Вечером на нейтралке сработала светошумовая мина. И сразу не в заросшую боярышником безымянную лощину потянулись светлячки трассирующих пуль. С приземистого, как плохо выпеченный каравай, холма откашлялся миномет.
И пошло-поехало. Пострелушки разрастались, словно опара в дубовой квашне. По лощине били с двух сторон «Шилки», ВОГи, автоматы и прочая разношёрстная мелочь, применяемая при отражении разведывательно-диверсионных групп.
Однако ходившие рано утром в нейтральную лощину разведчики доложили, что виновником переполоха оказались не укры, а дикий кабан. Судя по отпечаткам копыт, матёрый. Весом в полтора-два центнера.
Нарушитель оставил ещё один след — густую струю, которой спозаранку завтракали мухи. Выходит, все звери без исключения, а не только косолапые, остро реагируют на испуг.
В то утро поросшая боярышником нейтральная полоса наконец обрела имя — «Лощина медвежьей болезни». Или просто — Медвежья. По крайней мере, так обозначил ее вчерашний бригадир горнопроходчиков, а ныне комбат, блиндаж которого врыт в обратный скат приземистого, как плохо выпеченный каравай, холма.
ДОРОГА ВТОРОСТЕПЕННОГО НАЗНАЧЕНИЯ
Эта дорога второстепенного назначения у водителей пользуется дурной славой. Особенно опасно закругление, где одиноко торчит пирамидальный тополь с разреженной осколками кроной.
Отсюда, с закругления, просматриваются козырьки траншей и похожие на осевшие кротовины блиндажи. Поэтому водители, Вольдемар не исключение, минуют простреливаемый участок на запредельной скорости. И, конечно, не успевают рассмотреть окрас восседающего на маковке тополя перепелятника.
— Здесь ездить, — ворчит кормчий, — приключения на пятую точку искать.
— Тормозни, пернатого красавца увековечу.
— Вояки заметят — пулю влепят. Давай уже на обратном пути сфотографируешь.
Я согласился и теперь сожалею о собственной покладистости. Впрочем, кто мог предположить, что во время нашего отсутствия фугас свалит многострадальный тополь. Осталась лишь досада на упрямого кормчего да робкая надежда, что перепелятник избежал осколков и теперь подыскивает себе новое дерево.
СИГАРЕТНЫЕ ВОРИШКИ
На моём наблюдательном пункте, откуда я слежу за пострелушками, завелся воришка. Стоит отлучиться на час-другой, как пепельница оказывается опорожненной на треть. И вдобавок кто-то приноровился размочаливать сигаретные фильтры.
Решил проследить. Подвинул письменный стол к окну, чтобы держать НП в поле зрения, и приготовился ждать.
Первым явился воробей. Вроде бы присел отдохнуть, а сам взглядом косится на пепельницу. Потом слетел вниз, подхватил окурок и шмыгнул под крышу соседского дома.
Собрался было забраться в дебри справочной литературы, однако вспомнил биолога Виктора Сиренко, который однажды сказал, что многие пернатые используют окурки для дезинфекции гнезд.
Чуть погодя прилетела лазоревка и принялась теребить окурок прямо в пепельнице.
Словом, если вам на глаза попадется обложенное по периметру окурками гнездышко, особо не удивляйтесь А заодно поразмыслите: так уж правы медики, предупреждая нас о вреде курения.
КОВЫЛЬНЫЙ ЗНОЙ
Когда зной начинает донимать степь, она обряжается в тончайшие одежды из ковыльных волокон. Эти одежды невесомы, как поступь ангела, и не скрывают прелестей распаленной близостью солнца земли.
А еще в ковыле есть сходство с морем, по которому шквал проводит белопенные ленты. И хотя в травяных волнах невозможно утонуть, они одинаково опасны для животного и человека.
Говорю об этом попутчице-коллеге, которая страстно возжелала окунуться в ковыльное море.
— Я — не овца, — отмахнулась дама. — Как-нибудь выпутаю из подола и прически цепкие ости. А вообще, если хотите знать, ковыль — не просто редкое, но и целебное растение. При грамотной дозировке оно ставит на ноги даже хронического паралитика.
Свою речь в защиту краснокнижного вида коллега завершает желанием — привезти домой ковыльную прядь:
— Пристрою возле зеркала. Пусть в прихожей круглый год будет маленькое лето. А то война докатится до этих холмов и всё испепелит.
Однако я воспротивился. Споры ковыля грузом ложатся на легкие. А потом умерщвленные цветы только тяготят взор и душу.
МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК ТРИДЦАТОГО КАЛИБРА
Партизанская балка, этот островок байрачного леса на берегу впадающего в Кальмиус ручья — сплошное очарование. Здесь ранней весной воздух делается лазоревым от распустившихся пролесок, а чуть позже, в мае, бесчисленные куртины пиона узколистого перекрашивают его в рубиновые, с вкраплениями изумрудов, тона.
Наш кормчий, да и я за компанию, столько раз навещал сей уголок степи донецкой, что может вести машинёшку по скатывающейся вниз дороге с завязанными глазами. А вдобавок способен безошибочно перечислить сучки на досках стола, который ломаными линиями отражается в бегучей воде безымянного ручья.
Однако сегодня Вольдемар заартачился:
— Хочешь — завязывай мне глаза, хочешь — не завязывай, но в Партизанскую балку не заманишь никакими коврижками.
Впрочем, я особо и не настаиваю. По словам хозяина здешних мест лесника Фёдора, притаившийся в балке батальон правительственных войск прошлой ночью причесали «Градами», поэтому туда лучше не соваться. И действительно, даже за версту слышно, что островок байрачного леса до самых сердцевин разлогих дубов пропитался горелым, и теперь в нем разноголосо стучат молотки, словно кто-то сколачивает гроб на целый взвод.
— Подбитую технику, поди, ремонтируют, — комментирует происходящее Вольдемар. — И при этом так матерятся, что с пионов лепестки осыпаются.
— Ты прав. Пережившие бомбардировку служивые сейчас злы похлеще пчел, улей которых разломал медведь… Ладно, возвращайся на трассу. Доедем до старого карагача и повернем налево. А там через мосток — Новогригорьевка. Если верить леснику, селу тоже досталось.
Фёдор малость соврал. Причесали не Новогригорьевку, а молодой бор на околице. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы нагнать страху на жителей. Проехали взад-вперед по улице, которую от горельника отделяет вошедший в силу ручей, ни одной живой души. Лишь на обратном пути, у съезда на мост, за живой изгородью мелькнуло что-то пестренькое, вроде сойки-пересмешницы.
Малявка. Лет пять или чуть поболее. Платьице в розовых зайчиках, повязанная на бабий манер косынка, баюкает завернутую в синюю тряпицу куклу.
— Ты чья, красавица, будешь?
— Мамина. А ушками — папина.
— Позвать родителей можешь?
— Могу. Только они все равно не придут.
— Очень заняты?
— Очень… Марточку лечат.
— Марточка это кто?
— Коровка наша. У нее белая звездочка на лбу. А теперь еще и одного рога нет.
— Потеряла?
— Это не кошелек, чтобы потерять. Папа говорит, рог большим осколком отбило, а маленькими шею поранило.
— Почему родители ветеринара не пригласили?
— Приглашали. Не едет. Ему, наверное, тоже страшно. У нас ведь, дяденьки, теперь война…
— Ты не о том спрашиваешь, — прошипел мне в ухо Вольдемар. — Разве не заметил, что за куклу ребенок нянчит?
— Вижу, — так же, шепотом, ответил я. — И размышляю, каким макаром у малявки игрушку выцыганить.
— Возьми шоколадку в бардачке. Меньшему внуку купил, да забыл отдать.
— Послушай, девица-красавица, а как твою куклу зовут?
— Это не кукла, — поправила малявка. — Мальчик-с-пальчик. Мне мама, когда я была маленькая, сказку про него читала.
— Откуда он у тебя?
— Возле мостика в пыли лежал. Несчастненький такой. Так я его отмыла…
— Давай договоримся: ты нам игрушку, мы тебе — шоколадку.
— Обижать Мальчика-с-пальчик не станете? — заволновалась малявка. — Он же такой несчастненький.
В два голоса поклялись, что для нас лучшая забава — пеленать мальчиков-с-пальчик. И таки добились своего.
— Высокие договаривающие стороны после изнурительных дебатов пришли к обоюдному соглашению, — рассмеялся Вольдемар, оглядываясь на заднее сиденье, где лежал завернутый в старую косынку Мальчик-с-пальчик, он же — снаряд тридцатого калибра. — От опасной игрушки мы ребенка уберегли, но сами можем влипнуть… Раньше за патрон мелкашки срок давали, а здесь штука посерьёзнее.
— Ничего. На первом же блокпосте сбагрим воякам. Вместе с пелёнкой, пусть они по долгу службы нянчатся.
ДУША ОБИДЫ НЕ ТАИТ
Хорошее название у села на левом берегу Кальмиуса — Солнцево. Оно согревает душу и сулит тихую радость каждому, кто однажды был допущен в горницу, которую освещают улыбки одетых в разноцветные платья кукол.
Наряд хозяйки дома, чьи окна напоминают вставленные в рамки акварели приазовской степи, Елены более скромен. Но опрятен, как у всякого, кого природа одарила взыскательным вкусом и умелыми руками.
А еще у хозяйки дома с окнами-акварелями степной вольницы сострадательное отношение к вещам. Особенно брошенным человеком.
Однажды подобрала на мусорнике куклу, приладила на место оторванную ножку, хорошенько отмыла от хронической грязи и из хранящейся ещё с девичьих времен блузки построила такое расчудесное платьице, что чуть не воскликнула по примеру Александра Сергеевича: «Ай да Пушкин молодец!»
Чего уж говорить о сельских ребятах, которые приходят поглазеть на коллекцию.
— Удивительно, — говорит Елена, — среди моих маленьких гостей почти половина мальчишек, которым, как принято считать, зазорно водиться с куклами.
Да что ребятня, отставной механизатор Виктор Папенфот, мужик весьма сурового нрава, и тот с восторгом отзывается о работах мастерицы.
— Чудо чудное, — сказал он мне за графинчиком сухого вина. — Ты обязательно загляни в дом на околице, согрей душу.
Удивительно, что малолетний узник гитлеровского концлагеря, землепашец, чьи руки от соприкосновения с тракторными рычагами обрели железную твердость, уберег сердце от заскорузлости, которая поражает всякого пасынка судьбы.
А Виктор — ярко выраженный представитель неизбалованного жизненными благами поколения. И это подтверждает запись, которую я сделал в походном блокноте по возвращению из села с солнечным названием.
Итак, мой старинный приятель Виктор Папенфот. Немец. Последнее место работы перед выходом на пенсию — начальник мехотряда. Известен тем, что мог на слух установить даже малейшую неисправность в моторе любой марки.
Первую оплеуху от судьбы получил в четырехмесячном возрасте на станции Карань Донецкой железной дороги, где осенью сорок первого года собравшиеся в эвакуацию мать и старшая сестра ожидали поезд. Но вместо него прилетели Ю-87 с крестами на чёрных крыльях.
Сестра и малец не пострадали. А вот их матери оторвало руку и ногу. Родительницу погрузили в санитарный эшелон с ранеными бойцами. На том её следы потерялись.
Разумеется, четыре месяца — не тот возраст, когда запоминают первую оплеуху. Пока сестра помогала грузить мать в санитарный эшелон, лихие людишки утащили одеяло и взятую в дорогу бутылочку молока для младенца.
А две недели спустя сестру — комсомольскую активистку угнали в Германию.
— Не помогли даже немецкие корни, — горько усмехнулся приятель, наполняя стаканы рубиновым вином. — Но так как оставить меня было не на кого, сестра решила взять с собой. И потом до самого освобождения в апреле сорок пятого прятала в бараке под нарами.
С шести утра до шести вечера — столько длился рабочий день невольниц — малец лежал молча. И лишь однажды в горячечном бреду подал голос, А здесь, как на грех, в барак пожаловала комендантша. Обнаружив под нарами доходягу, велела выбросить его в подвал, куда складывали умерших от голода и непосильных трудов.
Обнаружив пропажу, невольницы бросились к надзирателю, который от прочих коллег отличался сговорчивостью, и тот в обмен на золотой крестик, который чудом сберегла сестра, согласился выдать поутру тело малолетнего узника.
Конец ознакомительного фрагмента
