Я отвернулась, хмурясь, посмотрела вперед. Да, так бывает. На каждом из нас отпечаток того места, где мы живем, его законов, его ритма. В каждом из нас родительский голос, который в какой-то момент становится нашим внутренним, а потом дорастает уже личными мыслями, целями… И все равно — все взаимосвязано. И все равно — нужно пытаться быть человеком. Так ведь?

— Вон там волнорез, — указала я рукой, — чуть-чуть осталось.

Мы молча прошли к высоким сводам волнореза, уселись чуть поодаль на песок, усеянный мелкой галькой. Эл взял шампанское, покрутил в руках, начал откручивать проволочку, стягивающую пробку.

— Хочешь шампанского, Зу?

— Не очень, — призналась я. Он помедлил, поставил бутылку позади нас. Мы уставились на море. Появился легкий ветерок, теплый, приятно трепал волосы.

— Папа в детстве меня часто сюда приводил. Ему нравилось, что тут тихо. Он говорит, это очень важные моменты в жизни, когда есть ты, природа и настоящий момент.

— Правильно говорит, — кивнул Эл, — у меня такое в горах было. Очень помогает перезагрузиться. Вы с отцом близки, да, Зу?

Я улыбнулась краем губ.

— Да. Ближе, чем с мамой. Нет, я знаю, что она меня любит, но… — я немного подумала. — Она взяла на себя слишком большую ответственность. Знаешь, она техник, и у нее все по полочкам. И весь мир вокруг должен быть по полочкам. А так не получается… Папа не такой… Он творческий, ему это неблизко. Он говорил, мама раньше тоже была простой, беспечной… И что ей с ним не повезло, — я грустно улыбнулась. — Потому что жизнь… ну это сложно. Потому что муж, дети, родители, работа, быт — когда все это оказывается на одних плечах, тем более женских, — даже самое большое счастье становится невыносимой ношей.

— Почему же отец не разделил с ней все эти заботы?

— Он пытался. Просто ей проще сделать самой, потому что он в ее понимании не дотягивает, понимаешь? — я посмотрела на Эла. — Он работал в школе учителем труда, потом стал вырезать из дерева очень красивые и сложные вещи, продавать их туристам. Но он не способен быть на том уровне, на каком хотела бы видеть его мама. Когда-то она надеялась, что он изменится, все изменится…

— Но оно не изменилось, — кивнул Эл. — Так и осталась обычная жизнь, заваленная рутиной. Неужели ты хочешь так же, Зу?

— Нет, — мотнула я головой. — Не хочу.

— Поэтому и пришла сюда сегодня подумать?

Я промолчала, вздыхая. Сложно все как. Когда говоришь о ком-то, все кажется простым, понятным, все можно разложить по полочкам. Когда дело доходит до тебя, всплывает множество подводных камней. Они тянут… Но к сожалению, у камней свойство тянуть только вниз — на дно.

Мы помолчали, думая о своем, потом я нерешительно повернулась к нему.

— Хочу подарить тебе кое-что, — сняла с шеи веревочку. — Дай руку.

Эл протянул ее ладонью вверх.

— Это мой папа вырезал из дерева. Бегущая волна, — чувствуешь?

Он пощупал пальцами кулон.

— Чувствую. Спасибо, Зу. Это, правда, ценный подарок. Наденешь?

— Конечно, — я забрала кулон, Эл наклонил голову, а я аккуратно надела веревочку, расправила на шее и почему-то не убрала руки. Он поднял на меня взгляд. Сейчас мы были снова слишком близко, так же близко, как в баре, только по-другому. Мои руки лежали на его шее, и его кожа казалась такой горячей, как и дыхание на губах, когда Эл приблизился ко мне еще ближе. Сердце замерло, отказалось стучать. Это же… Мы же сейчас… Мы с ним…

Сбоку раздалось шипение, но не успела я сообразить, что это, как с резким хлопком пробка вылетела из бутылки, и шампанское полилось щедрой пенистой струей. Эл схватил бутылку, попытался зажать пальцами, отчего шампанское разлетелось брызгами в разные стороны. Я не выдержала и засмеялась, размазывая по лицу сладкие капли. Не знаю, почему было так смешно, но я смеялась и не могла остановиться. Эл рассмеялся следом за мной, продолжил брызгать, и я наконец заверещала, вскакивая и отбегая в сторону. Он бегал за мной по пустому ночному пляжу, утопая ногами в песке и от этогопериодически спотыкаясь, и брызгал, а я убегала, продолжая заливисто смеяться.

Наконец Эл остановился, опустил бутылку на песок, я подбежала к нему.

— Надеюсь, тебя тоже залило, — схватила его за руки, они были липкими, коснулась лица… Эл поцеловал мои пальцы, и я замерла, резко перестав смеяться. Хотела убрать руки, но он взял их в свои.

— У тебя очень сладкие пальцы, Зу, — сказал тихо, целуя одну за другой подушечки пальцев. Внутри против воли задрожало и появилось какое-то странное чувство, зыбкое, непонятное, оно заставило сбиться дыхание. — Ты вообще очень сладкая, Зу, — прошептал он, прикладывая мою ладонь к своему лицу и водя головой, чтобы мои пальцы скользили по его коже. Она была приятной, чуть царапающей из-за щетины, горячей. Я сама коснулась пальцами его губ, провела по ним, он просто смотрел, не двигаясь, давая мне возможность делать, что захочу. Провела руками по скулам, зарылась в волосы.

— Ты очень красивый, Эл, ты знаешь? — прошептала, осмелев окончательно. Он улыбнулся. Я даже не увидела это — почувствовала.

— Знаю, мне говорили.

— Другие девушки?

— Да.

Он закрыл глаза, я продолжала гладить его, спустилась к плечам, к груди.

— У тебя было много девушек, да, Эл?

— Много, Зу.

Я кивнула. Этот факт был очевидным, наверное, поэтому не задел во мне неприятных струн. К чему отрицать очевидное? Или ненавидеть очевидное, потому что оно может причинить боль? В любом случае, все, что было до, осталось до. А сейчас у нас есть только настоящий момент. Я, Эл, и настоящий момент.

Руки Эла легли на мою талию, легко сжали, потом притянули к себе. Он коснулся виском моего виска, медленно, осторожно погладился. Было тихо, снова тихо, темно, а еще пахло сладко и резко шампанским. Дыхание становилось рваным, тихое, оно было слышно только нам двоим, короткое, прерывистое… Хранящее в себе нечто сильное, что еще не пришло, но надвигалось на нас с Элом, надвигалось, не давая шанса на спасение. Мы погладились носами, я вдохнула громко, не открывая глаз. Ничего такого не происходило — это не было похоже на киношную или книжную страсть. Эта с виду легкая заботливая нежность казалась безопасной. Но на самом деле она разжигала внутри немыслимый пожар, против которого, я уже понимала это, у меня не хватит сил бороться. Горячие мягкие губы накрыли мои осторожно, словно неуверенно. Не встретив сопротивления стали смелее, Эл прижал меня к себе ближе, тело к телу, чтобы каждый сантиметр, где мы соприкасались, начал гореть, требуя стать еще ближе. Соединиться, слиться в одно. Поцелуй переставал быть нежным, стал требовательным, жадным, горячим… Эл оторвался первым, я растерянно потянулась навстречу его губам, снова испугавшись, что это все: конец. Он обхватил мое лицо руками.

— Зу, я, конечно, смогу остановиться… — прошептал мне в губы. — Но я не хочу… Поэтому если ты…

Я потянулась, сама его поцеловала. Я не хотела, как и он, чтобы это закончилось сейчас. Та страсть, о которой Эл рассказывал, то невозможное чувство, когда ты не можешь оторваться от человека, как бы ни старался — сейчас все это в один миг сконцентрировалось во мне и взорвалось неуправляемым возбуждением, которого я никогда не испытывала в своей жизни.

Мы приводили себя в порядок, отвернувшись друг от друга. Тот, кто пишет романтические истории про секс на пляже, наверняка не упоминает того, что песок это больно и что он жутко мешает. Я никогда не делала такого, хотя выросла здесь. Не только из-за очевидного неудобства, просто это казалось нерациональным. То, что произошло между мной и Элом, напротив, невзирая на все это, было… логичным. Логичным, но совершенно неправильным. Я ждала пустоты. Она должна была прийти, потому что физическое между нами должно было разрушить духовное. Неизбежно должно, ибо мы слишком мало знали друг друга, ибо такая быстрая, такая удивительная связь душ не могла венчаться обычной страстью.

Захотелось плакать, потому что я чувствовала: я теряю обретенное волшебство. Сейчас мы приведем себя в порядок, и оно окончательно утечет сквозь пальцы, как этот песок под нашими ногами.

— Я бы хотел тоже что-то подарить тебе, Зу, — сказал вдруг Эл, я повернулась к нему. — Только у меня ничего нет.

Хотелось сказать: вряд ли я забуду тебя, даже если у меня не останется ни одного опознавательного знака, напоминающего об этой ночи. Но я молчала.

— Черт, я же забыл… — он похлопал себя по карманам, достал пару смятых листков, а потом сел на корточки и стал водить руками по песку.

— Что ты ищешь?

— Нашел. Ручка вот.

— Ручка? — вздернула я брови. Эл ничего не сказал, отошел в сторону, взял бутылку, перевернул, выливая остатки, а потом ткнул горлышко в песок, так глубоко, чтобы она не завалилась набок.

— Иди сюда, Зу, — позвал меня, я аккуратно уселась рядом с ним, поправляя волосы. Снова коснуться колена коленом стало неловко, хотя казалось бы — только что мы были так близко, что ближе некуда.

— Держи, — Эл протянул смятый листок и ручку, — света нет, Зу, увы. Пиши наощупь.

— А что писать? — улыбнулась я.