Весь ужас положения заключался для Тани в том, что у ее мужа был непритязательный вкус… Он предпочитал всем другим цветам ландыши и ромашки и любил песни с гармоничными, красивыми мелодиями. Джаз ошеломлял его, но не восхищал. А розы казались Никите чересчур изощренными, чтобы заслуживать такого великого в своей простоте чувства, как любовь. Хотя Тане он почему-то всегда приносил розы…

«А почему?» — задумалась она только теперь, прислушиваясь к тому, как Никита собирает вещи. Наверное, следовало бы думать о другом, о чем-то более важном, но Тане не удавалось освободить свои мысли от этих колючих цветов. То, что Никита любил одни, а ей дарил другие, впервые показалось слишком явным доказательством того, что муж никогда и не собирался пускать ее в свою душу.

Когда-то ей удалось схватиться за его руку, ведь Никита был не из тех, кто не протянет ладонь потерявшему сознание. С тех пор они шли рядом, но оказалось, что он так и не перешагнул некую незримую линию, которая оказалась неприступней самой неприступной границы.

Она опять спрашивала себя: «Почему?» Уже не о цветах — обо всем. О каждом дне из прожитых вместе шестнадцати лет. Сам по себе срок казался чудовищно долгим, но Таня не ощущала усталости. Она готова была пройти еще два… три раза по столько! Лишь бы Никита оставался рядом.

С незнакомой себе самой отстраненностью от происходящего Таня подумала, что точно такими же переживаниями полны, наверное, все женские романы. Наверное — потому, что она их не читала. Таня была человеком действия и предпочитала детективы, убеждая и Никиту, что они больше «отвлекают». Иногда он спрашивал: «От чего?» И смеялся, когда она терялась.

Те книги, что Никита приносил для себя, Таня тоже иногда прочитывала. Но после них становилось слишком тяжело: их герои страдали и метались, даже если при этом годами оставались на месте. Тане было страшно подумать, что Никита может находить в этих изнывающих от бездействия людях что-то общее с собой.

А сейчас она готова была в кровь расцарапать себе лицо в отместку за то, что не насторожилась вовремя, не уловила его волну, которая, оказывается, все сильнее шла вразнобой с ее собственной. И, в конце концов, они столкнулись, а Таня и этого не заметила…

То, что Никита не вернется домой, она поняла еще в больнице. Он смотрел на нее чужими, совсем больными глазами, а Тане все время чудилось, что на ее месте муж видит кого-то другого. Другую. Это ей Никита хотел сказать: «Мне так плохо… Я никому и объяснить не могу, как мне плохо… Но ты ведь понимаешь».

— Кто она? — спросила Таня, продолжая смотреть в окно, возле которого уже простояла дольше, чем за всю жизнь в этой квартире. Она не могла знать, что Никита уже не первый раз за день слышит этот вопрос. Но сейчас его бесцеремонно заглушил звук трамвая, похожий на зов несостоявшихся путешествий.

— Что-что? — как всегда переспросил он. — Ты что-то сказала?

— Я спросила. Я ее знаю?

— Кого?

— Ты же понимаешь!

Никита терпеливо повторил:

— Я буду жить у отца. Это правда, Таня.

«Макушки у берез совсем желтые, а ведь до осени еще о-го-го сколько!» — вдруг заметила она и хотела сказать об этом Никите, как говорила всегда обо всем, но вспомнила, что уже не сможет к нему пробиться. Береза не слишком прочное дерево… Если б под их окном рос баобаб, вполне возможно, жизнь сложилась бы иначе.

— Почему, а? — с тоской произнесла Таня, забыв, что давала себе слово не спрашивать об этом вслух. — Чем я плоха? Скажи мне на будущее… Чтобы знать…

Он затих у нее за спиной, и Таня кожей почувствовала, что муж смотрит на нее с жалостью. «Всё началось с этого, этим же и заканчивается. Он пожалел меня… Он и сейчас только жалеет меня. В нем так много этой дурацкой жалости, что она может стать для него якорем. Но разве я против, чтобы он остался со мной хотя бы по этой причине? В женских журналах пишут, что жалость унизительна, что нельзя ее допускать… Но я… Я не против. Только что за ерунда? В меня влюбляются двадцатилетние мальчишки, а мой муж живет со мной только из жалости!»

Оставив на кровати сумку, Никита подошел к жене сзади и обнял. Руки у него всегда были теплыми и казались такими надежными… Таня спокойно подумала, что сейчас ее сердце разорвется. Оно казалось ей таким разбухшим, что ошметки забрызгали бы всю комнату.

— Мне никогда так не хотелось умереть, — сказала она березе с позолоченной верхушкой. Так красились ее молодые танцоры. Таня знала: каждый из них надеется, что движения, доставляющие столько удовольствия обоим в паре, продолжатся и когда музыка стихнет. Они не догадывались, что в эту минуту в Тане тоже все затихает.

— Ну не надо, — попросил он. — Я же сказал тебе, что не к другой ухожу. Мне просто хочется на какое-то время спрятаться в нору.

— Как больному зверю?

— Вот именно. Это закон природы. Я ничего не нарушаю.

Она с трудом оторвалась от его руки:

— Совсем необязательно все должно быть правильно.

— И это ты мне говоришь?

— То, что ты воображаешь себя зверем — уже неправильно!

— Больным зверем… Это немножко другое.

От решимости у нее закололо в ладонях:

— Скажи мне, почему ты хотел… Ну… Почему ты выпил те таблетки?

Никита не тронулся с места, а Тане показалось, что он внутренне отстранился.

— Ты же знаешь, — помедлив, ответил он.

— Нет. Что я знаю?

— Я хотел уснуть. Покрепче. Когда действительность становится настолько мерзкой, одна надежда на сон.

«Умереть ты хотел, — ее тянуло крикнуть это, но она промолчала. — При чем здесь сон?»

— Это я понимаю, — терпеливо согласилась она. — Иногда и меня тошнить начинает… Но тебя — от чего?

— И это ты знаешь.

— Разве? Из-за книги не умирают. Если только это не была для тебя особая книга.

Он сделал попытку рассмеяться:

— Конечно, особая! Она же первая.

— У тебя десяток знакомых литераторов! — Голос дрогнул от того, как ей хотелось закричать. — И почти ни у кого из них еще не изданы книги. И ничего! Никто не глотает снотворное.

Перестав вымучивать улыбку, Никита сказал:

— Но половина из них почти спилась, а вторая села на иглу. Может, я еще легко отделался…

Наскоро представив оба других варианта, Таня содрогнулась.

— С тобой ведь это не повторится? — жалобно спросила она, ловя его взгляд.

— Вот как раз для этого я и должен пожить у отца.

Его голос звучал все напряженнее, а Таня еще не успела спросить: почему Никита никогда не давал ей почитать эту книгу? Она знала ответ, но ей хотелось услышать, что скажет муж.

«Вот это и есть тот главный вопрос, который я уже должна была задать… Или не должна? — Таня лихорадочно пыталась решить это, пока Никита стоял рядом. — Я ведь знаю, что в этом все дело. И уже от этого зависит, когда он вернется и где будет жить…»

Но вместо этого она спросила:

— А что я должна сказать Муське?

Он разжал руки и сел на подоконник, чтобы видеть ее лицо.

— Ну, скажи: папу перевели в другую больницу, — предложил Никита таким шаловливым тоном, будто они обсуждали, какой сюрприз сделать дочке к Новому году.

Сжавшись от этих не во время явившихся воспоминаний, Таня кивнула.

— Слушай, это ведь правда, — уже серьезно подтвердил Никита и, взяв ее руку, так внимательно осмотрел узкую, смуглую ладонь, словно за это время на ней могли появиться новые, сулящие другую судьбу линии.

Таня выдавила какой-то звук, который символизировал согласие, успев сообразить: внятно выговорить не удастся ни слова. Она не была уверена, что это слезы собрались в горле жестким комком, ведь Таня почти никогда не плакала. Может, это ее горе стянулось в одно место и не давало не то что говорить, но даже глотать.

— Я же не потому собираюсь отсидеться дома… то есть у отца… что мне с вами плохо, — опять заговорил Никита, и Таня услышала, что у него в горле застрял такой же комок. — Я, понимаешь… Я еще не чувствую себя здоровым.

— Да? — только и проронила она.

— Да. Разве я раньше раздражался так часто? Да никогда этого не было. А сейчас множество вещей меня просто бесит!

«Я?» — ужаснулась она, но опять не решилась спросить. Вернее, услышать ответ…

— Я вас же и хочу уберечь от себя такого. Неужели ты не понимаешь? Тебе надо, чтобы я тут орал и психовал по любому поводу?

Он улыбнулся, как довольный своим красноречием мальчишка, которому удалось получить разрешение удрать из дома. Но Таня сказала:

— Да пусть… Подумаешь! Лишь бы ты был со мной.

Перестав улыбаться, Никита виновато шмыгнул носом и отвел глаза. Только сейчас Таня внезапно догадалась, почему вместо обычных он купил себе очки с затемненными линзами: чтобы никто не видел этих его глаз. В них слишком хорошо прочитывалось даже то, что Никита собирался скрыть от мира. И то, чего в нем не было, тоже читалось по этим глазам. Любви к себе Таня в них не находила…

— Иди-иди! — торопливо сказала она, пока он не захлебнулся своей жалостью. — Я… знаешь… Я не собираюсь мешать тебе жить.

— Да при чем здесь — жить? — без выражения повторил он. — О жизни речь вообще не идет… Я пытаюсь не умереть, вот и всё.

«Вот и всё», — повторила Таня про себя. Эти слова были многозначительны и печальны, может, поэтому их так часто использовали в песнях. Чтобы сделать менее заметной общую легковесность. Хотя, когда уже сказано «вот и всё», о чем еще петь?