И Малышовское, селенье, и Бурцев — вот тут и есть “бином”, не очень, впрочем, замысловатый. Тов. Джугашвили-Сталин в селенье Малышовское убрался из Монастырского с понятной и естественною целью — чтоб Веру Д. уничижать сравненьем с Юлией, которую любил и не забыл. Достигнув Малышовского, завидел он тот дом, что на обрыве Енисея, тот самый, что назывался “маяком”. Блеснул луч света, и стало внятно, в чем, собственно, иная ипостась — народник Бурцев, сын штабс-капитана, питерским студентом там отбывал свой срок, да не дождался истеченья срока и сбежал в Европу. Тов. Джугашвили-Сталин не то чтоб подольститься к старику, но вроде бы прицокнет языком: “Ай, молодец!”

Давно ему хотелось повидаться с Бурцевым, бесспорным знатоком охранных отделений. Само собой, для пользы дела. Препоной прагматизму оказывался принцип. Принцип неприятия того, кто был сторонником войны за нашу родину с немецким пролетарием и бауером. Тов. Джугашвили-Сталин сей принцип обошел бы, как эти телеграфный столб. Коль скоро истина конкретна, скажу конкретно: как телеграфные столбы, совсем недавно шагнувшие до Монастырского. Обошел бы, да. Но — украдкой. Зачем же огорчать товарищей по партии?

В давешний приезд пришел он к “маяку”, был в доме, но не застал В.Л. Тот находился в монастырской келье — читал записки о деяниях сибирских праведников, и умилялся, и вздыхал, глаза влажнели… А в доме находился только паренек, которому недавно Бурцев предоставил кров. Но тов. Джугашвили и так уж из-за этой “стэрвы” задержался в Монастырском. Он ждать не мог. И, уходя в досаде, пребольно ущипнул парнишку за нос, буркнул: “Ты передай: князь приходил”. И хлопнул дверью.

А нынче — шел опять. Мороз сменился снегопадом. Звезды скрылись. Он остановился у обрыва. Он медлил. Знаток охранных отделений, изобличитель самого Азефа… Тов. Джугашвили-Сталин заробел. Пардон, мошонка холодела, и екало под ложечкой. Конечно, это прозаизм, но очень точный. Приличней бы сказать, его душа озябла. Душа — душой, но вновь зудело, жгло, чесалось: псориаз.

Я не отгадчик его загадок. Все просто: знавал я Дмитрия Иваныча.

* * *

Дверной звонок был старенький. С такой вот вежливою просьбой: “Прошу повернуть”. Он прозвенит и кратко, и деликатно — ну, значит, Дмитрий Иванович. Войдет, негромко спросит: “Мы одни?” Конспиративность старого большевика. Мой младший братец Витя, тогда студент физфака, улыбался: “Нет, на троих”.

Дмитрий Иванович не обижался. Был он ладненьким, крепеньким. В добром настроении — курносым; в дурном — нос вроде бы вострился. Ходил чуть косолапенько, но быстро и твердо перебирая ногами, неизменно обутыми в сапоги. На лацкане пиджака от “Москвошвея” неотъемно держал значок Международного общества помощи рабочим, давно ликвидированного; на значке изображалась черная тюремная решетка устарелого образца — без козырька-намордника. Дымил трубочкой, круглый чубучок — чернее антрацита. На шутку: как у вождя — сердито отмахивался, а случалось, и объяснял раздраженно, в чем разница.

Сняв пальто и кепку, проходил не в комнату, а на кухню. Диссидентских, воспетых Кимом, еще в заводе не было. А сортиры стена в стену с кухнями уже были, имея и окольное назначение, а именно как бы заглушающее кухонный разговор шумом воды из бачка. Дмитрий Иванович регулярно производил эдакую операцию, после чего, словно бы уличенный в суеверии, несколько смущенно разводил руками: “Поживите-ка с мое…”

Конец ознакомительного фрагмента