«Важно, — возразил Никита про себя. — В ней все для меня важно».

— Лина, — сказал он, поколебавшись не больше пары секунд.

Антон многозначительно кивнул:

— Ага. Красиво. Так что я хотел сказать… Ты ведь слышал толкование на счет того, что самым большим грехом считается, если человек отречется от своей любви? Любовь — это Бог. Бог — это Любовь. Ты пытаешься отречься от Бога?

— Не морочь мне голову! — рассердился Никита. В голове у него возмущенно зашумело, и он испугался того, что это приснившаяся буря напоминает о себе. Может, она бушует где-то поблизости, на грани реальности и бреда, готовая прорваться в любой момент.

Заставив себя говорить спокойнее, он тихо спросил:

— А прелюбодеяние уже не входит в список смертных грехов?

— Так ты с ней…

— Да нет. Но я же хотел этого! Какая, к черту, космическая любовь! Я ее мысленно раздеваю каждый вечер…

— Ну и продолжай в том же духе!

— Да не умею я жить во грехе! — Никита почувствовал странную неловкость за себя. — У меня ведь как-то раз случилось такое… Ну, как говорится, на стороне… Так я потом места себе не мог найти.

Светлые брови Антона медленно поползли вверх:

— Почему?

— Это ты — полный идиот! — засмеялся Никита. — Наверное, ты действительно этого даже не поймешь… Я себя преступником чувствовал. Хоть Таня ничего и не узнала, все равно. Но это… с Линой… в тысячу раз тягостнее.

— Да почему?!

— Черт побери! — заорал Никита. — Ты иногда становишься непроходимо тупым. Да потому тягостнее, что это измена души. Тело — черт с ним! Оно смертно.

С жалостью оглядев друга, Антон вздохнул, сдув со стола целую горсть крошек:

— Не долечили тебя… Ты несешь полную чушь. Эта женщина послана тебе, как само Вдохновение, а ты пытаешься ей рога и копыта приставить. Ну, изгонишь ты ее из своей драгоценной души, и с чем останешься? Опять вернешься в толпу? Я вот и не выходил из нее, ничего веселого, уж поверь мне…

— Думаешь, я чем-то выделился из толпы?

— Ты? Да я молиться на тебя готов был, когда ты свои стихи читал!

Никита с недоверием наклонил голову:

— Что-что?

Легонько толкнув раскрытой ладонью его лоб, Антон застенчиво усмехнулся:

— Ты и не знал… Ничего ты не замечал, потому что в тебе был собственный мир, это сквозь тебя так и просвечивало. Вот во мне этого нет. И в подонке в этом, в Алешке, нет! Может, он за это тебя так и возненавидел. А может, возлюбил… Но ты не заметил. А я вот слушал тебя и молился: «Господи, пошли же и мне такую же любовь! Тогда я тоже смогу подняться над собой…» Вот так-то, приятель. Наверное, какой-нибудь умник стал бы тыкать тебя носом во всякие погрешности, но я этого не замечал. Вот, что тоскливые они у тебя просто жутко, это уж точно! Как у Пьеро. Помнишь такого? Этот клоун тоже умел любить. И ты умеешь. Значит, ты — избранный. Как ты можешь от этого отказаться?

— Я не отказался бы, — шепотом ответил Никита. — Если б мне хоть немного меньше хотелось бы, чтоб и меня тоже любили. Она любила. Понимаешь, мне мало вдохновляться ею и писать о ней. Я был бы счастлив, если б мне этого хватало!

Придвинув чашку, Антон заглянул в нее и взболтал остаток кофе. С выражением человека, который не верит своим глазам, он сказал:

— Ни одна, даже самая грязная скотина, не посмела возжелать Деву Марию.

— Потому что все знают, что это — Дева Мария. Но к Лине я не могу относиться, как к Деве Марии. Да о чем ты вообще говоришь?! Она ведь живая женщина! У нее обручальное кольцо на пальце, так что никакой непорочности и быть не может. Но если в ее жизни есть мужчина, то почему это не я?

— И впрямь. Человек сто, если не больше, думают о том же, представляя твою жену.

— Я и не сомневаюсь, — поморщившись, отозвался Никита.

В его памяти вдруг болезненно-яркой вспышкой высветился тот день, когда Никита впервые побывал на репетиции Таниного ансамбля. Тогда она еще не была художественным руководителем «Пласта», просто танцовщицей. Репетиция оказалась генеральной, Никита уселся посреди пустого зала, подальше от принимавшей программу коллегии. И потом все думал: «Хорошо, что со сцены невозможно было разглядеть мое лицо».

Он чувствовал себя раздавленным. Таня предупредила, что танцует в блестящем бикини, но забыла упомянуть, что ткань будет телесного цвета… У него осталось ощущение, что жена на его глазах целый час занималась любовью, меняя партнеров, а ему оставалось только смотреть на это, как дряхлому извращенцу.

До сих пор Никита был убежден, что никто не унижал его с большей радостью, чем Таня в тот самый день. В каком-то первобытном экстазе она запрокидывала голову, становясь неуловимо похожей на вакханку Скопаса, и Никита чувствовал, что ему просто нет места в море захлестнувшей ее страсти. А своего моря у него тогда еще не было…

Музыка входила в ее тело дрожью, и все в зале улавливали, заражались этой вибрацией — болезненно-сладкой, изнурительной. Но Таню она не утомляла. По крайней мере, Никита не заметил в ней усталости, когда Таня выбежала к нему на крыльцо, растрепанная и счастливая: «Ну как?»

Он сказал то единственное слово, которое могло хоть как-то отразить, что творилось у него в душе и вместе с тем не оскорбить жену. «Потрясающе», — пробормотал он, впервые не находя в себе сил посмотреть на нее. Никита все еще видел чужие голые колени, которые Таня зажимала ногами…

— Ты уже готов уступить ее другому?

Он медленно повторил, не веря тому, что услышал:

— Что-что? Уступить другому?

— А ты думал! — с неожиданной злостью отозвался Антон и перешел на яростный шепот: — Да я первый в очереди претендентов! У тебя, оказывается, не только снаружи голова детская, но и внутри…

— Так ты… ее… — он заметил, как сжались кулаки и сам удивился этому.

— Ага! Поглядите, вот тут он готов драться! Власть земной любви покрепче будет? Или ты рассчитывал, что Таня лет пятьдесят будет оплакивать твой уход? В одинокой, остывшей постели…

— Я тебя не пойму, — устало признался Никита. — Ты будто злишься на меня за что-то… Но мне непонятно — за что?

— Не долечился потому что, я же говорю.

— Ты меня выведешь…

— Так ты ночевал у отца? Как говаривал один из бывших президентов: и это правильно! Не возвращайся к Тане.

Никита выпрямился:

— Что-что?

— По-настоящему ты все равно уже не сможешь вернуться.

— Понятно.

Стараясь ничего не задеть и не сломать, Никита осторожно поднялся, совершенно оглушенный звуками разгулявшейся бури.

— Вот к чему эти разговоры о космической любви! — Он старался говорить весело, но возле губ все время что-то дергалось. — Ты просто пытаешься выпихнуть меня из дома, чтобы забраться в постель к моей жене.

Ничуть не обидевшись, Антон погрозил пальцем:

— Эй, приятель! Не притягивай за уши. Вспомни, о чем я говорил: земная любовь и космическая вполне могут уживаться. Если б я подстрекал тебя к разводу, то сказал бы совсем другое.

— Все это брехня! — отрезал Никита. — Наверняка мужу Лины я наболтал бы что-нибудь в этом же духе.

— Куда ты пошел? Хочешь правду?

— Не хочу, — буркнул Никита, скрываясь в маленьком и темном, как наперсток, коридоре.

Не выходя из кухни, Антон прокричал:

— Ты придумал эту Лину, чтобы ею прикрыть свою несостоятельность!

— В чем? — обуваясь, спросил Никита.

— В той самой чертовой любви! Ты глаза-то раскрой! Рядом с тобой — потрясающая женщина. Просто обалденно красивая!

Никитин смех, как внезапно образовавшаяся воронка, вытянул Антона из кухни. Нависнув над другом, он процедил:

— А ты, как последний импотент, уходишь в фантазии, чтобы вдохновляться.

— Пошел ты к черту, — Никита выпрямился и увидел знакомые ямочки. — Чего ты смеешься? Так ты пытаешься меня долечить? Займись лучше тем, что у тебя получается, а то твоя кысонька уже литр никотина высосала.

Девушка незамедлительно отозвалась из постели:

— Не твоя забота!

— Да уж слава богу! — обернувшись к Антону, Никита торжественно вскинул руку: — Прощай, покойная «Богема»!

— «Богема» не умрет без одного идиота, — огрызнулся хозяин дома и вдруг воскликнул с детским отчаянием: — Дурак, я так ждал тебя! Думал, мы устроим грандиозное судилище…

Уже взявшись за ручку двери, Никита напомнил, поглаживая большим пальцем холодную скобу:

— Ты ни разу не пришел ко мне в больницу.

— Ой, ну что ты! Такое место… Меня туда только в смирительной рубашке можно доставить. Ты прости, приятель… Я с этим даже и сжиться-то не успел. Вообще не думал, что с тобой такое может приключиться! Ты ведь среди нас самым уравновешенным казался… И вдруг — психушка… Если б ты ногу сломал, я торчал бы у тебя сутками!

— Очень надо… Зачем ты сказал это? Про Таню.

— Не знаю… Но ты ведь сразу очнулся, правда?

«Правда», — подтвердил Никита уже на улице. Остановившись у подъезда, он подставил лицо с трудом пробившемуся к людям солнцу и зажмурился. Он думал совсем не о Тане и ни о ком другом. В мыслях крутилось лишь: как повезло — сейчас лето, и нет занятий в институте. Значит, остается шанс, что никто не узнает о его болезни, как Таня не узнала о содержании стихов.