Я кивнул и раскрутил бутылочку. Перед тем как она успела остановиться, Жека прижала ее ладонью к земле так, чтобы горлышко указало на Кира.

— Ну а что? — Она вскинула брови под моим вопросительным взглядом и ухмыльнулась. — Со мной же ты уже целовался. С Алисой не хочешь. Не нужно быть оракулом, чтобы понять, что остался только Кир.

— Но это нечестно, — шепотом возразил я. — Почему бы мы не могли поцеловаться еще раз?

Жека рассмеялась.

— Давай, я же поцеловала Алису. И до сих пор жива.

— Это только пока…

Я взглянул на Кира. Он сидел в позе лотоса и спокойно смотрел на меня. По взгляду я не мог понять, о чем тот думал, поэтому остался на месте.

— Ну… — Алиса нетерпеливо подтолкнула меня в плечо.

Не успев смерить Алису раздраженным взглядом, я почувствовал движение рядом с собой. Когда чужие губы прикоснулись к моим, я инстинктивно закрыл глаза, как делал это с Жекой. Ресницы пощекотали щеку. Длинные пальцы мимолетно погладили шею под линией роста волос, растерев капельки пота. Как только я приоткрыл губы, перед лицом оказалась пустота. Я шумно втянул воздух под довольные возгласы Алисы и Жеки, а когда открыл глаза, все сидели на своих местах. Их лица казались белыми масками. Я быстро моргнул и вновь почувствовал жажду, раздиравшую горло.

Я почти физически ощущал взгляд Кира. Жара плавила не только мысли в голове. Сейчас моя душа, мягкая и податливая, напоминала разогретый на солнце пластилин. Я, открытый миру, был готов согласиться на что угодно.

Вскоре бутылочка всем надоела.

— Идемте купаться! — Жека потянула Кира в воду. — Ну, чего отстали?

Вязкий морок рассеялся.

— Нам пора домой. — Я старался быть голосом разума Алисы. Я говорил тихо, чтобы слышала только она. — Ты же знаешь, что будет, если…

— Если, если, если… Сколько можно, Матвей? Тебе самому не надоело? Идем! — Она взяла меня за руку и с силой потащила вперед.

На самом деле мы оба понимали, что сейчас мамины слова и запреты — пустой звук. Сегодня я ощутил это особенно остро. Мама выстраивала клетку из воздуха, думая, что та сможет удержать нас.

— Алиса…

— Еще полчасика, и домой. Обещаю.

Белки глаз покраснели. Обрамленные светлыми ресницами, они казались неестественно тусклыми и сухими, словно Алиса выплакала все слезы.

— Ладно, — сдался я. — Но только полчаса.

— Хорошо, мамочка!

Как только я сделал шаг, раздался крик Жеки.

В тот день я действительно отыскал темные пятна в душе, и их оказалось гораздо больше, чем я предполагал. Они разрастались подобно черной дыре в космосе. Если душу просветить рентгеновским лучом, на снимке обязательно найдутся темные пятна. Моя терра инкогнита. Я обнаружил ее, когда позволил себе довериться случаю.

Глава IV

Призвание апостола Матфея, или Разбитая копилка с мечтами

Я стоял напротив маленькой репродукции картины Караваджо «Призвание апостола Матфея». Каждый раз я оказывался перед ней, когда хотел исповедаться. Она — мой священник и мой палач, я доверял ей все исповеди и откровения. Репродукция, приклеенная кусочками прозрачного скотча, висела на бежевой стене маминой спальни. На мой взгляд, поступать так с творением барочной эпохи — настоящее кощунство, но мама была непреклонна. Картина пережила не одну семейную бурю. Однажды я сорвал ее со стены, а тусклые уголки, намертво зафиксированные скотчем, остались на обоях, как оторванные крылья бабочек. Во время затишья я постарался приклеить репродукцию обратно. Та, местами затертая, с белыми полосами от сгибов, не несла в себе совершенно никакой ценности. Ее значимость заключалась в воспоминаниях, запечатанных в ярких образах Караваджо. Когда я заходил в мамину спальню, взгляд в первую секунду цеплялся за репродукцию: в одинокой комнате она смотрелась неуместной кляксой, как будто мама повесила на стену первое, что попалось под руку, чтобы спрятать плесневое пятно на обоях.

Мы любили слушать мамину историю, связанную с этой картиной. В рассказах мамы все время появлялись новые подробности, словно она забывала, о чем уже успела рассказать. Историю, которую мы слышали десятки раз, я знал наизусть. Может быть, то была красивая сказка, придуманная для нас. Прошлое нельзя изменить, но никто не говорил, что его нельзя выдумать. Если в выдумку поверит хотя бы один человек, значит, с чистой совестью можно считать вымысел реальностью. Мы садились у ног мамы, и она, пользуясь властью над нами, медлила и томно вздыхала, удерживая интригу.

— Когда я была беременна тобой, у меня совершенно ничего не складывалось в жизни, — однажды сказала мама, перебирая волосы у меня на макушке. — Все шло под откос, и я даже несколько раз задумывалась о том, чтобы прекратить мучения… Меня останавливало одно. — Она перевела многозначительный взгляд на Алису, и та быстро кивнула. В темноте Алиса казалась лучиком света. — Я не могла оставить ее в этом гадком мире, ведь у нас, кроме друг друга, никого нет, но и жить я так тоже не могла. Как только я забеременела тобой, Матвей, начались проблемы. Весь мир был против нас. Ужасный токсикоз, слабость, тонус… вечно отекшие ноги. У меня пучками выпадали волосы. Даже после родов жизнь не стала легче, да и ты выжил только благодаря акушерке. Родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. Еще бы чуть-чуть, и… Наверное, случилось чудо.

— Ма, и что потом? — с восторгом спросила Алиса.

От нахмуренных выщипанных бровей на лбу появились тонкие складки, напоминавшие изломы на бумаге. Худое лицо мамы стало сосредоточенным. Казалось, она смотрела очень внимательно, но ничего не видела. Зрачки расширились, затопляя голубую радужку, а взгляд обратился в себя — в прошлое. Она перебирала воспоминания, бережно вытаскивая их на свет, будто те были старинными фотокарточками, которые могли рассыпаться от прикосновения. В такие моменты мы с Алисой особенно сильно понимали значимость прошлого. Мы мало в чем разбирались, но торжественность ощущалась даже в маминой позе: гордо выпрямленная осанка и приподнятый подбородок. Так она показывала нам, что жизнь ее не сломила.

Схватки начались ночью, когда мама возвращалась домой. Живот стал сжиматься, словно упругий мячик, а боль волнами проходила по телу, вонзая иглы в каждый миллиметр кожи. Копчик будто дробили молотком.

«Такую боль не может вытерпеть ни один человек. Никто, — подумал я тогда с восхищением. — Никто, кроме женщины».

За болью следовала тошнота. Мама упала на колени, растесав ладони асфальтом, но заставила себя подняться и пойти вперед. До дома оставалось несколько километров, и она решила дойти до единственной подруги, у которой как раз сейчас гостила Алиса. Как только мама вышла из парка, придерживая живот, деревья поредели, и перед ней появились одинаковые пятиэтажки. «Ты так жаждал жить, что полез из меня раньше времени», — сказала мама, поглаживая меня за ухом. Ее прикосновение я ощущал летним ветерком на коже. «Ничего я не хотел, иначе бы я это запомнил, — резонно заметил я. — Не отвлекайся, рассказывай дальше», — нетерпеливо поторопил ее я, ерзая на месте. Казалось, улицы, спрятанные вуалью из темноты, совсем опустели. Мама брела в одиночестве, придерживаясь рукой за серые стены. От очередной схватки ноги подогнулись, и она упала, инстинктивно выбросив руки вперед. Боль усиливалась. Она с трудом поднялась и зашагала, почти не разбирая дороги. Когда силы были на исходе, она остановилась перед первой попавшейся подъездной дверью. Пальцы потянулись к железной ручке, но, прежде чем дернуть дверь, мама навалилась на нее, а по ногам заструилась горячая влага. Как только в глазах начало темнеть, она ощутила руки, подхватившие ее под локти. Мокрые колготки прилипли к ногам, словно вторая кожа. Приглушенный голос вызывал скорую помощь. Мама оказалась в тепле квартиры. Крепкие руки усадили ее на стул, и, перед тем как провалиться в черную бездну, она наткнулась взглядом на репродукцию картины Караваджо. На пол, стекая по ладони, скатилась капля крови.

— Тогда я ничего не знала о картине, только название. Во время родов я пыталась детально вспомнить ее, чтобы облегчить боль, и это удерживало меня от обморока. Такая вот странная игра подсознания. Призвание апостола Матфея — как только я увидела ее, я поняла, что назову тебя в честь него.

Алиса слушала маму с восторгом — казалось, она сама проживала эту историю, погружаясь в липкий мрак холодной ночи. Внимательное выражение лица Алисы становилось восторженным: с чуть приоткрытым ртом она ловила каждое слово, будто редчайшую ценность. Алиса представляла себя сильной героиней, а я себя — крошечным кричащим младенцем в глубине темного парка.

История мамы состояла из множества черных пятен. Она никогда не рассказывала нам, от кого возвращалась ночью. Мы решили, что в ту ночь мама виделась с моим отцом. По нашим догадкам, он выгнал ее, и тогда начались преждевременные роды. Правду знала только мама, и она не собиралась делиться ею.

Призвание апостола Матфея — необычная картина. Из любопытства я много читал о ней, ища в себе сходства с Матфеем. Христос стоял не в центре, а в темном углу и указывал жестом на молодого парня. Я придерживался мнения, что Матфей — это парень, который пока что еще не поднял взгляд. Оставалось несколько секунд до того, как он узнает, что избран для важного дела. На полотне запечатлено мгновение, когда Матфей все еще находился в мире пороков, но уже был освобожден от грехов.