— Дело ведь не только в книге? — макая в чашку с кипятком пакетик чая, спросил отец.

Не поверив, что он заговорил об этом, Никита привычно переспросил:

— Что-что?

— Не из-за книги же ты… заболел, — упорно высматривая что-то на дне чашки, уточнил отец. — Помнится, ты никогда и не собирался быть поэтом. Ты ведь не к изданию стремился, правда?

Облизав ложку, Никита бросил ее в кастрюлю. Кошек так и придавил к полу этот резкий металлический звук. Их головы, мгновенно ставшие плоскими от того, что разом прижались уши, повернулись, как у солдат по команде: «Равняйсь!» Но стоило Никите заговорить, как они с прежней обстоятельностью принялись за еду.

— Это шито белыми нитками? — спросил он.

Отец опять отвел взгляд:

— Для кого как… Таня вряд ли что-нибудь разглядела. Ей не хочется этого видеть.

— А Васька?

О сестре он помнил все это время, но спросил только сейчас. На самом деле ее звали Василисой — родителям нравились протяжные, былинные имена. Но Никита прозвал ее Васькой, по-своему, с детской нелогичностью протестуя против того, что его одарили сестрой, а не братом. Его утешало лишь то, что в Ваське оказалось очень мало девчоночьего. Ее черные волосы с рождения торчали «ежиком», а глаза были вытаращены от непроходящего изумления: «Как же много можно натворить в этом мире!» Она росла шкодливой и вместе с тем ленивой, Никите приходилось делать за нее уроки и отыскивать в школе потерянную «сменку». Разозлившись, он мог дать ей затрещину, но другим не позволял и пальцем тронуть свою сестру. Пять лет разницы не укрепляли их дружбы, но и не мешали любви.

«Ва-аська, — протянул он про себя. — Вот тебя я хочу увидеть…»

— С Василисой мы этого не обсуждали, — ответил отец тоном, слишком нейтральным для того, чтобы можно было в это поверить.

Только усмехнувшись, Никита опять спросил о сестре:

— Своего урода она еще не выгнала?

— Он не урод, — возразил отец. — Только голова квадратная, а так ничего… И потом, если кто кого и мог выгнать в такой ситуации, так это он ее.

Никита сердито хмыкнул:

— Кто мог подумать, что Васька сама полезет в золотую клетку?!

— Может, изнутри она кажется дворцом… Кто не метал о собственном дворце? Давно мы с тобой там не были.

— Я и не собираюсь!

— Теперь это ее дом. Ты не имеешь права презирать ее выбор.

— Как ты правильно заговорил, — поморщился Никита. — Почему это я не имею права?

Выбросив измученный пакетик с заваркой, отец все также внушительно произнес:

— Потому что это — ее выбор. Свой презирай сколько угодно. Ты вот ешь овсянку прямо из кастрюли, и тебя это не унижает…

— А ее?!

Он так и захлебнулся всем, что нахлынуло, протестуя и защищая Ваську. Ведь она не могла забыть, как однажды мать увезли с кровотечением в больницу, а отец ни о ком не мог думать в тот день, кроме нее, и они с Васькой с голодухи съели кошачью похлебку, которую обычно готовили на несколько дней. Не раз они перекусывали немытым щавелем и заячьей капустой. Забравшись на черемуху, прямо зубами срывали с веток ягоды, а теперь, по словам отца, выходило, будто Ваську все это унижало, и она только того и ждала, чтобы кто-нибудь вытащил ее из нищеты и усадил за дубовый стол, уставленный серебром.

Понимая, что это несправедливо по отношению к отцу, Никита все же сказал:

— Ты ее просто не знаешь.

Гораздо более справедливым ему казалось спасти Ваську от того образа, который на нее натягивали. Не со зла, конечно, к тому же она сама дала повод думать, что он может ей понравиться. Но как бы то ни было, Никита не мог позволить настолько изуродовать свою сестру.

Отец приподнял брови, одна из которых уже начала седеть, а другая оставалась черной:

— Может, Васька и сама себя еще не знает.

«А кто знает?» — подумал Никита, и в тот же момент отец, уловив его мысль, спросил:

— Вот ты знаешь себя?

— Спрашивай-спрашивай, — кивнул Никита. — Ты ведь хочешь узнать что-то более… конкретное?

— Ладно… У тебя… О господа! — вскричал он, пытаясь побороть смущение. — Как мне разговаривать об этом с собственным сыном?

— У меня… Что?

— У тебя появилась… Кто? Ну, не знаю… Подруга? Любовница? Как вы теперь это называете?

— Нет, — не мешкая, отозвался Никита. — У меня нет любовницы.

«Почему я так упорно таюсь от отца? — мелькнуло в голове. — Он ведь меня не выдаст…»

— И ты не собираешься разводиться? — превозмогая неловкость, уже выступившую испариной на крыльях носа, продолжал допытываться отец.

Пришлось повторить еще раз:

— Нет. — И внезапно решившись, Никита добавил: — Хотя так оказалось бы лучше.

— Кому? Тане? Муське?

— Мне, — откровенно сказал Никита и попытался выдержать его взгляд. — Только мне.

Бросив в раковину чайную ложечку, которую все вертел в пальцах, отец грустно проговорил:

— Господа, она все-таки существует…

— Кто?

— Она.

— Да. Она существует. Только она никогда не была моей любовницей. И не будет. Теперь уже нет…

У отца сделались такие глаза, что Никите захотелось как в детстве забраться под кухонный стол, чтоб никто его больше не видел. Оттуда все выглядело другим, и когда мальчика что-то пугало или расстраивало, он залезал под стол, инстинктивно надеясь справиться со страшным, просто изменив угол зрения. Почему-то Никита даже не вспомнил об этом два месяца назад, когда страшное опять его настигло.

— Жаль, — освободив сына от своего взгляда, сказал отец. — С любовницей легче расстаться…

«Неужели?!» — поразился Никита его уверенности.

— Так ты это знаешь?

Ему и раньше было прекрасно известно, что весь мир грешен, но сейчас от пустячного, еще не произнесенного подтверждения почему-то полегчало. Хотя его собственный грех оставался настолько умозрительным, что, пожалуй, любой здравомыслящий человек поднял бы Никиту на смех. Вот только Никита больше не считал себя здравомыслящим.

Отец ответил с нахальным мальчишеским вызовом:

— Ну, знаю!

— Вот это да, — прошептал Никита, разглядывая его, будто впервые. — Я и не подозревал…

— Я унес бы эту страшную тайну в могилу… Только, может, она для тебя сейчас, как бальзам на душу. Всегда легче становится, когда видишь, что в трясину влип не ты один.

— В трясину? Я не так это вижу… Ну да ладно, мне действительно как-то полегчало. Уж не знаю почему…

— Господа, он не знает! Да просто потому, что ты наконец заговорил. Ты в курсе, я никогда не ронял слюни по поводу всяких психотерапевтических штучек… Но если ты все будешь держать в себе, оно задавит тебя, и все тут!

Терпеливо, как врач у пациента, Никита спросил:

— Что ты хочешь услышать?

— Все, — заявил отец. — Что тебя так изводит? Ты же на себя не похож! Я еще не видел, чтобы так изводились из-за женщины… А у меня все друзья по два-три раза женились. Она не любит тебя?

— Она меня даже не знает.

— Совсем?

— Даже не видела.

Отец громко вздохнул:

— Еще не лучше…

— Это хуже?

— Гораздо. Таня, конечно, ничего не знает?

— Я надеюсь. Зачем ей знать? Я ведь никуда не ухожу… Я просто не могу пойти туда сейчас, понимаешь? Я еще ощущаю заторможенность, тоже, наверное, из-за таблеток. Так и выдать себя недолго.

Взяв на руки одну из кошек, которая не проявила никаких признаков радости, отец сказал:

— А может, ты этого и хочешь?

— Наверное, — не сразу ответил Никита, глядя на подрагивающее треугольное ухо кошки. — Одному мне сейчас было бы легче. Гораздо легче. Только ей-то за что такое? Тане, я имею в виду… Она не заслужила.

— Это уж точно, — без фальшивого воодушевления подтвердил отец. — Но я, знаешь ли, больше о тебе сейчас думаю. Ничего не поделаешь, из вас двоих ты мне роднее. Не подумай, что я притягиваю за уши, но мне ведь всегда казалось, что ты способен… на такое.

— На любовь или на самоубийство? — заинтересовался Никита.

Он поднял другую кошку и провел рукой по коричневой шкурке: «Теплая… Может, мне просто тепла не хватило? Моя температура опустилась ниже положенной, и меня потянуло в сон…»

— А есть разница? — усмехнулся отец так, что почудилось, будто сейчас он расплачется. — Когда речь идет о такой любви… Это и есть самоубийство. Слава богу, Он ничем таким меня не испытывал. А ты всегда… всегда чем-то отличался от других детей. Даже взглядом.

— Ты же всем рассказываешь, что в детстве я был хулиганом!

— Это да. Но иногда ты смотрел на меня, и мурашки по коже рассыпались.

— Как я смотрел? Кровожадно?

Не поддержав его тон, отец сказал:

— Не то чтобы по-взрослому… А как-то трагически. Мне даже казалось, что ты видишь нечто такое, что нам не дается.

— Ваши внутренние органы. Я читал, что у многих малышей вместо глаз по рентгеновскому лучу.

— Ты все еще не можешь говорить об этом серьезно?

Тогда Никита пробормотал кошке в ухо, которое быстро задергалось, показывая белый пушок внутри:

— Значит, я прозревал свое жуткое будущее.

— Может, если б мы были повнимательнее, то смогли бы чем-нибудь помочь тебе…

— Например, удавить подушкой в колыбели… Ну, хватит, — отпустив кошку, Никита шагнул к двери и, не оборачиваясь, сказал: — Наш разговор начинает смахивать на диалог из бразильского сериала. Тебя еще не подташнивает?