась в меня:
— Нельзя, чтобы видели. Нельзя!
Актрисы так называемых серьезных театров — жрицы искусства — помешаны на том, чтобы выглядеть весталками. А сейчас к тому же дело, похоже, было правда плохо, и Верочка дала горняше исчерпывающие инструкции. Я терялась в догадках.
Махнула рукой Мишелю. Он тотчас опустил на глаза очки — больше для форсу. Загремел мотор моей «Изотты». Такая машина цвета шампанского была только у меня. Сашенька был щедр. С тех пор как Ханжонков открыл свою фирму в Москве.
Горняша побелела. Если только можно было побледнеть еще больше. Глядела на машину словно на дракона.
— Нельзя!.. Она в опасности! Жизнь или смерть. Все должно быть в тайне.
«Подпольный аборт?» — подумала я, ставя ногу на ступеньку. Значит, поэтому она и прикатила из Москвы — к петербургскому абортмахеру. Шито-крыто. Дело плохо.
— Вот что, Муся.
Я продела булавку в шляпку. Накинула на колени меховой плед.
— Если увидят, как я тащусь куда-то на извозчике, об этом будет говорить весь Петербург. Нет. Только авто!
Она мешкала.
— Чтобы никто ничего не заметил, положи это на самое видное место.
Горничная тупо смотрела. Не понимала, что я говорю.
— …Полезайте же!
Я стукнула в спину Мишелю. Горняша плюхнулась, потеряв равновесие, на подушки из шкуры белого медведя. И моя «Изотта» понеслась.
Мы пролетели мимо Петропавловской крепости. Потом по мосту. На Невском Мишелю пришлось давить грушу гудка изо всех сил. Наконец оказались на Морской.
Муся потащила меня к черному ходу. Я решительно шагнула к парадной двери. Ее уже распахивал швейцар. Если надо сохранить визит в тайне — не прячься!
Верочка сразу бросилась ко мне. Вне сцены она казалась бледнее и старше. Морщины вокруг глаз, губ, да и на лице как-то многовато лишней кожи. Что поделать, театральный грим старит быстрее, если не принимать особых усилий.
— Варенька! Вы одна мое спасение!
И взмахнула руками:
— Не спрашивайте, не спрашивайте.
Лоб в испарине. Крови было не видно.
Пока не видно.
— Едем, — быстро приказала я. В таких случаях нужно действовать быстро. Быстро и решительно.
Верочка запихнула в ридикюль черный замшевый мешочек. Муся накинула на нее шубу. Приколола шляпу.
— Я не могла одна… Туда, — лепетала она в авто. Я держала ее горячую руку. Вынула из рукава платок, промокнула ее лоб.
— Я никого не могла просить. Такое сомнительное дело… Только вас. Ведь вам нечего терять… К тому же вам не поверят.
«Спасибо, милый комплимент», — но я не дала своей руке остановиться — промокала ее лоб. Похоже, в горячке она не соображала, что несет — выкладывала то, что было на уме.
— А он…
Она дернулась, будто я приложила к ее лбу не батист с кружевами, а каинову печать. Я даже выронила платочек. Он исчез где-то у нас под ногами.
Я не спрашивала: «знает». Ясно, что не знает.
— Не должен знать… Он необыкновенный человек.
Даже за бурчанием мотора было слышно, как клацают ее зубы. Ох уж эти артистки драмы! У них все необыкновенно. Адрес был мне незнаком. Кто же ее любовник? Если такая деликатность, такая конфиденциальность.
Невский, мост, Петропавловка, особняк Мали Кшесинской промелькнули в обратном порядке. Адрес был фешенебельный: на Каменноостровском, в одном из этих модных гигантов, снабженных всем, вплоть до грузовых лифтов и электрических картофелечисток.
Щегольская секретарша провела нас в приемную. Доктор оказался французом. Верочку увели.
Я смотрела вниз сквозь двойное стекло — на Каменноостровский проспект: на поток извозчиков, шляпы дам, конки, мешанину прохожих. Скоро здесь будет теснее, чем на Невском.
— А вы?
Я обернулась. Секретарша улыбалась рекламной улыбкой. И это деликатность?
— Мне кофе. Благодарю, — холодно приказала я.
— О.
Она вернулась с кофе. И опять выжидающе засияла.
Я взяла чашечку с подноса.
— Ваш бюст выглядит превосходно, — заговорила она. — Но смею заметить, что нет предела совершенству и пышности.
В таком месте тебя неизбежно примут за содержанку. А может, дрянь просто позавидовала моей шубе.
Она раскрыла передо мной брошюру. Я не глядела, куда показывал ее наманикюренный пальчик. На что там глядеть? Стадии развития плода? Увольте.
А потом опять заговорила. Я не поверила своим ушам:
— Свиной — что?
Но тут уже вышла Верочка. Она старалась не глядеть на доктора. Тот ухмылялся — я бы сказала «сально», но не люблю дешевые каламбуры.
— Все превосходно. Небольшое воспаление, не более того.
— А если они… опять?
— Я выровнял форму и размер. Никакого беспокойства. Теперь можем считать дело завершенным.
И многозначительная пауза.
Верочка не глядя подала ему замшевый мешочек. Доктор ловкими пальцами тут же развязал тесемку.
— Надеюсь, этого довольно, — бормотала Верочка; похоже, все обошлось, и теперь ей явно не терпелось уйти отсюда. А у доктора в горсти сверкнуло.
— Мадам, — сухо заговорил он. Бросил красноречивый взгляд на секретаршу. С ее лица тотчас пропала любезность. Оно стало суровым. Секретарша быстро прошла через комнату и крутанула в двери ключ.
Верочка беспомощно смотрела на доктора. Видимо, взгляд из спектакля «Волки и овцы». Спектакль я не видела, но взгляд точно был овечий.
— Платите.
— Вы… вы… Это бриллианты и опалы.
— Это стекляшки.
Теперь уже секретарша смотрела на Верочку как на вошь.
— Этого не может быть, — шла пятнами та. — Мне подарил их…
Имя впечатляло. Вот почему тайна: князь Ахтынцев ужасно разбогател на железнодорожных кредитах. Ему прочили министерский портфель. Но доктор был французом и, очевидно, плохо знал, кто в России кто: большой минус при его профессии. Я тотчас мысленно предсказала ему скорое разорение.
— Мадам. Платите. Или мы зовем полицию.
— Не может быть, — все шептала Верочка. Она была на грани обморока.
А стерва сняла телефонную трубку.
— Постойте, — остановила ее я.
Вынула из ушей серьги. Уж в них-то бриллианты-солитеры были точно настоящие. Сашенька, с тех пор как Ханжонков открыл свою кинофирму в Москве, не стал бы так рисковать, как князь Ахтынцев… Француз и его секретарша обменялись взглядами. Я протянула серьги одной рукой, не глядя.
— Берите. Ну!
Жест был как надо. Жест римской императрицы. Про голос — не уверена. В кино не нужен голос. Ни у Сашеньки. Ни у Ханжонкова.
Тварь передала ему серьги. Он глянул. Взгляд опытного выжиги. И опустил в карман.
— А это я забираю. На память, — я сгребла из его руки ожерелье: стеклянные опалы, стеклянные бриллианты.
Схватила почти бесчувственную Верочку.
— Ключ.
Тварь отдала, робко оглянувшись на своего господина.
Мы вышли в прихожую. Я посмотрела в высокое напольное зеркало. Верочка была пунцовой, как драпировки в серьезном драматическом театре. И можно поклясться, ее краснота была полностью натуральной.
Только лишь она и была.