Роберт

Роберт пил кофе в саду на заднем дворе гостиницы. Бо лежал рядом. В небе то и дело мелькали самолеты: то взлет, то посадка. Сколько он уже на пенсии? Десять лет? Нет, пожалуй, одиннадцать. Позади тяжелые дежурства, можно расслабиться и «стариковать», как говорила Бренда. Она по-соседски подтрунивала над Робертом: «Вот и твой черед посыпать песком дорожки». Роберт посмеивался, до песка еще далеко, но раз уж положено уступить рабочее место другому, значит, так тому и быть. Дело жизни он не предал, совесть чиста.

Вики часто спрашивала, не жалеет ли муж, что не стал пилотом? Роберт не жалел. Каждому свое. Он и в диспетчеры не рвался. Делал то, что мог делать безупречно, и не получил ни одного нарекания за всю карьерную историю! Ни одного опоздания, срыва дежурства, небрежности! А кончилось все тем, что Нора однажды бросила: «Ты жалкий! Ты винтик в машине! О тебе никто никогда не вспомнит!»

Она позвонила тогда, чтобы спросить что-то о документах матери. Нора всегда звонила только по делу. Это было в те времена, когда она училась в университете. Роберт еще работал в аэропорту. Он не помнит, как разговор свернул к его работе. Что он сказал такого, из-за чего Нора обозлилась?

— Ну, если тебе кажется, что жалкий… — Роберт сделал паузу. — Не знаю, что и сказать.

— В том-то все и дело! — рявкнула Нора. — Ты ничего не добился в жизни! Мог бы стать пилотом и не стал.

— Не будь маленькой.

— Не указывай мне, какой быть!

— Я не знаю, как с тобой говорить. — Роберт сник.

— Ты загубил маме жизнь! Она просидела в аэропорту всю молодость, вместо театров и музеев, вместо столицы! У нее под носом молодые красивые женщины в белых шляпах летали во все концы света, а она сидела в этой дыре, потому что у тебя не должно быть нареканий, ты работал!

— Прекрати! — Роберт мог повесить трубку, но Нора звонила так редко.

— Я училась в самой пропащей школе, потому что ты не отпустил нас в город!

— Вики сама не поехала. Мы были семьей.

— Слава богу, у меня сейчас другая семья! И я добилась всего не благодаря, а вопреки!

Сколько же было в этих словах горечи и досады! Как же легко они произносились! Без промедления, без жалости. А ведь Нора не злая, уж он-то знает.

Роберт мог бы повторить их разговор слово в слово. Он отхлебнул кофе.

— А знаешь, что самое обидное? — спросил он, легонько коснувшись собачьего бока носком ботинка.

Бо вскинул на него фиолетовые глаза.

— Самое обидное, что она поставила мне в пример того урода, который неправильно смешал топливо, оно замерзло, и погибли сто человек. Она сказала, что про этого человека писали все центральные газеты. А обо мне никто не знает, и в аэропорту забыли мое имя, как только я состарился и ушел. Я исчез, растворился, меня нет. Я стригу кусты и варю тебе вермишелевый суп.

— Роберт! — Девушка-администратор выглянула из стеклянной двери. — Не оставляйте собаку без присмотра, пожалуйста. Сегодня ваш пес чуть не искусал ребенка. Причем ребенок с синдромом Дауна, — добавила она с такой интонацией, как будто гордится своими познаниями в синдромах.

Бо икнул от возмущения. Он никого не собирался кусать! Вот врунья!

Девушка-администратор дежурно улыбнулась Роберту, и между передними зубами мелькнул застрявший листик салата.

Хэл

Прошлой ночью Хэлу не спалось. Он маялся бессонницей, когда воспоминания облепляли, как рой надоедливых мух. Только сгонишь десяток, а тут еще два других налетело. Тогда он перевернулся на спину, закинул лапы за голову и стал смотреть на звезды. Некоторые метались по небу, мерцая, и это были огни самолетов. Хэл подумал, что есть несколько мест на земле, похожих на аэродромы, откуда улетают не самолеты, а ракеты. «Интересно, там живут зайцы?» Хэл зажмурился.

«Когда это было? Давным-давно? Вчера? В прошлом веке?» Все ответы казались Хэлу верными. Он помнил тот день, когда узнал о полете человека в космос. Сначала он наивно полагал, что с их аэродрома кто-то слишком разогнался и нечаянно долетел до звезд. Потом, благодаря радио, узнал правду. Люди вокруг ликовали, поздравляли друг друга. Никто не знал этого человека — первого космонавта, — и Хэл не знал, но его полету все искренне радовались.

— Как зовут парня? — спросил шофер такси.

— Гагарин! — крикнул кто-то из толпы туристов.

Хэл запомнил это имя. С тех пор звездные дали манили его, как прежде манила просто высота. «Вот ведь, — думал Хэл, обгладывая кору с куста, — человеку не сидится на земле, не ходится, не ездится на автомобилях, даже не летается просто так». Поужинав, заяц побежал к первому терминалу. Там было помещение для персонала с большим окном и телевизором. Хэл иногда смотрел передачи о живой природе и соревнования по легкой атлетике.

— Ну! Ну кто так бегает?! Это вялое перебирание конечностями считается у людей бегом? — с возмущением комментировал Хэл двуногих бегунов.

Телевизор был крошечным, с маленьким выпуклым экраном, а бегуны, скорее, напоминали муравьев, но, если приплюснуть нос к самому окну и хорошенько напрячь зрение, можно было разглядеть.

В тот вечер все сложилось как нельзя лучше: Хэл притаился в сумерках, телевизор показывал на редкость четко и ярко. Заяц успел как раз к началу новостей. Несколько вступительных слов диктора, и вот наконец репортаж. Хэл буквально прилип к окну.

Потом он плелся домой и думал: «А вдруг людям нужен смелый заяц, который сможет составить компанию космонавтам? Я бы смог! Я абсолютно здоров, несмотря на годы, точнее — века. Я умен и сообразителен. А вдруг там, куда летают космические корабли, есть существа, похожие на зайцев, и с ними нужно наладить контакт?» Дорогу ему перебежала мышь.

— Эй! — окликнул он полевку. — Сегодня первый человек вернулся из космоса!

Мышь на секунду остановилась и засеменила дальше.

«Вот кого точно не надо брать в космос», — подумал Хэл.

«Подумаешь, — хмыкнула мышь на бегу, — да по теории шести лапопожатий я моментально окажусь племянницей космической мыши!»

Саша

Cил совсем не осталось. Саша хотела лечь на белую кушетку рядом с Мией и закрыть глаза на целую вечность. Ясно, что война против мужа проиграна: нет оружия, союзников, денег, сил. Удивительно, как это Пол до сих пор не заблокировал кредитную карту. Это явно была очередная игра, и скоро она закончится.

Недавно Саша рассказывала психотерапевту, как однажды ночью лежала на газоне перед домом в разодранной пижаме, сплевывала кровь и вдруг заметила блестящий глаз в щели между перекладинами соседского забора. Встав на четвереньки, она подползла ближе, просунула в щель руку, и теплый язык скользнул по ее перепачканной ладони. Пес заскулил. Удивительно, в детстве она боялась больших собак, а тут не задумываясь протянула руку.

— Почему вы не обратились в центр помощи жертвам насилия?

— Мне не приходило в голову, что я жертва насилия, и я даже была счастлива. Жутковато звучит, правда? А еще всегда было страшно потерять Мию. Я ведь безработная иностранка. Я вечно не соответствовала этому прекрасному, удивительному миру. Немного недотягивала. Муж объяснял, что нужно сделать, чтобы исправиться, а я не понимала — тупая.

Так много всего было: правил, условий. Я путалась, а он уверял, что все просто, нужно только внимательно слушать. Муж ведь пожалел меня, потому что я до встречи с ним жила неприкаянно.

— Расскажите.

— Ой, я не знаю, что рассказывать. Просто понять не могла, как все устроить. Окончила университет, начала работать. Я искусствовед, и мать говорила, что с такой профессией вечно буду побираться, а получилось найти работу в одной компании, которая занималась оценкой антиквариата. Меня там пригрели еще с университета. В общем, моталась по командировкам и в разных странах пожила.

— И все равно чувствовали себя неприкаянно?

— А, да. Сначала я не понимала, пока не встретила Пола. Он ткнул меня носом. Сказал, что человек должен четко понимать, для чего он вообще живет, а я не понимала, не задумывалась тогда. Много работала, обитала среди людей искусства. У меня подруга, например, писала монографию о Шагале. Я Полу рассказала, а он сморщился: «Ты не умеешь отстраняться. Тебя чересчур увлекает чужая жизнь». Я подумала, что и правда, меня увлекает, я упиваюсь чужой жизнью — наверное, потому, что у меня своей настоящей нет. И еще его раздражало, что я постоянно смеялась. В детстве у нас дома тоже как-то не принято было хохотать. Считалось проявлением несдержанности. И мы с подружкой по дороге из школы, бывало, насмеемся, чтобы дома уже не хотелось. А когда я самостоятельно жила, то, знаете, все время было смешно. Я и смеялась. Пол переживал, потому что такое поведение — признак расстройства.

— Правда? Не знала, — улыбнулась психотерапевт.

— Ну, вот Пол статью мне показывал на эту тему из медицинского журнала. Знаете, я иногда смеялась даже над картинами. Например, я все знаю о художнике, могу рассказать, в какой период он работу создавал, что там и зачем, но обязательно байку какую-нибудь вспомню, или без повода смешно станет.