Юлия Пушкарева
Бог бабочек
Все персонажи, события и ситуации, описанные в романе, являются плодом художественного вымысла. Все возможные сходства и совпадения с реальными людьми, событиями и ситуациями — случайны.
* * *
«И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».
(Книга Екклесиаста)
«Я хочу, чтобы твоя власть надо мной была освящена законом, чтобы моя жизнь была в твоих руках, чтобы ничто в мире не могло меня защитить, спасти от тебя. О, какое огромное наслаждение было бы чувствовать, что я всецело завишу от твоего произвола, от твоего каприза, от одного мановения твоей руки!»
(Леопольд фон Захер-Мазох. Венера в мехах)
Это исповедь рабыни, записки рабыни, бессвязный рабский шёпот без исходов и без начал. Не больше, не меньше. Рабыня не ответственна за совпадение имён и событий с реальными. Не ответственна ни за что, кроме своих слов.
Пролог
До Сотворения. Несколько лет назад
Холодно. Ломкий морозный воздух проползает в щели оконной рамы. Я сижу на кровати, стараясь держаться в тени. Кровать — лагерная и, следовательно, продавленная; ржавые пружины скрипят от любого движения на ней, что неимоверно меня смущает. Меня — в тот день семнадцатилетнюю, полноватую девушку в очках и чёрно-сером свитере. Комната слишком тесна даже для трёх-четырёх человек и весьма аскетична — опять же, в лагерном духе; и — в духе лагеря, где проходят региональные олимпиады школьников: помимо четырёх кроватей, шкафа и тумбочек, есть ещё настенные полки для книг. Пустые, почти бесполезные: из-за лекций, бесконечных мероприятий (порой, впрочем, довольно интересных — даже для крайне замкнутых и замученно-заученных девочек вроде меня) и, собственно, самих олимпиад здесь вряд ли хоть у кого-то остаётся время для чтения. У меня остаётся — но только на школьную программу: скоро выпускные экзамены, и, честолюбиво собирая лавры на олимпиадах, я всё же боюсь отстать. Прозвище «Профессор» не случайно прилипло ко мне в том же лагере, годом раньше.
Ныне стратегическая цель — заключительный этап по литературе (в обиходе «всерос») и — вновь — призовое или победное место по русскому языку. Гонка честолюбий. В прошлом году я привезла своей классной руководительнице — саркастичной, уставшей от жизни женщине с чересчур ярким макияжем и грубыми чертами лица — и второе место в регионе по русскому, и пресловутую победу по литературе, но после поздравлений услышала нечто вроде: «Жаль, что всё же не до Москвы. Ты могла бы, Юля». «Ты могла бы, Юля», — повторила я себе — и приступила к подготовке. «Подросток» Достоевского был временно отложен, как и очередная фэнтези-история, неспешно расцветающая в толстой тетради А4. Сами победные места были не так важны мне, как возможность снова оказаться в том лагере, в его душевной интеллектуальности, среди весёлых и юных лиц, среди чужих надежд и влюблённостей.
Чужих — потому что всё это мало меня касалось. Я всегда была за чертой, вовне, но мне нравилось наблюдать, слушать и писать. Писать — особенно. Это неспешно становилось манией: я рвалась к своим тетрадям, как одинокая женщина рвётся вечерами к бокалу вина — сдержанно, но со скрытой страстью. Я слышала песни других миров и видела судьбы, сплетающиеся на карте с чернильными реками и холмами.
Я жила в коконе. Я ещё не знала тебя.
В тот день, в послеобеденное свободное время, я сидела с учебником алгебры — что-то о производных — и тщетно пыталась сосредоточиться, не отвлекаясь на щебетанье соседок. А потом — потом просто открылась дверь (сейчас я не помню сам момент, так что резоннее написать «просто открылась», не правда ли? память — странная штука), и Лера Карпова — как всегда, улыбающаяся, с огнистыми золотыми волосами, стянутыми в хвост-комету, — вошла вместе с тобой.
Ты не произвёл на меня впечатления.
Ни плохого, ни хорошего — просто никакого. Обычный парень, каких в городе тысячи; в толстовке и джинсах. В толпе я прошла бы мимо, отстранённо глядя в асфальт. Довольно симпатичный — наверное: стесняюсь приглядываться. Выглядит, как старшеклассник или студент. Может быть, любит футбол, или играет на гитаре, или увлекается историей — что угодно, сразу не прочтёшь. Может быть, мечтает об университете в Т., как и я — как многие здесь; может быть, нет. Смотрит так, будто извиняется за то, что пришёл. Это мне импонирует.
Опускаю глаза в учебник. Друг Леры, о котором она рассказывала. Приехал на олимпиаду по информатике, увлекается программированием. Что ж, всё в порядке — но в целом это не имеет ко мне отношения, и лучше бы ей предупредить заранее, что она его приведёт. В воздухе сгущается неловкость.
— …так и зачем вообще тогда сравнивать эти баллы, если… — вход в комнату застаёт тебя на полуфразе; ты смущённо улыбаешься (один уголок губ поднимается чуть выше другого) и машешь рукой — намеренно неуклюже, забавно подчёркивая свою нерешительность. — Привет!
— Привет! — говорю это в унисон с Машей и Надей; они смотрят на тебя в вопросительном любопытстве. Надя поправляет юбку.
— Девочки, это Дима. — (Лера разводит руками, словно извиняясь: ну, не могла же я не пустить). — Мы посидим тут до концерта, ничего страшного?.. Дим, это Маша. Только даже в шутку не говори «Мария» — она это очень не любит… Надя. Юля.
— Очень приятно! — серьёзно говоришь ты, изобразив полупоклон. Ты сильно картавишь — так, что между «п» и «и» в «приятно» будто возникает рыхлый стог сена, в который хочется уютно упасть. Смотришь на всех вместе, и потом — на каждую из нас. У тебя лёгкий и ненавязчивый взгляд, но есть в нём что-то странное — пока не могу понять, что. Лукавое, хищное, хитроватое?.. Не то. — Девушки, извините, пожалуйста, если побеспокоил. Если кому-то из вас моё присутствие помешает, так и скажите — и я уйду, не обижусь вообще-вообще. Понимаю, что я довольно невежливо пришёл, без приглашения и… всё такое.
Маша и Надя переглядываются, удивлённые такой галантностью; Маша пожимает плечами.
— Да нет, вроде бы всё в порядке. Ты присаживайся.
— Тебе тоже не помешаю? — переводишь взгляд на меня, кивнув на учебник алгебры. Из вежливости улыбаюсь в ответ и закрываю учебник. Да простят меня производные.
— Нет, всё хорошо.
Ты садишься на кровать Леры, между нею и Надей; Надя краснеет ещё сильнее — она вообще краснеет «пожаристо», одной вспышкой от ключиц до бровей. Мысленно мне почему-то хочется называть её Наденькой — в ней много наивно-детского: дюжина заколочек, сердечки в никнеймах, розовые блокноты с пандами и котятами. Когда вечерами она звонит своему парню — покрытому татуировками амбалу из строительного техникума, — то зовёт его исключительно «заинькой» или «лапой». Она милая, стеснительная и, пожалуй, не очень умная — на местном фоне, среди областной интеллектуальной элиты от шестнадцати до восемнадцати. Она не то чтобы не нравится мне, но и никакого интереса не вызывает; я знаю, что не смогу сблизиться с ней так, как в прошлом году — здесь же — сблизилась с Машей Чулковой. Маша смотрит на тебя с пытливым интересом, близоруко прищурившись (она не носит очки, вопреки зрению минус восемь — я, со своими минус шестью, могу представить, как это мучительно); её, как и меня, отличает лёгкое недоверие к незнакомым парням.
В тот день я ещё не знаю, что пришёл ты не столько за компанию с Лерой, сколько ради охоты на Наденьку. Узнаю годы спустя.
Несмотря на подчёркнутую скованность и извинительность в речи, садишься ты расслабленно — быстро забрасываешь ногу на ногу (щиколоткой, с красивой небрежностью) и откидываешься к стене. Бегло оглядевшись, произносишь:
— У вас комната попросторнее нашей. Я вот сколько ни хожу, ни сравниваю — есть уже ощущение, что у нас самая тесная в корпусе! Знаете, в длину примерно от двери и вот дотуда. — (Рукой показываешь, докуда именно; у тебя очень живая, тщательно подогнанная под слова жестикуляция). — Представьте? И ещё шкаф больше вашего. Вам вообще повезло.
Ну что ж, неплохой способ завязать разговор в незнакомой компании, отмечаю я. Неплохой, хоть и банальный: всё наглядно, просто и настраивает на сочувствующий ответ.
Я не знаю, почему думаю об этом. Мне часто хочется осмыслять подобные мелочи — это почти так же увлекательно, как писать анализ стихотворения или рассказа.
А рядом с тобой осмыслять их почему-то очень… естественно? Я странно себя чувствую.
— В тесноте, да не в обиде, — улыбаясь, говорит Наденька. Ты игриво улыбаешься в ответ. Почему-то мне чуть неприятно от этой игривости.
— В целом-то да, да и бываем мы там не то чтобы подолгу. Но вчетвером — вообще не развернуться, тесно капец… Ничего, что я слова вроде «капец» использую? Извините, если вдруг кому-то неприятно такое слышать.
Покаянно прикладываешь руку к груди; сначала мне кажется, что ты шутишь, но твоё лицо вновь становится серьёзным. Оно меняется мгновенно — так быстро, что трудно отследить игру выражений, рыхлые границы между ними; рыхлые, как твоё «р». Поток.
