Климат южного города полностью устроил маму. После переезда она больше не жаловалась на шелушение кожи от холода.

Когда мы с Алисой повзрослели, то стали выбираться в центр, исследуя каждую улицу и каждый неприметный поворот. Однажды мы наткнулись на зеленый парк с велосипедными дорожками и живым забором из подстриженных кустов. В нем собирались все мамы города с колясками, становясь настоящим препятствием для велосипедистов. Может быть, ничего в нашей жизни не происходило случайно, и мы оказались в парке по велению судьбы. Невидимые нити тянули нас в городской парк, сплетаясь в гордиев узел.

— У Бога на все есть план, — уверяла нас бабушка, когда мы сидели на кухне в старой квартире. Бабушка умерла еще до нашего переезда, но я хорошо помнил ее пронзительные глаза и холодные руки. — Никогда не знаешь, какая роль тебе отведена. Никогда не знаешь свое предназначение. Наши жизни соприкасаются с другими жизнями, и мы не знаем, какой след оставляем в людях.

В Бога я перестал верить тогда, когда перестал верить в Деда Мороза. Это не мешало мне слушать бабушку с волнительным трепетом. Я всегда пытался понять, в чем состоит мое предназначение. Что я мог дать миру и что мир мог дать мне? Как только я научился писать, я стал придумывать истории, чтобы, соприкасаясь с чужими жизнями через строки, давать надежду.

После смерти бабушки мама заплакала только раз — когда горстка сырой земли из чьей-то ладони упала на крышку гроба. Тогда я и решил, что любому из нас нужна надежда. Я мог сотворить вымышленные миры, в которых не было смерти и горя.

В тот день, когда мы оказались в парке, мама устроила травлю тараканов и выгнала нас на прогулку. С детства мы напоминали сорняки: нас можно было топтать, рвать и прятать в тени, но мы все равно росли с неистовой жаждой жизни, и чем яростнее нас топтали, тем сильнее мы разрастались, отвоевывая себе все больше места в жизни, но не в мамином сердце. Если мы не оправдывали ожиданий, мама прибегала к тому, что умела лучше всего: она игнорировала нас, не замечала, словно мы — набор неудачных генов, а не люди с душой и сердцем.

— Чепуха, — говорила мама, обводя губы карандашом цвета бордо. — Никакой души нет. Ни у меня, ни у вас. — Чуть подумав, она зашла карандашом за контур, чтобы губы казались больше. — Вот вырастете и поймете. Душа не принесет вам денег, только страдания и боль. Так что… — Мама потрепала меня по волосам, не отрывая взгляда от отражения в зеркале. — Мой дорогой мальчик, если считаешь, что у тебя есть душа, избавься от нее как можно скорее, пока не натворил дел.

В подобном тоне она отвечала на мои мечты стать великим писателем.

— Мой дорогой мальчик, — заговаривала она заготовленными фразами. Я беззвучно шевелил губами, мысленно повторяя каждое слово. Мы говорили в унисон, но, если она замечала мои кривляния, я получал подзатыльник. — Все писатели — несчастные бедняки. Либо пьяницы, либо бедняки, понимаешь? А порой и всё сразу. Моя задача — научить тебя здраво смотреть на жизнь. Подумай о чем-нибудь более реальном.

Я понятия не имел, какие вещи можно отнести к более реальным, а какие — к детским глупостям, поэтому мама каждый раз выходила из разговора победителем.

День, когда она решила устроить вражду с тараканами, выдался особенно солнечным даже для южного городка. Я шел по краю велосипедной дорожки. При полуденной жаре парк с неброским памятником жертвам войны казался вымершим. Памятник на пьедестале, потемневший и загаженный голубями, выглядел черной тенью, и мне чудилось, будто раскаленный воздух над ним дрожал, поднимаясь от нагретого асфальта. Всё замерло. Грунтовая дорожка через несколько километров сменялась землей. Поваленные сучья деревьев преграждали путь: велосипедисты появлялись здесь редко. Колеса тонули в грязи или буксовали в сухой траве, прораставшей по бокам от вытоптанной колеи. Узкая тропинка выходила к обрыву, обрамленному полем. Сюда часто приходили школьники, чтобы выпить пива или побыть наедине с собой. Мы натыкались на пустые бутылки, окурки, разбросанные в грязи, и целлофановые пакеты.

На этом пустыре я выкурил первую в жизни сигарету, позорно подавившись дымом на глазах у всех.

Мы брели по обе стороны от колеи, глядя под ноги, и играли в слова. Ветви деревьев укрывали нас от солнца. Кожа до сих пор не привыкла к солнечным лучам. Она будто отторгала их: загар, не успев появиться на бледной коже, тут же слезал. Рубашку, заляпанную мороженым, пришлось снять и повязать на бедра, чтобы спрятать пятно. Я остался в футболке. Когда нам надоела словесная перепалка, Алиса остановилась и уперлась руками в бока. Я знал это настроение Алисы, граничащее между настоящей скукой и пустыми капризами, и всячески старался его избегать.

— Отстойное лето!

— Бывало и хуже…

— Это ты про то лето, когда я сломала руку? Да уж… И все равно скучно. Мне здесь не нравится.

— Может быть, тебе стоит стать немного добрее и хотя бы иногда разговаривать с одноклассниками, — беззлобно отозвался я, срывая сухую травинку.

— Фигня, они все тупые. Сам-то чем лучше, Матвей?

Спорить было бессмысленно. Я путешествовал, не выходя из комнаты. Стопки книг едва ли не заменили мебель у меня в спальне. Я ничего не умел делать так хорошо, как читать. Я гулял вместе с Диккенсом по узким, черным от копоти улочкам Лондона, блуждал в темном лесу с Вильгельмом и Якобом, отыскивая хлебные крошки. Однажды я потерпел кораблекрушение с Дефо и выживал на острове вместе с Голдингом, дрожа при виде отвратительной свиной головы. Я проживал несколько жизней одновременно: я умирал и снова воскресал, пока другие гоняли мяч на стадионе и курили за школой, пробуя первый дым на вкус.

— Ничем. Только я не ною об этом на каждом шагу. Может, по фисташковому мороженому?

Мне не хотелось говорить о том, что мы не вписывались в маленький мирок южного города. Я верил: если не разговаривать об этом, все само собой когда-нибудь образуется, и мир примет нас со всеми вытравленными и невытравленными тараканами.

— Ты уже съел две порции! Скоро и километра не пробежишь. — Алиса улыбнулась и протянула руку, пытаясь схватить меня за щеку. На самом деле я был все таким же худощавым, как и в детстве, но Алиса любила приписывать мне несуществующие изъяны.

Я увернулся и едва не зацепился за корень, торчащий из-под земли. Поднял голову и увидел велосипед, мелькнувший между деревьев как тень. Тропинка, ведущая к обрыву, резко поворачивала вправо. Обычно велосипедисты возвращались в парк, как только специальная дорожка сменялась землей. Я оттолкнул Алису в траву и тут же почувствовал тупую боль в левом боку. В глазах потемнело, а небо растеклось синей кляксой: теперь оно висело у меня перед носом. Я быстро моргнул, пытаясь привыкнуть к такому раскладу, и постарался сделать шаг. Только тогда я понял, что небо никуда не делось. Я упал в траву. Коснулся локтя и стиснул зубы от боли: на пальцах осталась кровь. Несмотря на то, что рубашка оставалась повязанной на бедрах, из-за моего падения она была уничтожена грязью. Я представлял реакцию мамы: она молча вздернет тонкую бровь и попросит меня кинуть рубашку в стиральную машинку. Чем спокойнее будет тон, тем злее будет мама.

— Совсем рехнулся? — услышал я у себя над головой. Звонкий голос, проникая сквозь кожу, передавался по нервным импульсам прямо в мозг. — Чего под колеса бросаешься? Жить надоело?

Голос не переставал задавать вопросы, а я все еще глядел в небо, иногда погружаясь в темноту от медленного моргания.

— Ничего страшного, — наконец услышал я Алису. — Это его пятнадцатая попытка свести счеты с жизнью. На этот раз почти получилось!

— Эй! — возмутился я, но собственный голос получился чужим и далеким.

— Все-таки шестнадцатая?

Я хотел было напомнить, что несколько секунд назад героически спас жизнь Алисы и теперь мне как минимум полагалась двойная порция фисташкового мороженого, а не язвительные шутки, которые вовсе не подходили моему новому облику героя.

— Тогда нужно было прыгать с обрыва, — заключил незнакомый голос. — Так надежнее, да и мой велик теперь в грязи. Кажется, цепь слетела.

«Вот говнюк», — мысленно сказал я, но вместо этого произнес вслух только:

— Я все еще жив. И все слышу.

Руки, появившиеся из воздуха, рывком подняли меня. Перед глазами зарябило.

— Тогда тебе придется перестать изображать мертвого и встать. — Руки придержали меня от падения, и я, убедившись, что твердо стою на ногах, сделал шаг в сторону от незнакомца. Я мельком взглянул на него. Голубые глаза привлекали внимание: они ярко выделялись на фоне загорелой кожи. Виновник аварии отряхивал грязь с футболки. Судя по всему, он не пострадал. — Больно? Извини. Ты сам виноват, что выскочил мне навстречу.

Я оглядел рубашку и разочарованно выдохнул: она была безнадежно испорчена. Рукав порвался. На джинсах через дырку торчала коленка, стесанная сухой землей. Все еще не чувствуя боли, первым делом я постарался оттереть грязь с груди, но Алиса одернула меня.

— Мало похоже на извинение.

Незнакомец усмехнулся. Я почти не смотрел на него, считая, что наше знакомство сейчас закончится. Ни к чему запоминать внешность того, кто не станет нам другом.