Юрий Лавут-Хуторянский
Клязьма и Укатанагон
КЛЯЗЬМА
...Правда — это худшее, с чего можно начать. Не только потому, что по природе своей она предназначена скорее для итога, но еще и потому, что вначале никакое утверждение не может прозвучать убедительно: читатель далек от заявляемых обстоятельств, а владеющее им душевное состояние не может мгновенно измениться так, чтобы с доверием устремиться в историю, возникающую фактически в пустоте. Читатель, даже если и вглядывается в нее со всем старанием, то все же из собственной жизни, сиюминутного настроения и привычного недоверия, поэтому вряд ли стоит торопить его: никаких убедительных фраз недостаточно, чтобы сразу после них кто-то доверчиво побежал глазами вдоль текста. Только неуклонное, шаг за шагом, движение, разумная постепенность убеждают в честности и надежности постройки, предлагаемой автором. Потому так уместно Предисловие, написанное Авторитетом и искусным Мастером Ступенек, который в трудной начальной позиции умеет из собственного материала соорудить крыльцо, подняться на него вместе с читателем и мягким толчком начать движение входной двери, откуда читатель, держась за веревочку, натянутую автором, начнет свое движение в таинственную полутьму к предполагаемому светлому выходу.
К сожалению, в данном конкретном случае не получалось ни с авторитетом, ни со ступеньками, ни с дверью. Потому что предстоявшее читателю движение не могло быть удержано внутри какой-либо привычной постройки.
1
Зимовали в Поречье шесть дворов: три двора коренных деревенских жителей, то есть три одинокие старухи в трех разных, но одинаково темных домах-пятистенках, в которых их изредка навещали разбежавшиеся по окрестным городкам дети и внуки, жили перетащившие свое скудное хозяйство из соседнего опустевшего Хлюпина муж и жена Терентьевы, постоянно проживали переехавшая сюда пять лет назад большая семья баптистов и в единственном в деревне новом доме — Сергей и Светлана Корецкие, которые восемь лет назад построили его на месте старого дома родителей Светланы. Тишина, светлое серое небо, редкий человек на улице, иногда темный дым из трубы и бесконечный белый простор. А летом, конечно, съезжались все: и новые, и старые, и родители с детьми, и самостоятельная молодежь. Лето наполнялось речным визгом и воем пилы по свежим доскам, грохотало музыкой, удивляло пестрым женским клубом на крыльце открывшегося магазина, дразнило запахами горячих обедов и ужинов, интриговало вечерним девичьим променадом и, набрав ходу, взрывалось вдруг каким-нибудь неожиданным скандалом, вовлекавшим в свой круговорот половину деревни, — то есть настоящая живая жизнь, кипение крови и напряжение мускулов. Не так давно, когда неожиданно повалился на бок прежний заскорузлый режим и за ним все привычное устройство жизни, вольный разгульный хмель ударил в крепкие сельские головы, и семь лет назад, а потом пять лет назад неосторожные женщины были убиты мужьями, а еще в одном случае благоверный был отравлен. Но сумасбродные времена не задержались, выдохлись, и летние истории перестали быть такими вызывающими, все теперь ограничивалось женскими истериками, вязкими мужскими разговорами у глухих заборов и умеренным мордобоем. В последние же годы баловство это стало целиком привилегией молодежи, драки если и были, то курам на смех.
С начала августа, как только «Илья-пророк два уволок», все свое жаркое, легкое и веселое — нежное утро и солнечный полдень, купанье, теплые вечера и сладкие ягоды — утомившееся лето с готовностью предлагало осени, а та, не обращая внимания, собирала свой собственный тяжелый обоз с яблоками, овощами и грибами, вода остывала, страсти стихали, стыд, слезы и разочарования растворялись на мелководье, и, выпроводив к сентябрю отдыхающих, Клязьма продолжала движение ровнее, холодной сине-стальной полосой подчеркивая разгорающийся осенний пейзаж.
Сейчас август был на исходе и летнее изнеможение должно было бы проникнуть повсюду, но как раз в этом году своевольная природа не захотела заметить конец лета и упрямо продолжала свое: короткий дождь вечером, ночью прохлада и отдохновение, а уже с утра и до самого почти вечера — сухой летний жар и безоблачное небо. Маленькие заводи были по-прежнему уютны, травянистый берег и лесные поляны теплы, а желтизна почти незаметна. Народ разъезжался по городам, а более всего в пыльную Москву, со стоном.
Половина большой бутылки домашнего вина, початая бутылка водки, резаные, в слезах, огурцы и помидоры, масло и сметана, зелень, хлеб, сыр и котлеты — три женщины сидели ранним вечером за столом, покрытым цветастой клеенкой, в саду, между клумбой, осыпанной флоксами, и яблоней, набитой яблоками.
— Все дежурит, — усмехаясь, сказала Светлана, хозяйка дома, высокая светловолосая женщина лет сорока на вид. Две другие повернулись за ее взглядом: в глубине участка, у щели в заборе, стоял здоровенный белый гусь. — Полчаса как приклеенный.
— А чего он там потерял, красавец этот? — поддержала разговор ее бывшая школьная подруга, еще в девятом классе переехавшая с родителями из Поречья во Владимир.
— Не догадаешься, Тань, — тут же ответила ей Светлана.
— Пора освежить, девочки, — бодро, как и полагается говорить эту фразу, сказала Татьяна, добавляя вина в бокалы. — Я думаю, морковь там у Славиных?
— Ну ты сказала, морковь у него ежедневно по два раза.
— В чужом огороде-то, Свет, всегда все вкуснее.
— Салат они, кажется, любят, — предположила третья, Евгения, темноволосая девушка двадцати трех лет с толстыми короткими косами, и быстро отпила из бокала, не дожидаясь ни ответа, ни тоста. Две другие посмотрели на ее отставленный, но почти полный бокал.
— Трахаться они любят, — сказала Светлана, — а не салат.
— В смысле?
— Славинские там в загончике своем гуляют.
— Какой негодяй, просто так стоит и смотрит? Не крикнет даже, не позовет девушек? — спросила Татьяна.
— Стоит и смотрит. Бруно, любимец наш, производитель бывший. Давайте-ка еще раз за здоровье, наше и близких. Пусть все у нас ладится.
— До дна, значит.
Они выпили, и Татьяна снова повернулась в сторону гуся:
— Бывший, значит? В отказ пошел? Может, там для него порода интереснее?
— Не-а, — оживленно ответила Светлана, — не угадала, из одного инкубатора брала. Все одинаковое. Страсбургская белая, быстрого созревания, яйценоскость, нежное мясо, большая печень и так далее — могу подробно, хочешь?
— Сидите уже, Сизова, пятерка вам. И что же он туда пялится-то? При такой яйценоскости у него и тут должно быть хлопот выше крыши. Бруно! — поняв наконец хозяйкину проблему, крикнула Татьяна в сторону гуся. — Чего ты там потерял, дорогой?
— Действительно все так похожи? — спросила Женя.
— Одна к одной. Калиброванные, как говорит Сергей Дмитриевич. А чем они вообще, в принципе, могут отличаться, а?
— Это надо у Бруно спрашивать, — сказала Женя.
— Ну да, — сказала Светлана, — он бы нафантазировал.
— А правда, чего он туда лезет, Свет?
— У тебя что, первый раз в жизни такой вопрос возник?
— У меня? Да я их никогда…
Женщины посмотрели друг на друга.
— Да уж, похоже, — поняла Татьяна.
— Козлы, — сказала Светлана.
— Гуси, — смеясь, поправила Татьяна, — просто гуси.
Крупное яблоко шлепнулось о землю с чмокающим звуком.
— А вот и поцелуйчик, — сказала Татьяна, — здравствуй, милая моя, я тебе дождалси.
— Не поняла.
— А вы думайте, думайте, Сизова.
— Из праха в прах? — спросила Евгения.
— Маладца. Евгения Золтановна.
— А вот и нет, по двоечке вам сейчас выставим обеим! Мы этого ласкового подымем, вот так, фартучком-то его вытрем, голубчика, а потом зарежем и засушим на зиму. Или на компот, а вовсе даже и не в прах.
— Прекрасно, — улыбнулась Татьяна, — неужели еще кто-то сушит яблоки и варит варенья?
— И варим, и сушим, и компот.
— Смотри, сколько их в этом году, не думала на продажу? Со всей деревни. В Москве-то даже в самый сезон на рынках по пятьдесят за килограмм.
— А сколько их нужно привезти, чтобы окупить дорогу, а? И кто тебя туда пустит, если там по пятьдесят за килограмм? Как раз и не пускают, чтоб было по пятьдесят.
— Собрать, перебрать, отвезти в Москву и отдать оптом тем же торговцам…
— Отлично, Тань. Давай, организуй бабу Катю и бабу Шуру, они тебе соберут по целой миске. А завтра хоронить их будешь.
— Ты прям скептик какой, ладно, я сама подсчитаю.
— Вот-вот, ты подсчитай сначала, Крупнова, а пока сядь на место.
— Прямо наша математичка. Как ее?
— Людмила Гавриловна.
— Да, стоит у доски, пишет, Жень, спиной к классу, все начинают гундеть, она разворачивается — и ба-бац — как врежет указкой по столу, так, что все подпрыгнут. И тогда она, в тишине, ласково так скажет: детки, тихо-онечко…
— На самом деле добрая была. Помнишь, какая полная, а умирала — тростиночка и вот такого росточка… на похоронах никого не было.
— Ладно, давайте теперь за ваш дом, за хозяйство и за бизнес.
