Девушка из Нагасаки

1984

— Ну что ж, — сказал Дидим, когда мы вышли во двор покурить, — ты избрал верную тактику: молчал, приценивался, взвешивал, а заодно влюбился в парочку красавиц…

— Ну уж, — возразил я, — у меня своих достаточно…

— Охотно верю! Но годятся ли они в подметки нашим?

Я хмыкнул.

Во дворе мы были вдвоем. Папа Шкура и Елизавета Андреевна уединились в кабинете, прихватив с собой бутылку виски, майор, так ни разу за вечер и не открывший рта, неловко откланялся, Евгения Лазаревна уехала на черной «Волге», Марго отвели во флигель — она рано ложилась спать, Глазунья на пару с миловидной толстушкой Шуреттой, призванной в помощь из Левой Жизни, убирала грязную посуду, остальные спустились в подвал, где предполагалось продолжение вечеринки.

— Не знаю, готов ли ты к встрече с отцом, — начал Дидим, — но не отвергай его с порога. Он, конечно, тот еще фрукт. Левые бабы, левые дети, снова бабы… а если начинает Ленина цитировать к месту и не к месту, так хоть святых выноси. «В трудные минуты я снимаю с полки любимый том Ленина…» — Дидим поморщился. — Добрый, умный, классный, но все его убеждения можно описать одной фразой: что-то должно измениться, чтобы всё оставалось по-прежнему. А еще любит цитировать Ратенау: «Если эпоха, в которую мы живем, сурова, мы тем более должны ее любить, пронизывать ее своей любовью до тех пор, пока не сдвинется тяжелая масса материи, скрывающей существующий с ее обратной стороны свет». Это, конечно, мысли неглупого человека об исторической природе власти и общества в Европе, но для Папы Шкуры — это оправдание существующего порядка вещей. Как видишь, в этом смысле он — типичный представитель дикого племени советской интеллигенции…

— А ты?

— Ага, — сказал Дидим, — зубы у тебя есть. А я… когда умер Брежнев, я бросал курить. Вот со дня на день отдаст концы Андропов — снова попытаюсь бросить. На смену ему придет очередной персонаж из очереди в морг, и снова буду бросать… так вся жизнь и пройдет, превратится в прах при трении о другие бессмысленные жизни… — Он вдруг подался ко мне. — А я хочу игры! Настоящей, без дураков. Не этой свирепой и безмозглой серьезности, а — игры! И чтобы результат игры зависел только от меня, а не от куклы, гниющей в Мавзолее! Я молод, умен, владею даром речи, любим, здоров, дерзок, как сатана, предусмотрителен, как ангел, я хочу игры, полета… не жвачки, «мальборо», «ливайса» и «роллс-ройса» — на это плевать, оно само придет, мой выигрыш — дело… — Он говорил почти бесстрастно, лишь иногда поигрывая интонацией. — Андропов растормошил народ, надежды какие-то появились, разговоры пошли, — но, думаю, ничего не будет. Здесь — нет. Здесь даже неандертальцы не жили, потому что жизнь здесь — невозможна…

Он вдруг легко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Ну и хватит для первого раза! Спустимся в наш любимый ад?

— Ад?

— В подвал. Девочки обещали сюрприз…

— А кто этот мужик со звездой Героя? Майор этот — кто он?

— Наш с тобой брат. Сегодня у нас братская ассамблея, как ты уже, наверное, догадался. Он — вояка, зовут Юрием Григорьевичем или просто — Юг, а фамилия, представь себе, — Сава, просто — Сава с ударением на последнем слоге. Comment ça va? Ça va. [Как дела? Хорошо. (фр.)] — Заметив, что я не понимаю, о чем он, Дидим махнул рукой. — «Героя» отхватил в Афгане за какой-то подвиг, отец рассказывал, но я не запомнил. Герои — не мои герои. Да, на всякий случай ты должен знать, что Бобинька служит в Конторе. Он с нами — но не наш, у него другая ностратическая семья.

— В Конторе — это в смысле…

— В том самом смысле, — оборвал меня Дидим. — Пойдем?

И мы вернулись в дом.

Праздничный стол Шкуратовых поразил меня не едой, а напитками. Армянский коньяк соседствовал с французским, грузинское вино — с итальянским, водка — с виски. И пили здесь — неторопливо, без того азарта, который был присущ мужчинам из моего благушинского детства, предпочитавшим либо водку, либо бормотуху.

В среде красной аристократии встречались пьяницы, но это были скорее исключения. За весь вечер Папа Шкура выпил две рюмки коньяка, а его бывшая жена — полбокала красного вина. То есть вели они себя как герои иностранных фильмов.

Мать поначалу украдкой поглядывала на мой бокал, но вскоре успокоилась. Сама она лишь подносила рюмку к губам, а залпом выпила ее содержимое только после того, как поняла, что у ее любимого не счесть любимых.

Подвал был украшен новогодними мерцающими гирляндами, а столик в углу уставлен бутылками от края до края. Играла музыка.

Минц-Минковский и Конрад Арто со стаканами в руках болтали с Княжной, надевшей мини-юбку и туфли на высоченных каблуках. Кажется, она была пьяна. На стуле в углу Скуратов курил сигару, закинув ноги на барабанную установку.

— О чем судачите, господа? — спросил Дидим, проходя мимо жены, как будто ее тут и не было. — О судьбах многострадальной? И каков итог?

— Карамзин, — сказал Минц-Минковский.

— Шлёцер, — сказал Конрад.

Дидим налил себе виски, я последовал его примеру, мы выпили — я залпом.

— Иногда мне кажется, что мы живем в анекдоте о людях, которые годами рассказывают друг другу одни и те же анекдоты, поэтому, чтобы не утруждаться, пронумеровали их. Тридцать — и все смеются, одиннадцать — хохочут, семьдесят девять — всеобщее смущение: здесь же женщины и дети! Вот так и мы. — Он кивнул на друзей. — Минц вспоминал Карамзина: «История злопамятнее народа», Конрад — Шлёцера: «Лучше не знать, чем быть обманутым», а по мне, так оба описывают одно и то же — нашу злосчастную интеллигенцию…

— А ты?

— Папа Шкура сказал бы, что нас порождает любовь, но растят смертные грехи, а я — я о своем. Михайловский, говорю я. То есть: «Мы должны делать только то, что нам позволяют делать, потому что если мы позволим себе делать то, чего нам не позволяют, то нам ничего не позволят делать. Таково положение вещей».

— Я уже понял, что такое положение вещей тебя не устраивает…

— На самом деле оно никого не устраивает — ни власть, ни подвластных. И нет ничего пошлее конфликта отцов и детей — это обо мне, брат Илья, и уж только потом о нашем отце. А вот и сюрприз! — завершил он, не повышая голоса.

В подвал спускались Алена, Шаша и толстушка Шуретта — они оборвали фикус, стоявший в гостиной, и разъяли старый веер, чтобы прикрыть кое-где наготу и украсить прически.

Под аплодисменты, крики и свист они вышли на середину комнаты, Скуратов выбил дробь на барабанах, Шуретта выступила вперед и хрипловатым надрывным голосом певицы из кафе-шантана запела «Девушку из Нагасаки»:

Он капитан, и родина его — Марсель.
Он обожает споры, шумы, драки,
Он курит трубку, пьет крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки…

Княжна стала стягивать с себя юбку, чтобы присоединиться к трио, но Конрад крепко обнял ее, а Минц-Минковский поднес ей очередной бокал.

Следующий куплет девушки пели втроем:

У ней следы проказы на руках,
У ней татуированные знаки,
И вечерами джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки…

Последние куплеты были исполнены всем подвалом:

Вернулся капитан издалека,
И он узнал, что джентльмен во фраке,
Однажды накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
У ней такая маленькая грудь,
И губы, губы алые как маки.
Уходит капитан в далекий путь,
Не видев девушки из Нагасаки!..

— Ура! — закричал Конрад, широко раскинув руки.

Княжна упала на Минца-Минковского.

Погас свет.

— Это трансформатор, — сказал Скуратов. — Значит, света нет во всём поселке. Пошли отсюда.

Дидим щелкнул зажигалкой и двинулся вверх по лестнице, остальные потянулись за ним.

Одна из голых девушек взяла меня за руку, но в темноте я не мог разглядеть лица. Она потянула меня за собой, когда мы оказались в прихожей, потом мы поднялись на второй этаж, вошли в какую-то комнату, и только тут она подала голос:

— Обними меня, Шрамм.

Мое утро можно описать тремя словами: я был счастлив.

Я был переполнен ощущениями физического и душевного счастья и едва скрывал это, даже когда узнал о смерти толстушки Шуретты.

Ее тело нашли в заснеженном лесу. Голая, изнасилованная, задушенная, полузасыпанная снегом и старой листвой (видимо, ее пытались закопать).

Ее мать сказала, что дочь гостила у Шкуратовых, и через полчаса милиционеры постучали в ворота дачи.

Алена принесла вещи Шуретты, оставшиеся в ее комнате, когда они, Шуретта, Алена и Шаша, переодевались перед представлением в подвале.

— Значит, — сказал майор, — во рту у нее были трусы. А лифчик где? С такой грудью должен быть лифчик.

Но лифчика не нашли.

Милиция пыталась установить, кто где находился во время убийства.

Выяснилось, что Папа Шкура провел ночь с Елизаветой Андреевной Шрамм, Дидим — в гостиной на диване, Алена и Шаша — в спальне Алены, Конрад Арто, Скуратов и Минц-Минковский ночью по просьбе Дидима отвезли его жену в Москву, шофер черной «Волги» этот факт подтвердил. Глазунья была дома, в Левой Жизни.

— А вы? — спросил меня майор.