— Я просто хотела бы знать правду, вот и всё, — сказала она. — Ты говоришь, что пытаешься не умереть, а я даже не догадываюсь от чего. Это, по-твоему, нормально? Мы ведь вместе чуть ли не двадцать лет! Неужели ты не можешь доверять мне, Адмирал?! Разве я хоть раз тебя обманула?

Внутри у нее холодно оборвалось: обманула… Об этом Таня старалась не вспоминать, а он не знал совсем. Значит, обмана как бы и не было. Это свой Никита не смог сохранить в тайне. Как все те откровенно страдающие герои, о которых Никита читал. Их нежизненность была в том, что они не умели лгать, как все люди. А если и пытались, то их начинал так донимать стыд, что признание становилось единственным выходом.

Она видела, до чего Никите хочется признаться. И даже знала — в чем. Но он все медлил, и Таня уже начала бояться, что в больнице к его лечению отнеслись чересчур добросовестно и впрямь сделали из него нормального человека. Каким Адмирал никогда не был…

— Хорошо, я скажу тебе, — вдруг проговорил он с безнадежностью.

Тане сразу подумалось: «Нет, он все тот же», — но это ничуть не обрадовало. Хотя ей по-прежнему хотелось услышать ту правду, что рвалась из него наружу. С детства Таня усвоила, что врага надо знать в лицо. А теперь вдруг испугалась, что если она увидит это самое лицо, то оно заслонит от нее все остальные.

До недавнего времени Таня и не знала глубины заложенной в ней ненависти, ведь до сих пор никто ее не вызывал. Как бы ненароком она заскакивала к Никите на кафедру, конечно, без предупреждения, и вскользь, но очень даже пристально оглядывала молодых ассистенток и преподавательниц. Но стоило Тане появиться, как муж начинал светиться от радости и хватал за рукав всех и каждого: «Познакомься! Это моя жена». Она чувствовала, что его просто распирает от гордости, и даже сейчас верила, что так оно и было. Каких-то три-четыре года назад… Что же с ними случилось?

— Хотя это все, наверное, покажется тебе несусветной глупостью, — морщась, продолжил Никита, поглядывая на нее с такой надеждой на поддержку, будто Таня могла еще и одобрить то, что с ним происходит.

— Может, и не покажется. С чего ты взял? Оказалось, что мы вообще плохо знаем друг друга…

Он уныло добавил:

— И себя тоже. Я, например, не представлял, что могу потерять разум из-за… практически выдуманной женщины.

— А! — равнодушно откликнулась Таня. — Все-таки есть женщина.

«Сейчас все же разорвется, — подумала она о том комке, что все разрастался внутри. — Господи, ну почему ты не забрал меня отсюда минуту назад?! Как я теперь должна жить?»

Никита торопливо добавлял то, что, по его мнению, должно было обрадовать жену, хотя ей почему-то не стало легче:

— Я не прикасался к ней, слышишь? В этом я тебе не изменял.

— В этом?

Она попыталась понять: что же хуже? Но мысли расплывались черными пятнами, и одно было темнее другого.

Никита так твердо повторил «в этом», что ни у кого не осталось бы сомнений: в остальном он больше не был ей верен.

— Что в этой книге? — спросила Таня, опять стараясь смотреть только в окно, чтоб муж не мучился под ее взглядом.

Никита отвел руку в сторону, при этом прижав локоть — только он один так выражал недоумение.

— Стихи.

— Она их читала?

— Нет, конечно! — удивился он, будто такого и быть не могло.

— А кто читал? А, ну понятно… «Богема». Ненавижу это слово!

— Почему? В нем ведь есть главный слог.

Таня слегка растерялась:

— Что значит — главный? Какой?

— Бог, — без улыбки ответил Никита.

— Это не слог. Бо-ге-ма. Вот как делится.

Он упрямо дернул бровями:

— Все равно. Слышится: Бог.

— Тебе, может, и слышится…

Тане хотелось показаться язвительной, но собственные слова открыли неожиданное: ее муж умеет в обычном различать космическое. Это совсем подавило ее. Не тем, что обнаружилось, как и в самом деле мало знают они друг о друге. Но главная боль в тот момент заключалась в том, что Никита уже успел мысленно соединить в той женщине, которой Таня даже не знала, Красоту и Любовь целой Вселенной. Сама по себе та, другая («Почему он не говорит ее имя?!»), никакой роли в их отношениях не играла. Дело было только в нем.

— Что ж ты ей их не прочитал? — вернулась Таня к реальности.

— Мы с ней незнакомы, — сказал Никита, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Как это?!

— Да вот так.

— Ну, ты действительно сумасшедший, — убежденно протянула Таня, поглядывая на мужа с незнакомым себе страхом. — И ты из-за нее собираешься уйти от меня? От Муськи? Ты ведь даже не можешь быть уверен, что она — лучше. Это же выдумка сплошная, и ничего больше!

Он вдруг разозлился. Когда у него вот так белели губы и стекленели глаза, Таня находила повод выйти из комнаты, хотя еще ни разу на ее памяти Никита не дал выхода своей ярости.

«Может, и зря, — храбро решила она. — Психиатры не зря же советуют разряжаться… Надо заказать свой резиновый манекен, чтоб он хоть так лупил меня, если по-другому не может… Видно же, как ему хочется».

— Что значит — лучше? — резко спросил он. — Как вообще можно определить, какой человек лучше, а какой хуже? Кто вправе это решать? И при чем здесь выдумка? Почему эта сексуальная тяга кажется всем убедительной причиной для ухода, а если речь идет просто о душе…

— Ты картавишь…

— Что-что? — задохнулся Никита.

— Когда ты волнуешься, то начинаешь картавить, — пояснила Таня, сама не зная, к чему это сказала.

Болезненно усмехнувшись, он, словно освобождаясь от ее ненужных слов, мотнул головой, к новому цвету которой Таня еще не успела привыкнуть.

— Я знаю, что иногда картавлю. Тебе что, легче станет, если ты обнаружишь у меня пару изъянов? Что за детство?

— Чего ты заводишься? Я же сказала: уходи. Я вижу, к тебе и в самом деле не вернулся рассудок.

Он промямлил совсем другим тоном:

— Я и сам понимаю, что выгляжу полным идиотом. Из-за такого из семьи не уходят…

Таня выпрямила спину и напряглась от того, как резко натянулась в ней какая-то живая жила, на которой, как воздушный шар на нитке, держалась надежда.

— Ее ведь даже нет. Ты ведь сам говорил мне, что Химера — это чудовище… Неужели ты не боишься? — спросила она, на этот раз глядя ему прямо в глаза. Они не пытались избежать ее взгляда, только становились все более круглыми и несчастными.

«У Муськи были такими же, когда у нее отобрали роль Бекки», — вспомнила Таня, и теперь уже ей захотелось расплакаться от жалости к этому взрослому мужчине, который и был старше, и выглядел старше, но сейчас она жалела его почти по-матерински.

— Глупый ты мой, — звук ее голоса иссяк до шепота. — Зачем ты все это навыдумывал? Тебе чего-то не хватало?

Она погладила его поседевший висок, и ей почудилось, что за время разговора тот стал еще белее.

— Я не знаю, — беспомощно признался Никита. — Я пытался вспомнить, как это произошло… Не знаю… Мне кажется, я был вполне счастлив. Как туземец какой-нибудь, который никогда не плавал дальше, чем за десять миль от своего острова, и прекрасно себя чувствовал. А однажды ему приснился Париж…

— Париж?! — вскрикнула Таня, отдернув руку и отшатнувшись от мужа. — А я — чем тебе не Париж? Да я рада хоть трижды в день сексом заниматься! Если б ты хотел…

Быстро облизнув мгновенно пересохшие губы, Никита растерянно пробормотал:

— А при чем тут секс? Разве Париж — это секс?

— А что же еще?

— Париж — это мечта…

— Да что ты о нем знаешь? — спросила Таня, почувствовав, как в ней опять поднимается жалость. — Это я была там на гастролях, а не ты… Так что молчал бы. Ты его и не видел…

И тут же поняла, что это как раз в его духе — любить нечто эфемерное, мираж, и не замечать настоящих, не придуманных сокровищ в двух шагах от себя. Никита и ее-то не замечал, пока она не свалилась ему под ноги. А ведь этого просто-напросто могло и не произойти…

— Не видел, — бесстрастно подтвердил Никита и добавил то, что она только что говорила себе: — Но мне это и не нужно.

— Зачем же ты уходишь, если тебе необязательно даже видеть? Ее…

Он не ответил, хотя губы у него раскрылись и замерли в напряженном изгибе. Но Таня ждала, и ему пришлось сказать:

— О Париже я могу читать. А о ней, кроме меня, никто еще не написал. Хотя, может, я не все знаю… Вернее, я ничего о ней не знаю! Правда только то, что я ее увидел. И что-то со мной случилось.

— И когда же это произошло?

Про себя она отметила: «Больше не картавит. Он заговорил о ней и успокоился. Вот так…»

— В день… — Никита запнулся и посмотрел на жену еще более виноватым взглядом.

«Ну, совсем уж как собака!» — попыталась она рассмешить себя, но из этого ничего не вышло. Тогда Таня просто повторила:

— В день…

— В день моего рождения. Три года назад.

Ее чистый загорелый лоб, над которым волосы были поровну поделены пробором, напрягся. Морщины на нем проступали не как у всех людей, а вдоль. Никита непроизвольно сделал движение головой, как бы пытаясь стереть их.

— Помнишь, как мы ходили на обрыв, — постарался помочь он жене. — Ты там так хорошо танцевала…

— А ты! — Она задохнулась, вообразив эту сцену.