Юлия Кузнецова

История Северного круга

Глава 1. Разговор

Мама попросила, чтобы я не ходил к талюкам.

— Это из-за снега, — пояснила она. — Большой Цоер сказал, что зелёные прожилки в последнее время появляются всё чаще. И ещё Розовый лес и пастбище слишком далеко. Пожалуйста, Дин, не надо…

Я не кивал и не смотрел ей в глаза. Я не хотел её расстраивать и обманывать тоже. Я хотел как она. Не говорить всей правды. Она ведь так и сделала. Не сказала, что на самом деле не пускает меня на пастбище из-за Чойри, пастуха талюков.

Чойри одноглазый. Это последствие лишающей болезни. Мама боится, что я заражусь от него. Тоже чего-то лишусь. Большой Цоер ругает маму на собраниях за то, что она не пускает меня в гости к тем ребятам, чьи братья и сёстры лежат дома после лишающей болезни. На собраниях мама возражать не решается, но дома выговаривает папе:

— Почему тогда Цоер…

— Большой Цоер, — поправляет её папа.

— Цоер, — упрямо говорит мама, — мы учились с ним в одной школе!

— Но мы его сами выбрали, — мягко напоминает папа, — значит, должны почтительно говорить о нём.

Мама вздыхает и продолжает:

— Почему он тогда велел всем этим детям сидеть дома?

— Он не велел им сидеть дома. Он освободил их от учёбы. Ты же видела: Жорель вывозит свою девочку на снег — подышать.

— Она вывозит её далеко в Розовый лес! Там никого нет. Значит, она что-то знает про её болезнь.

— Она просто боится насмешек…

— Глупая Жорель, — упрямо бурчит мама. — Ребёнок болеет, а она таскает его по холоду. Всё равно, Ройк, мы не можем знать наверняка. Поветрия говорят…

— Я не верю в Поветрия.

— Потому что ты не заботишься о Дине так, как я. Я считаю, что нужно принимать во внимание всё, что слышится. А Поветрия говорят, что, если проводить много времени с теми, кто перенёс лишающую болезнь, можно заболеть самому. Это не так сложно — держать нашего мальчика подальше от больных. У нас в семье никто не болеет.

— Как никто? Твоя мама…

— Она уехала, как ты знаешь! — повысила голос мама. — Она уехала в Восточный круг, чтобы не подвергать Дина опасности! Теперь у нас в семье никто не болеет. А в школу эти дети не ходят. Так что он не общается ни с кем из заболевших.

Почти не общается, — добавляет мама и понижает голос: — Ты знаешь, что он стал бегать на пастбище у Розового леса? К Чойри. Одноглазому Чойри. Конечно, встреча с ним на улице — это совсем не то, что в помещении: на расстоянии не заразишься. Но почему именно Чойри?!

— Наверное, Дину с ним интересно.

Мне слышно, как папа потягивается и зевает.

— И тебя это не шокирует?

— А почему меня должно это шокировать, Трина? Я тоже убегал, когда был мальчишкой. Мы бродили по Розовому лесу, перепрыгивая, слышишь, перепрыгивая через прожилки!

— Тогда они не были такими зелёными…

— Зато пропасть за пастбищем была всегда, — возразил папа, — и мы подходили к самому краю и заглядывали вниз. Кидали туда пучки сухих прожилок и смотрели, как они парили над пропастью. А самые бесстрашные вставали на край и, расставив руки, вытягивали вперёд ногу.

— Брр…

Я прямо увидел, как маму передёрнуло и она поплотнее завернулась в шаль. Шаль у неё красивая, сине-голубая, расшитая ледяными кристаллами.

— Ладно, — сказала мама, — но ответь мне, почему Цоер… хорошо, Большой Цоер дал Чойри такую работу?

— Пасти талюков? Ну, потому что она несложная…

Папа отвечал медленно, словно раздумывая.

«Засыпает», — понял я.

— Кому-то надо следить, чтобы талюки не отползали от пихты далеко, — он снова зевнул. — Они же от этого умирают.

— Ну и что?

— Как что? Так и весь их вид может погибнуть!

— Это просто жуки!

— Трина, ты шутишь? Это единственный вид животных, который может существовать в нашем климате. Остальные — только в Оранжерее!

— Но какой смысл в жуках?

— Ты забыла? Большой Цоер сказал: мы должны пытаться сохранить каждый вид живого.

— А может, — упрямилась мама, — Большой Цоер нарочно устроил пастбище так далеко? Чтобы Чойри ни с кем не общался?

— Ну как же ни с кем? А Дин?

— Ройк!!!

— По голове не бить! О, давай позовём Дина и устроим бой подушками?

— Я не хочу дурачиться, Ройк! — голос мамы зазвенел. — Я переживаю за нашего сына! И если… если тебе всё равно, я поговорю с ним завтра сама.

Вот так и вышло, что я стоял перед мамой и старался не кивать и не мотать головой. Я изо всех сил думал: «Пойми, пойми, пойми, мне очень надо!» Я надеялся, что мама услышит мои мысли. Ведь она слышит Поветрия. А их никто не произносит вслух, они витают по воздуху. Кто-то слышит, кто-то нет.

Мама долго смотрела на меня. А потом вдруг прижала мою голову к своему животу и прошептала мне прямо в волосы: «Я так за тебя боюсь…»

А я утром сделал себе из волос шалаш. Взбил их и построил таким домиком. Мамины слова попали в шалаш.

— И я очень тебя люблю, — добавила мама, и я был рад, что эти слова тоже попали в мой шалаш.

Так мы постояли немного, а потом мама посмотрела на мой верстак, где я мастерил поделки из всех остатков и осколков, которые находил где мог, и вздохнула:

— Ты ведь перед школой наведёшь на столе порядок?

Ответить я не успел: маму позвал папа, и они уехали работать — очищать снег от прожилок.

А пульт от шкафа остался на диване. Тогда я решил, что мама услышала мои мысли и поняла их. Потому что иначе не оставила бы взрослый пульт.

Я схватил его — длинный, из прозрачного лагриума. Он отличался от моего, детского. Мой был крепким, чтобы не разбился, если упадёт. И нажать можно было только на «Готовая негорячая еда» и «Тёплая одежда». Ну, ещё «Вызов взрослого», но им почти никто никогда не пользуется.

На взрослом кнопок было гораздо больше. Я с волнением посмотрел на одну, тёмно-вишнёвую. Над ней было написано «Большой Цоер».

«Взять и набрать!» — с восторгом и ужасом подумал я.

Зачем? Проверить! Неужели ответит?! Нет, не стану… Вдруг и правда ответит.

Я принялся рассматривать другие кнопки: жёлтые, розовые, голубые.

Некоторые из них я знал. Видел, как родители управляли пультом. А две голубые кнопки под словом «Шкаф» папа часто разрешал мне нажимать самому.

Если нажать на левую, из шкафа вывалится ковёр. Лежи на нём сколько угодно, только без ботинок: к подошвам могли прилипнуть крошечные частицы прожилок, а они разъели бы мягкий ворс вмиг.

А правая кнопка вызывала лыжи.

Я нажал на неё, и вот они выехали из шкафа, синие, мерцающие — подарок папы за первый рабочий день: я помогал им отвозить засохшие и обезвреженные прожилки в огнехранилище.

Мне редко выдавали лыжи: обычно, чтобы добраться до школы, хватало снегоступов. Так что лыжи полагались только в рабочие дни или когда у нас урок ночной езды. Хотя многие ребята в классе пользовались лыжами каждый день. Но мама за меня боялась.

Я погладил лыжи, оглянулся. На верстаке лежал полярный волк, которого я мастерил из осколков камней. Рядом с ним — шприц с жидким лагриумом. Тёплый: папа разогрел с утра. Придётся завтра заново греть: холодный лагриум не склеит детали.

— Прости, — сказал я волку. — Не успею я тебя доделать. Наведи тут пока порядок, а?

После взял лыжи, вышел из дома. Дверь бесшумно закрылась. Я пристегнул крепления и двинулся.

Как только я уехал, в доме раздались звонки — один, второй, третий. Это мама, поняв, что забыла взрослый пульт на диване, хотела попросить меня, чтобы я его не трогал.

Но об этом я узнал только вечером. Сейчас же я катил по снегу, начинавшему розоветь, к пастбищу талюков. Вчера, когда мы с Илани и его старшим братом катались с большой горы за школой, Чойри приметил меня и отозвал в сторону.

— Приходи завтра на пастбище, — сказал он, понизив голос, — я покажу тебе чудо.