А вот волосы у них были одинакового — пшеничного — цвета. Ксюше не хотелось возиться с ними, и она всегда стриглась как можно короче. Даше отец изредка подравнивал волосы на уровне подбородка. Они разделялись пробором и пышным облачком взлетали при ходьбе, не закрывая лба.

— У меня волосы, как у Ксюши, — мягко поправила она, поглаживая теплые руки Данила. — Ты ошибся.

— Ошибся, — легко согласился он.

«Интересно, он и раньше не был спорщиком? — подумала она с любопытством. — Или это тоже от болезни?»

— А где шарики? — подняв глаза, спросил Данил не требовательно, а даже несколько виновато, будто понимал, что докучает своими бесконечными вопросами.

Но другого выхода у него просто не было, ведь у самого больше не находилось ответов. Да и вопросы вспыхивали только время от времени яркими искрами, оторвавшимися от той самой радуги, о которой Данил мечтал.

— Какие шарики? — Даша еле удержалась, чтобы не сказать ему «маленький», как говорила сыну.

— Цветные, — охотно пояснил он.

— Ты хочешь цветные шарики? Я сегодня же куплю тебе, договорились?

— Договорились, — Данил радостно улыбнулся и качнул крупной стриженой головой.

— А что ты будешь с ними делать?

Продолжая улыбаться, он поглядел на нее с легкой укоризной, словно Даша по недомыслию задала слишком интимный вопрос. Но все же пояснил:

— Играть.

— Ну конечно…

Она опять почувствовала, как в горле зашевелился теплый комок, который не мог рассосаться уже вторую неделю. Даша точно помнила, как он шевельнулся впервые, точно ребенок в утробе. Это произошло в тот момент, когда до нее дошел смысл страшных в своей нелепости слов, вылетавших из телефонной трубки: «Взорвали квартиру… То ли их, то ли соседскую — обе завалились. Армянин там жил… Даша, Даша, вы меня слушаете?»

Она слушала. Она выслушала все очень внимательно, потому что надеяться, как всегда, не на кого, и нельзя было что-нибудь упустить. Положив трубку, она начала действовать собранно и решительно, словно успела запрограммировать сама себя. Созвонилась с Верой и по дороге на вокзал заскочила в школу, чтобы предупредить Сережку. Крещенские морозы заставляли передвигаться перебежками, а ей еще приходилось постоянно держать под контролем тот беспокойный комок, что так и норовил вырваться из горла.

Но все же эти хлопоты были лучше состояния полной беспомощности, в которое Даша погрузилась, очутившись в полупустом междугородном автобусе. Она прижалась к окну, хотя соседнее сиденье не было занято, и смотрела на замороженный мир с ощущением нарастающей жути. Даше чудилось, что ее нашпиливают на каждую закристаллизовавшуюся ветку, и она представлялась себе дырявой, как сито, способное пропустить любое горе.

Ей впервые не хотелось запечатлеть то, что ее окружало, потому что Даша не видела в этом красоты. Она даже не взяла с собой ни камеры, ни фотоаппарата, с которыми обычно не расставалась. Мысль о том, что можно снять похороны сестры, казалась ей чудовищной.

Но когда Даша отыскала обуглившийся пятиэтажный дом с вырванным правым верхним углом, ей показалось, что она все же видит его через окуляр. Без таких кадров, как этот, все реже обходились телевизионные новости.

«Мы привыкаем к состоянию войны», — подумала она без надрыва и горечи. Просто подчеркнула факт.

— Это я вам звонила, — услышала она голос за спиной. — Помните меня? Я соседка снизу. Правда, вы уж давно не приезжали… Забыли, наверное?

— Нет, я вас помню.

— Что ж вы в вязаной шапочке? Простудитесь.

— Мне некогда болеть, — машинально ответила Даша, разглядывая смутно знакомую полную женщину, которая боролась с одышкой, прижимая к груди красную варежку.

Глотая окончания слов, соседка продолжила:

— Ксюшенька дала мне ваш номер, на случай чего. Будто предчувствовала… Бывает же такое! Ой… О чем я говорю?!

— Где они? — спросила Даша.

— Да где же… В морг увезли. А Данил тут сидит, у меня. Я ниже этажом живу. Как у нас-то ничего не обвалилось! Только стекла повылетали. Ох, как страшно было!

Даша удивленно перебила ее:

— А какой Данил?

— Ну, как же? Неужели Ксюша не говорила? Верно, хотела сюрприз… Они ведь заявление подали. — Женщина робко всхлипнула, боязливо поглядывая на строгое Дашино лицо.

— Ксеня собиралась замуж?

Та охотно подтвердила:

— Замуж. Только вот оно как обернулось… Их сразу убило. Ксюшеньку с девочкой. А ему ничего. Только он все равно…

— Что — все равно?

— Да вроде как не в себе. Наверное, по голове-то его все же ударило. А может, с горя… Сейчас-то он все равно как ребенок. Спрашиваю: «Где документы твои?» А он знай себе — улыбается! «Не знаю», — говорит. Мы там с мужем все обыскали — нет никаких документов. А я ведь ни фамилии его не знаю, ни отчества. Данил и Данил, как Ксеня представила. Я еще, помню, спросила у нее: «Может, Данила?» Она говорит: «Вообще-то да, но ему кажется, что так звучит слишком по-детски. Он называет себя — Данил». А фамилию не сказала. А он-то сам теперь и не помнит. Сидит, смеется. А то иной раз так заскучает — прямо слезы на глазах. И все просит: «Спой мне. Про Барбоса спой». Ну, а куда мне петь? Я говорю-то — задыхаюсь.

С трудом осмыслив все услышанное, Даша хмуро поинтересовалась:

— А родственники у него есть?

— Ой, а кто ж его знает? Я его спрашиваю: «У тебя мама-то есть?» Всяко ведь может быть, он уже седой весь. А он опять улыбается: «У моей мамы руки белые». Что это значит? Может, в муке запомнил? Говорю: «А где мама-то?» А он на потолок показывает, и весь ответ. То ли померла и на небе, то ли живет где-то высоко.

— Но он же где-то работал? Там должны все о нем знать, — сказала Даша, затосковав от ощущения проснувшейся ответственности.

— Уж конечно, только Ксюша об этом не говорила. Я его спрашивала, а он твердит: «Я делал радугу из цветных шариков». Вот что это значит? Может, вы понимаете?

Даша беспомощно пожала плечами:

— Нет, не понимаю.

Отвернувшись, она опять нашла взглядом рваные края кирпичной стены. В той пустоте, где сейчас весело волновалась голубизна, еще вчера жила Ксения. Даша всегда допускала, что с сестрой может случиться какая-нибудь неприятность, как с любым человеком, который не способен тихонько отсиживаться в уголке. Но представить, что Ксеня мертва, было невозможно. У Даши просто не хватало на это воображения, ведь в сестре всегда было столько жизни… Она била горячим ключом и часто, выплескиваясь, обжигала тех, кто находился рядом. Такие источники не пересыхают сами по себе…

— Как нелепо, — прошептала Даша, прячась за вуалькой белого пара.

Потрогав ее за рукав, соседка жалостливо произнесла:

— Я понимаю, не до того вам сейчас… Да мне ведь знать надо… Вы на счет Данила как решите? Заберете его или в больницу сдать?

— Забрать? — испугалась Даша. — Куда я его?

— Так вот, и я говорю, — женщина развела руками и, неуклюжая в своем едва сходившемся на груди пальто, сразу стала похожа на беззащитного пингвина.

«Ксеня любила его, — напомнила себе Даша с невольной ревностью. — Она хотела стать его женой…»

— Где он? — обреченно спросила она, отгоняя опасные мысли о последствиях.

— Да все у меня, — в прерывистом голосе пробилась радость. — Я, конечно, не против, пускай бы жил. С ним хлопот-то никаких… Только, сами понимаете, цены на продукты ползут и ползут, а он ведь крупный мужчина, ему хорошо питаться надо.

— Я заберу его.

— А у нас со стариком только пенсия, да и ту не дождешься.

— Я ведь сказала, — нетерпеливо прервала Даша. — Не беспокойтесь.

С заметным облегчением переведя дух, соседка засеменила рядом, оживленно забрасывая Дашу вопросами:

— А вы-то сами как? Не нуждаетесь?

— Я работаю…

— И муж, наверное, при деле? Вы такая хорошенькая! Муж, поди, на руках носит?

— Носит, — отозвалась Даша и про себя продолжила: «Носил бы, если б на свет народился».

Между приступами удушья то и дело пробивалось:

— Не смог приехать-то? У молодых нынче все дела… А как иначе? Наш сынок тоже… Все крутится, крутится… И Ксеня сама-то дома почти не появлялась. Леночка все больше одна сидела.

Уже на лестнице соседка просипела:

— Бегите… Открыто там. Я на минутку выходила… Шестьдесят первая квартира.

Перескакивая через ступеньки, Даша вбежала на третий этаж и с разгона толкнула рыжую дверь. Раздался вопросительный скрип.

— Здесь кто-нибудь есть?

«Солнечная сторона, — вспомнила Даша, стараясь не наступить на выползший в коридор светлый ромб. — Ксению это так радовало, когда она вышла за Бориса… Кто же мог желать ей смерти?! Только не он… Он бы и мухи не обидел…»

— Я есть, — донесся неуверенный мужской голос, и Даша, не разуваясь, шагнула в комнату.

«Ребенок! — едва не вырвалось у нее. — И впрямь — настоящий ребенок…»

Сидевший на полу мужчина доверчиво смотрел на нее и вопросительно улыбался. Он ничем не напоминал сумасшедшего, просто в его светлом взгляде не было ничего взрослого. Такую чистую глубину Даша замечала только в детских глазах. Сережкины мельчали с каждым годом.