Клим перевел взгляд на опадающие застывшим потоком прожилки мраморной стены и сдержанно спросил:

— Так вы это считаете сказкой? Боюсь, что я назвал бы это диктатурой.

— Это спорно, — настороженно отозвалась Зина. — Вам претит такой подход?

— Я привык сам решать, как мне выполнять свою работу. Никто не диктует мне, как вести беседы с теми ребятишками, что попадают в наш приемник-распределитель. И как писать пьесу, мне тоже никто не указывал.

Зина жалобно, протяжно вздохнула:

— Это немножко другое… Артист — это зависимая профессия. Если ты остаешься вне театра, то просто умираешь.

— Почему? — не согласился Клим. — Если мы говорим о зарабатывании денег, то конечно… А если о самореализациии… Я ведь даже не надеялся что-нибудь получить за свою пьесу. Я вообще об этом не думал, честное слово! Мне просто хотелось ее написать. А если актеру хочется дарить радость людям, кто может ему помешать? В его власти выйти на улицу и устроить представление. Разве не в этом смысл вашей профессии?

Ошеломленно заморгав, она медленно переспросила:

— Как? Просто на улицу? Иван убьет за такое. Он не разрешает нам выступать бесплатно.

— А почему? Вы-то на него бесплатно работаете! У вас же любительский театр.

— Мы не на него! Мы сами хотим работать.

— Ну ладно, мы ведь не про него сейчас говорим, — с досадой напомнил Клим. — Я пытаюсь сказать, что я думаю о самовыражении артиста… У меня плохо это получается… Я вообще с трудом соображаю… Может, еще и потому, что я никак не могу понять: почему вы даже не попытались доказать своему мужу, что лягушка должна быть другой?

Покосившись на него, Зина хмуро сказала:

— Вы знаете, он меня переубедил. Уболтал, как он говорит. Иван считает, что я изначально была не права. Что сейчас людям, как никогда, нужны веселые вещи.

— Боюсь, как раз он и прав, — с неохотой согласился Клим. Его и самого одолевали сомнения по поводу необходимости таких пьес, как «Лягушка», в дни, когда каждый чувствует себя подобным маленьким, бессильным существом.

Однако Зина услышала в его словах сомнение:

— Но вы думаете по-другому, правда? И я тоже… Может, я тоже ошибаюсь, не такая уж я умная, но, по-моему, сейчас все сосредоточены на собственных неприятностях. Каждый создал вокруг себя этакий непробиваемый колпак из своих переживаний и до чужих ему и дела нет. Даже до близких людей дела нет!

— Но у вас-то все не так…

Наспех подтвердив это, она продолжила с той же болезненной горячностью:

— И чтобы пробить этот колпак, нужно заставить его заплакать над такой вот лягушкой… Вот это важно! Ведь таких, как она, — миллионы! Но нужно научиться сострадать не этим абстрактным миллионам, а одному-единственному человеку, который с тобой рядом. А рядом с другим окажется кто-то другой.

— Это моя жена, — внезапно сказал Клим.

У нее испуганно расширились глаза:

— Нет!

— Я не говорю: увы! — гордо заметил он, чтобы Зина не вздумала на нем опробовать свою теорию всеобщего сострадания.

— Я… — Она неловко кашлянула, подыскивая слова, и боязливо взглянула Климу в глаза. — Я не хотела сказать, что миллионы таких, как ваша жена. Я имела в виду только образ… Я просто неправильно выразилась.

— Да ничего. Таких, как она, тоже много. Это я как врач знаю.

— Почему как врач? — не поняла Зина. Когда она удивлялась, темные глаза становились совсем круглыми.

Клим вынудил себя расковырять рану до предела, раз уж начал.

— У моей жены вялотекущая шизофрения. Когда-то она казалась совсем здоровой…

— Я даже не знаю, что сказать, — покусывая губы, призналась Зина. — Ведь сочувствие в такой ситуации неуместно, правда?

— Правда, — подтвердил Клим с неохотой.

Неожиданно для себя он обнаружил, как же ему хочется, чтобы кто-нибудь просто сказал ему: «Слушай, старик, мне так жаль тебя!» Необязательно эта женщина, а вообще хоть кто-нибудь. Незнакомец. Первый встречный. Случайный попутчик. Клим подумал, что было бы интересно выяснить: спас ли кого-нибудь от последнего шага откровенный разговор в поезде? Тот, кто слушает, воспринимает его, как правило, только ушами, не пуская в свою душу. А тот, кто рассказывает?

«Этот разговор на лестнице как раз сродни такому — в поезде, в междугородном автобусе, в больничной палате… Сейчас я посмотрю их спектакль и отправлюсь назад. В свой карболочно-микстурный мир, в котором никто ни во что не играет. Где все по-настоящему. Сюда мне уже незачем возвращаться… Деньги свои я получил, а замыслов других у меня нет. Я — автор одной пьесы о своей жизни. Так бывает…»

— А какой она была раньше? — вдруг спросила Зина, так сильно наморщив лоб, что Климу захотелось разгладить его ладонью. Он был не закрыт волосами, но легкая дымка, словно сплетенная из вьющейся паутинки, набрасывала на верхнюю часть лба прозрачную вуальку.

Не прикидываясь и не уточняя, о ком она спрашивает, Клим недовольно буркнул:

— Вам-то это зачем?

— Я же ее играю! Правда, я не люблю слово «играю» …Я не играю. Ну да ладно, это долго объяснять. Просто вдруг, если вы что-то расскажете, это поможет мне почувствовать ее по-другому.

— Но вы ведь уже играете ее! То есть… А как еще сказать, если не «играете»?

— Роль может меняться. Развиваться.

— Правда?

— Вы так мало знаете о театре, — заметила Зина с какой-то очень явной завистью.

— Боюсь, что практически ничего…

Он подумал, что ему должно быть неловко за такое невежество, непростительное для человека, покусившегося на сопричастность с театральной жизнью. Но никакого стыда Клим в себе не обнаруживал. Хотя неудобство за себя испытывал постоянно, стоило ему только ступить за порог своего кабинета. Он воспринимал себя как врача до мозга костей и не находил в этом ничего зазорного. Даже то, что ему вдруг вздумалось написать пьесу и она вроде бы даже получилась, только подтверждало его профессионализм — он всего лишь нашел новый способ самотерапии. Вот только никак не мог разобраться, помогла ли она…

— У нее были самые голубые глаза изо всех, какие я встречал, — пересилив себя, заговорил Клим и вдруг ощутил, что горло у него отпустило. — Мне ведь все время приходится смотреть людям в глаза… Мы с ней встретились на какой-то студенческой вечеринке. Правда, мы их так не называли… Мы тогда просто с ума все сходили от желания создать настоящую рок-группу. Боюсь, вы этого уже не застали… Вы не поверите, что мы придумывали!

Он сам рассмеялся, вспомнив себя двадцатилетней давности, а Зина с радостным ожиданием улыбнулась в ответ. Хоть губы ее не разжались, Климу почудилось, что на лестнице стало светлее.

— Никаких электрических инструментов тогда ведь не было! Мы подсовывали маленькие микрофоны под струны обычных гитар и пускали через приемник. И ничего, вполне электрический звук получался… А ударник! Это вообще неподражаемо… Мы обтягивали целлофаном кухонные кастрюли. А что оставалось делать? Вот на этом я и стучал. Теперь даже не верится… А какой успех у нас был! Мы там все медики собрались и группу назвали знаете как? «Аппендикс».

— Грандиозно! — беззвучно рассмеялась Зина. — Почему не «Толстая кишка»?

Вспомнив, к чему начал рассказывать все это, Клим более сдержанно продолжил:

— Она… Маша принесла нам свои стихи. Чтоб мы попытались сделать из этого песни. Стихи были совсем невнятными, какой-то водоворот символов, и ничего больше. Но в то время это казалось нам таким глубоким! Многозначительным… Я не один месяц с ней прожил, прежде чем до меня дошло, что у нее вообще сумбур в голове. Не только в стихах… Психиатр называется… Меня только то оправдывает, что я больше слушал, как она смеется, а не что говорит. Я смех услышал еще до того, как увидел ее саму. В той квартире, где мы собирались, черт-те что творилось… Ну, вы, наверное, можете представить…

— Могу, — уверенно подтвердила Зина.

— Дым коромыслом стоял, а ее смех пронизал его, как… Как луч, что ли… И я тогда сразу подумал: «Мне бы научиться так весело смеяться…»

— А вы не умеете? — рассматривая кончики лежавших на коленях кос, тихо спросила Зина.

Он с сожалением улыбнулся:

— Нет. Вот так — отрекшись от всего — не умею.

— Я так и подумала, — не удивившись, сказала она, потом, немного помолчав, размеренным голосом добавила: — А теперь ее пугает собственный смех.

— Да, в тексте есть ремарка, — без удовольствия вспомнил Клим.

— Отчего это случилось?

«Почему я ей все рассказываю? — только теперь спохватился он. — Ведь она может передать разговор своему мужу… Да наверняка передаст! А он еще кому-нибудь, за ним не станет… И вскоре… Нет! — протестующе вскрикнул кто-то в нем. — Она никому ничего не расскажет. Я это знаю».

Поборов неуверенность, он сдержанно сказал:

— Это уже было, когда мы встретились. Только тогда я еще слишком мало знал… Меня даже в восхищение приводило, что у нее все время бывали вещие сны. Стоило нам зайти куда-нибудь или случайно встретиться на улице, как она хватала меня за руку и принималась шептать, что ей как раз сегодня снилось, как мы оказываемся именно в этом месте… Ну и так далее. Мол, все детали совпадают. Я тогда думал: «Какая необыкновенная девушка!» Это потом я понял, что она выдумывает эти сны. Уже после какого-то события.