Итак, дорогой Осленочек, ты должен принять как неизбежное отказ от поездок в веселое село Ваганьково, от встреч в доме Птички Божией и других местах, а возможно, и от переписки, которая может быть перехвачена шпионами Отца или сыщиками Сына.

Надеюсь, ты с пониманием примешь мое нежелание лишиться доверия Отца, которым я дорожу не меньше, чем твоей милой попкой.

Αντίο, αγαπητέ φίλε [До свидания, дорогой друг (греч.).], и пусть вынужденное расставание послужит укреплению нашей любви.

* * *

Конрад Бистром,

доктор, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу сообщает следующее:

Ваше Святейшество, спешу довести до вашего сведения, что Всадник пошел на поправку и вскоре предстанет перед вами. Он уже самостоятельно передвигается по дому. Благодаря помету аиста, положенному на темя, к пострадавшему вернулась память. Однако правый его кулак так и не разжался.

Позвольте поблагодарить вас за двойную охрану наших домов, бочонок мальвазии и шелковый отрез.

* * *

Окольничий Степан Проестев,

глава Земского приказа, Великому Государю и Царю всея Руси Михаилу Федоровичу, Великому Государю и Патриарху всея Руси Филарету Никитичу сообщает следующее:

Из скудельницы Варсонофьевского монастыря на Большой Лубянке, где в яме на льду дожидаются захоронения трупы самоубийц, пьяниц, утопленников, некрещеных детей и ведьм, пропали семь тел.

Отец Михаил, монах, присматривающий за скудельницей, поклялся на Святом Евангелии, что эти тела были оживлены неким колдуном — коротышкой в немецкой шляпе, после чего покинули яму на своих ногах и скрылись. Колдун тоже исчез неведомо каким образом.

* * *

Максим Старостин-Злоба,

сын боярский, губной староста, Степану Проестеву, окольничему, главе Земского приказа, доносит следующее:

Вчера на пожаре в Егуповской улице был обнаружен труп отца Михаила, монаха, присматривавшего за скудельницей Варсонофьевского монастыря. Тело расчленено, язык вырезан, глаза выжжены. Делом занимается губной сыщик Охота Иванов.

* * *

Матвей Звонарев,

тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:

Русские и поляки бьют от всей души, французы и итальянцы — от всего сердца, немцы и шведы — изо всей силы, и только мертвые бьют наверняка.

Меня били мертвые.

Я сражался с флорентийскими брави, богемскими колдунами и псоглавыми убийцами в Карпатах. В Лондоне мне пришлось с мешком золота в руках пересечь Темзу по дну, чтобы спастись от безжалостных киллеров герцога Норфолкского. В Праге я едва уцелел в схватке с глиняным монстром, в Саксонии меня пытались затоптать свиньи-людоеды, а оспина на моей левой щеке — это след ядовитой слюны каркассонской ведьмы. В Кенигсберге я голыми руками задушил женщину-змею, которая пыталась сожрать мои testiculus, в Кракове в меня стреляли на ночной улице — пулю остановил нательный крест, а в битве на Девичьем поле я чудом выжил, когда меч венгерского наемника пробил мою грудь в дюйме от сердца…

Я должен был умереть тридцать четыре раза, но тридцать четыре раза избегал смерти.

Яд и нож, меч и стрела, пуля и черная магия оставили на моем теле неизгладимые следы, научив полагаться только на Бога и радоваться рассветам больше, чем закатам.

Я не жалуюсь: давным-давно я сделал выбор в пользу судьбы, оставив другим беспокойство о душе.

Но мне никогда не доводилось сталкиваться с призраками.

Они напали, когда я спрыгнул с коня у ворот своего дома в Толмачах.

Пять теней, едва различимых во тьме.

Я всегда готов к отпору, но этих не брали ни сталь, ни свинец. Выстрел из пистолета в голову не остановил первого противника, а мой кинжал не встретил сопротивления, когда я попытался вонзить его в грудь второго. Больше я ничего не видел и не слышал — меня оглушили ударом по затылку.

Очнувшись, я увидел над собой лицо моего друга Конрада Бистрома.

— Давно? — спросил я, трогая языком обломки зубов.

— Разожми кулак, — сказал Конрад.

Я попытался разжать кулак, но безрезультатно.

— Давно я здесь?

— Нет, но смерть отступила…

Он рассказал, что произошло той ночью у ворот моего дома, и я в который раз возблагодарил Бога за удачный выбор соседа.

Заслышав шум, Конрад поднялся на стену, окружавшую его дом, и увидел, как разбойники пытаются добить лежавшего на земле человека. Узнав моего коня, Конрад выстрелил в негодяев из мушкета, убив одного и задев дробью еще парочку, а потом открыл ворота и вместе с вооруженными слугами бросился мне на помощь. Разбойники тотчас скрылись, прихватив убитого и раненых.

Меня внесли в дом, где Конрад, осмотрев меня, обнаружил множество ушибов, колотых и резаных ран, из которых, впрочем, ни одна не была смертельно опасной. Больше всего его беспокоила шишка на моем темени.

Три дня я был без сознания, и все это время Конрад и его ученик ухаживали за мной, поили целебными отварами и молились.

Мне повезло в тридцать пятый раз.

— Я должен быть в Кремле, — сказал я. — Меня ждут.

— Ты еще слишком слаб, — сказал Конрад. — И у тебя выбиты все передние зубы. Я с трудом понимаю, что ты говоришь. Но мой ученик попытается тебе помочь…

— Сколько это займет времени?

— Неделю. Может, чуть больше. Смирись.

Он поднес к моему лицу зеркало, и я смирился: с такой физиономией меня не то что в Кремль — в распоследний ваганьковский притон не пустили бы.

Заплывшие глаза не позволяли хорошенько разглядеть ученика, но пальцы у него были мягкими и тонкими, как у девушки.

Ученик удалил выбитые зубы, напоив меня предварительно горячим голландским ромом, а когда раны поджили, заставил прикусить шмат вязкой глины, после чего занялся изготовлением моих новых зубов.

После нескольких примерок у меня во рту оказались две скобы, выкованные из дамасской стали и закрепленные на коренных зубах петлями, а вместо выбитых резцов, клыков и левого премоляра я получил стальные же, припаянные к скобам и покрытые чем-то вроде фарфора.

Не потребовалось много времени, чтобы понять, почему ближе к вечеру ученик покидал мужскую половину дома, и, когда новые зубы заняли свое место, я без обиняков спросил у Конрада, как зовут девушку, прикидывающуюся мальчиком, и давно ли она у него.

Старик не стал отпираться и врать — вздохнул и принялся рассказывать.

Глубокой осенью 1605 года в ворота его дома постучали. Привратник открыл сторожевое окошко и увидел корзину с младенцем, стоявшую в луже. Девочке было всего несколько дней от роду, и ее сразу передали кормилице.

В корзине нашли мешок с деньгами и письмо, в котором содержалась слезная мольба о помощи. Пеленки тончайшего полотна, кружевной детский чепчик, двести флоринов и дорогая бумага, на которой по-русски и по-немецки было написано письмо, свидетельствовали о том, что родители девочки принадлежали к высшему сословию…

— Двести флоринов! — воскликнул я. — Польских?

— Настоящих florenus rubeus. Дела мои тогда шли неважно, и я не смог устоять перед таким соблазном, как ни боялся вляпаться в политику… но обошлось…

Я с сомнением покачал головой, но промолчал.

— Двести флоринов, Матвей… — Конрад смущенно улыбнулся. — При крещении ее назвали Ульяной, Иулианией, но я называю ее Ютой…

Ютой звали его жену, погибшую от рук ночных разбойников во времена Годунова.

— Она оказалась очень смышленой, — продолжал старик. — Рано научилась читать, со временем стала помогать мне… сам знаешь, каково в Москве приходится врачам, да еще иноземцам, а если узна́ют, что под моим руководством лечением занимается женщина…

Я кивнул.

— Ее, конечно, не сожгут как ведьму, но практики ты лишишься, и это в лучшем случае… — После паузы я спросил: — И никаких известий от родителей девочки ты больше не получал?

— В тот день, когда на тебя напали, я получил мешок с двумя сотнями дукатов…

— Щедро… Она знает о деньгах?

— Я рассказал ей все, что знал.

— Значит, шестнадцать лет ты прятал ее на женской половине, и никто не догадывался, что твой ученик — девушка… и что дальше?

У Конрада Бистрома было немало заслуг перед высокородными семьями, поэтому московские ревнители благочестия смотрели сквозь пальцы на то, что доктор время от времени пересекал границу между мужским и женским мирами. Но не могло быть и речи о том, чтобы Москва по примеру Лондона и Салерно признала за женщиной право заниматься врачеванием.

Конрад глубоко вздохнул.

— Ну хорошо, оставим это, — сказал я. — Позволяют ли Юте правила твоей conspiracio разделить с нами вечернюю трапезу?

Анна, его верная домоправительница, много лет делившая с ним кров и ложе, иногда присутствовала на наших редких вечерних посиделках и даже пила вино, так что у старика не было веских причин для отказа.

Тем вечером ученик преобразился до неузнаваемости.

В светлом атласном платье с целомудренным вырезом, в корсете, очерчивающем тонкую талию, и золотом наволоснике, украшенном мелким жемчугом, Юта утратила всякое сходство с мальчиком, который ходил в бесформенном балахоне, широких штанах и прятал лицо под капюшоном.

Я так засмотрелся на девушку, что чуть не сел на кота, который занял мое кресло.