«Так делай! — приказал он себе и покрепче стиснул ремень сумки. — Какого лешего? Что я теряю? Если она рассмеется мне в лицо, я уйду этим же путем и может, стану наконец нормальным человеком…»

Он поднялся по ступеням так медленно, что успел изучить пыльные разводы на каждой. Одни из них были закручены спиралями, другие напоминали интегралы, о которых Никита лишь то и помнил, как они рисуются. А на верхней ступеньке разглядел тонким росчерком нанесенную голову лося, похожую на те, что были нарисованы на скалах, которые потому и назывались Писаными. Тот человек, восхищавшийся похожим на полет бегом животного, умер еще в каменном веке, а его любовь осталась, вошла в этот мир и принесла с собой немного красоты.

«Мои стихи тоже вошли в него, — Никита вдруг увидел это с неожиданной стороны, — хоть и под чужим именем. Но ведь имени того парня, что рисовал на скалах, мы вообще не знаем. Зато знаем, как можно любить красоту… Благодаря ему. Может, кто-то прочтет мои стихи и чуть лучше узнает, как можно любить человека. Разве это знание становится другим от того, что на обложке значится имя не Иванова, а Петрова?»

От этого противоречивого заключения ему стало легче. Никита подумал: хоть уж ему не суждено прийти к Лине с книгой, сами стихи все равно остаются при нем. Он может прочесть их наизусть, и если она окажется такой, то ей не будет дела до того — изданы они или нет.

Немного повеселев, Никита решительно потянул тяжелую, наполовину стеклянную дверь, удивляясь только тому, что эти логичные рассуждения не пришли ему в голову пару месяцев назад, когда они могли вытянуть его из депрессии, из-за которой мир почернел до такой степени, что жить в нем стало невозможно. Обнаружив в мусорном ведре пустые коробки из-под снотворного, Таня успела вызвать «Скорую», а врачи, в свою очередь, взялись за пациента так умело, что в два счета извлекли его с того света, который именно светом Никите и представлялся. Правда, само это убеждение пришлось изгонять из него еще несколько недель, но уже в другой больнице…

— Здравствуйте!

Его голос в пустом холле прозвучал неожиданно громко, и Никита смутился. Он не собирался сообщать о своем визите всей школе. Случившаяся с ним болезнь была все же не настолько тяжелой, чтобы вытеснить из памяти то, что Лина замужем, а значит, ей ни к чему лишние разговоры.

Он замолчал, не зная, стоит ли продолжать. Но дежурная улыбнулась, как улыбались почти все женщины, с которыми Никита заговаривал. Он принимал это за обычную вежливость до тех пор, пока Таня в сердцах не бросила: «И почему это на тебя все западают?»

Ему даже пришлось переспросить: «Что-что? Западают?»

Она отозвалась с раздражением: «Ты же понял, о чем я говорю!»

Тогда он просто пожал плечами: «С чего ты взяла?»

И запомнил, что она ответила: «Все бабы так и расцветают тебе навстречу!»

Слово «бабы» она использовала не для того, чтобы задеть его. Таня вообще часто так говорила. Если Никита морщился, она удивлялась: «Ну и что такого? Вокруг меня молодые ребята. Конечно, я разговариваю на их языке! А то они и не поймут… С тобой мне и так вечно приходится следить за собой. У тебя неестественно правильная речь, никто так и не говорит! Думаешь, на меня это не давит?»

Пришел его черед удивляться: «А что — давит? Ничего я не слышу неестественного в своей речи… И я ведь тоже среди студентов нахожусь. Чему ты научишь этих ребят, если будешь с ними вровень? Я же не призываю тебя выдерживать менторский тон, это еще хуже… Но уважать тебя они должны. Да ты пойми! Это же им самим необходимо!»

Это всегда смешило Таню: «Уважать?! Да они все поголовно в меня влюблены!»

После таких слов Никита обычно умолкал. Тот эмпирический опыт, что он вобрал из литературы, утверждал, что можно влюбиться в человека и не уважая его, но Никита не мог обсуждать это, не испытывая неловкости, потому что сам такого не пережил. Ему всегда было необходимо высоко ценить женщину, чтобы впустить ее в свою душу. В Тане он оценил глубину ее любви к нему…

До этого Никита по-настоящему влюбился только раз — в учительницу истории. Она сразила его своей смелостью. Тогда еще только начинались восьмидесятые, и разоблачительной волне предстояло идти на них еще лет пять. А на уроках истории им уже давали понять, что не нужно все слепо принимать на веру. Что школьные учебники написаны обычными людьми, и, возможно, даже не самыми умными. И уж конечно, не самыми честными…

Нельзя сказать, что эти осторожные замечания подействовали на Никиту как гром среди ясного неба. Его отец был человеком ироничным и довольно скептически относившимся ко многим достижениям советской власти. Поэтому к девятому классу семя сомнения, доставшееся Никите вместе с жизнью, уже дало неплохие всходы. Но мальчика не могла не поразить дистанция между «кухонной» храбростью и отвагой публичных высказываний.

И он влюбился в Ирину Аркадьевну до того, что готов был ходить на уроки истории и с другими классами — да хоть с пятыми! — жертвуя ради этого даже литературой, которая, впрочем, велась точно в соответствии с программой и потому особого интереса, как учебный предмет, у начитанного мальчика не вызывала.

Перемены превратились в непрерывный поиск: ее нет в кабинете, может, она в учительской? Или пошла в столовую? Где она?! Увидеть — это была та великая цель, что придавала смысл каждому дню. Увидеть…

— Я могу увидеть Элину Васильевну?

Он стоял перед дежурной со своей огромной сумкой и ловил себя на том, что улыбается как-то заискивающе, как коммивояжер, который надеется всучить Элине Васильевне что-нибудь из спрятанного в этом коробе барахла.

— Нет, — радостно сказала дежурная, показав пикантно блестевший позолотой зуб. — Она только ушла. На улице не встретили?

— Ушла?

Никита физически почувствовал, как меркнет в нем радость, и решимость, отхлынув, уступает место знакомой черной волне. Ее брызги, колючие и едкие, уже впились ему в глаза, и он едва удержался, чтобы не зажмуриться.

— Да вот только вышла! Может, еще догоните?

— Вряд ли, — ответил он, отступая. — Спасибо.

— Как Мусенька ваша?

«Вот черт, она меня помнит!» — растерялся Никита и пробормотал:

— Хорошо Мусенька. Отдыхает. А вы? Уже из отпуска?

Дежурная охотно поделилась невезением:

— Да у меня в этом году разорванный. Прям так неудобно, ужас!

— Еще бы, — поддакнул Никита, изо всех сил сдерживая желание броситься к двери. — Мне хорошо, у меня — преподавательский, длинный.

— Да, вам хорошо…

«Ну вот, — подумал он, снова выбравшись на крыльцо. — Что и требовалось доказать… Разве у меня могло выйти что-нибудь в таком роде? Я — не Дали, ко мне чужая жена не сбежит…»

Не чувствуя в себе сил добраться до отцовского дома пешком, Никита прошел десяток метров до остановки и заскочил в уже отходивший трамвай. Днем он оказался полупустым, и Никита через весь вагон потащился со своей сумкой к кондуктору, которая и не подумала подойти к нему.

Он не запнулся. Он просто почувствовал, что больше не сможет сделать ни шага. Лина подняла голову и посмотрела на застывшего перед ней мужчину — сперва рассеянно, потом взгляд ее сосредоточился, как у человека, который пытается что-то вспомнить, хотя не может понять — что именно.

— Здравствуйте, — он откашлялся и повторил: — Здравствуйте.

— Мы знакомы? — не очень уверенно произнесла она.

— Да. То есть нет, конечно…

Никита без приглашения опустился на сиденье перед ней и повернулся, облокотившись о спинку. Может, он и подождал бы, пока Лина предложит ему сесть, но ведь ей было неудобно задирать голову…

— Вы не можете помнить, — начал Никита, с ужасом понимая, что даже не удосужился продумать этот первый разговор, от которого все и зависело. — Мы встречались с вами в лесу. Неподалеку от обрыва.

— В лесу?

— Вы несли такие огромные листья, похожие на перья… Я еще сказал, что вы — как птица.

— А! — Она беззвучно рассмеялась и прикусила нижнюю губу. Никита еще не знал этой ее привычки. — Помню!

— И меня помните?

— Да, конечно! А вы, наверное, решили, что я — ненормальная… Да? Так и было?

— Поэтому вы и ушли так быстро? А я подумал: райское создание спустилось на землю. А я спугнул.

Перестав улыбаться, Лина посмотрела на него испытующе. Ему показалось, что и сейчас она встанет и уйдет. Но она только сказала:

— Это неправда.

— Почему? — удивился Никита, точно зная, что не лжет.

— Разве у… людей бывают такие возвышенные мысли?

Почему-то ему показалось, что Лине хотелось сказать: у мужчин. Он счел правильным согласиться:

— Наверное, не у всех. У большинства не бывает.

Ей так захотелось улыбнуться, что у нее заблестели глаза:

— А вы, значит, не боитесь остаться в меньшинстве?

— О, вот чего я никогда не боялся! — с легкостью признался Никита, но тут же спохватился: «Она может принять меня за хвастуна». Он осторожно добавил: — Такое воспитание, понимаете? Мои родители всегда мне внушали, что нет ничего страшного в том, что девять из десяти собеседников тебя не понимают. Я радуюсь, если хоть один понял…

— Вы будто оправдываетесь, — она улыбнулась. — Это же замечательно, когда человек не боится остаться в меньшинстве.