Для Дмитрия это слово — и стараниями отца, кстати! — всегда означало любовь к своей Родине, а не тщательно растимую ненависть к другим странам. А у них двоих вот как повернулось… И теперь надо бы сделать выбор, дядька настоятельно советует вступить в партию, поддержать, так сказать, крепнущую государственность. Но почему-то не в «Центр-Песмарица», это бы ладно, не в зачахшую от бессмысленности соцпартию, и даже не примкнуть к экологам, нет.

В ту самую партию хранителей державности, от которой с момента создания за километр воняло волчьими головами, факельными шествиями и криком «Слава славным!». Что бы этот бессмысленный по сути лозунг ни означал.

«Шкода Октавия», купленная в кредит, но зато новая и своя, встретила его жарким духом из открытой двери. Нет, сейчас туда садиться — это как в духовку. Заведём, охлаждение на максимум, постоим рядом, пиная колесо. Если бы курил, сейчас затянулся, но такой привычки не было.

В партию… Вот бред. Так он дядьке и сказал, но тот, против обыкновения, не отстал. После смены власти в Хориве и вовсе напоминает каждый день, да так настойчиво, что это превращается в угрозы. Сегодня днём позвонил отец, пригласил в гости, поговорить. И так раз в неделю у него, после маминой смерти без пригляда не оставить, Маринка готовит-убирает, а сам Дмитрий носит продукты пакетами.

Отец же, как иначе?

А сейчас сидит, набычившись, приглаживает свои легендарные усы пальцами, брови хмурит. Да ещё и причёску изменил на старости лет, пытаясь быть похожим на классический песмарийский образец — короткая чёлка (под нахлобученицей всё равно не видно) и длинный хвостик сзади. На батиных жидких седых волосах хвостик превратился в облезлый воротник из крашеной лисы, бабушка когда-то носила такой. Но не дай Господи сказать это вслух: проклянёт.

Вылитый нахл из их же современных учебников.

Они там, на картинках, и первыми в космос, и Антарктиду открыли, и даже составляли Декларацию независимости США. А что? Есть серьёзные научные труды на эти важные темы, там и Жора Вашентоненко, и другие люди… с местными корнями.

Тьфу! Да и в комнаты у отца хоть не заходи — в одной портрет Цициана Гопченко, справедливо повешенного в сорок пятом за предательство, службу на фашистов и участие в массовых казнях. В другой — коллекция нахлобучениц: отец задался целью собрать их со всеми разновидностями узоров областей Песмарицы. Дело шло туго, поскольку носили это чудное нечто даже в царские времена только на западе страны, а новые разновидности ещё изобрести надо.

— Пап, ну скажи ты мне, Бога ради, что я в этой долбаной партии забыл?

— Эка… Ну-ка, геть! Песмарийским говори, державным!

— Да я его толком не знаю, — рассмеялся Дмитрий. — Я ж русский. И ты русский. На кой нам между собой на чудом языке разговаривать? Не на работе же, и не в управе.

— Партия хранителей державности, сынку… — и тут не удержался отец. Тьфу, сынку. Ранку, манку, спозаранку. Что за дурацкое слово, оно только у Гоголя было к месту. — Это сейчас билет к власти. Михал дело говорит, наши пришли, Кабур порядок наведёт!

— Да пусть наводит, я-то при чём? — удивился сын. — Может, и правда, воровать меньше будут. И взятку за поступление в первый класс снизят. Пару тысяч срибников я потяну, но не больше.

— Моя внучка будет учиться в государственной школе! — с необъяснимым для вечно нищего отца пафосом, заявил Василий Иванович. Обернулся к иконе, висевшей в углу кухни, и перекрестился. Размашисто и напоказ. — Никаких русских!

Дмитрий вздохнул. Обсуждать, по большому счёту, было нечего — но отец же… Не пошлёшь подальше.

— Бать… Светочка пойдёт в русскую школу. И даст Бог денег потом, в институт лучше не у нас. У Восточного соседа и рейтинги вузов посильнее, и преподаватели. Там хоть какие-то перспективы и потом, даже не спорь.

Отец покраснел, привстал из-за стола и заорал на Дмитрия. Непривычно, зло, даже в детстве никогда так не отчитывал:

— Вон из моей хаты! Вон!!! Тоби пороли мало, придурка, батю не слухаешь! Посадят, я тебе передачки носить не буду! Мы граждане великой державы, Песмарицы, а не какие-то сраные… эти.

На этом запал у отца кончился, Василий Иванович тяжело вздохнул и рухнул на скрипнувшую табуретку. Дмитрий вскочил — но не затем, чтобы убегать куда послали — за лекарствами. Сердечник же отец, ему лишний раз волноваться вредно. Стакан под кран — опять вода жёлтая, вот, уроды. Подвесной шкафчик, так… Ну ладно, хоть корвалол. Накапал и сунул отцу, напряжённому, красному, дышащему хрипло, словно бегом на десятый этаж поднялся.

А сам отошёл к окну. Не время ругаться, хотя сам тоже расстроился.

Внизу лежал город. Обычный, по большей части советской застройки — только карандаши бизнес-центров на северо-западе новые, да «долина нищих» — жилищный комплекс «Хорив», где за отцову, например, квартиру можно купить пару ступенек на входе. Горы подковой, освещенные солнцем, узкий росчерк Шыроки, реки, на которой стояло Кавино. Покой и доброта, особенно когда сверху смотришь.

— Михал дело говорит… — проскрипел сзади отец. Вот неуёмный же старикан.

— Михаил его зовут, батя. Михаил Иванович Разин. И он такой же чистокровный русак, как и мы с тобой. Как вон… Президент Восточного соседа. И как ещё сто миллионов русских.

Отец откашлялся и сплюнул. То ли от болезни, то ли от слов сына.

— Не буду я ни в какие хранители сраной державности вступать, и думать забудь! И дядьке передай — я в ваши игры не играю. Работать надо. Девчонку в школу пристроить. Ремонт вон назрел, да и у тебя обои освежить. Как мама умерла, ничего же не делали.

Отец прохрипел что-то, Дмитрий резко обернулся: да нет, почти в норме, за грудь перестал хвататься и дышит полегче.

— Пойду я, пап. Дел до чёрта, а мы тут ерунду обсуждаем. В субботу заедем с Маринкой, как договаривались. И… Береги себя, ладно? Не стоит оно того.

Василий Иванович промолчал. Сын ждал, что он… не извинится, конечно, но хоть что-то скажет. Не дождался. Тихо защёлкнул за собой замок двери и начал спускаться по узким лестницам старого дома. Этаж. Ещё этаж.

И так десять раз, пока не вышел на остывающий после жаркого весеннего дня воздух.

Машину Дмитрий оставил на стоянке — гараж дорого, да и слишком далеко от дома ближайшие, а во дворе не стоит рисковать — не угонят, так раскурочат ночные охотники за магнитолами, регистраторами, зеркалами и колёсами. Зашел в магазин, купив по списку всё, что просила днём Маринка, и спокойно потопал к дому. Цены в «Синюке» — это целая сеть магазинов такая в Кавино, по смешной фамилии владельца, опять выросли. Вот забота, а не батины нахлобученицы.

— Оставьте меня в покое, вы!.. Бандиты, честное слово — бандиты!

Дмитрий так и застыл на месте. Пока он то с детским питанием сражался, то с отцом ни о чём беседовал, обстановка в Кавино изменилась. Это как запах грозы — ещё и небо чистое, и грома не слышно, а в воздухе висит и потрескивает электричество. Когда начнёт швырять молниями не глядя, прятаться будет уже поздно.

Так и здесь: в подворотне у магазина, рядом с лениво крутящим синими огнями на крыше полицейским автомобилем творилось нечто непонятное. В сумерках сполохи мигалок работали как стробоскоп на дискотеке: выхватывали из полутьмы то ленивое лицо полицейского, важного, с усами не хуже отцовских, то пару молодых гопников — те оскалились, похожие на волчьи морды со своих шевронов, то… Николай Иванович?!

— Что тут творится? — неожиданно для себя спросил Дмитрий.

— Проходите, шановний! — из темноты откликнулся кто-то. Явно полицейский, но не этот с усами, а напарник. — Полицейская операция. Подстрекателя россиянского берём, не мешайте работе госорганов.

— Николай Иванович! — позвал Дмитрий, не обращая внимания на полицейского. Их не то, чтобы боялись, просто старались не замечать — к охране порядка эти бравые парни относились с ленцой, стараясь облегчить карманы пьяным или мурыжить рыночных торговцев из разных южных стран.

Очередная вспышка стробоскопа осветила усталое лицо старого школьного учителя. Ну да, их историк же. Это он — подстрекатель? Интересно узнать, к чему.

На лице учителя было заметно пятно, но Дмитрий не сразу понял, что это здоровенный, с бутылочное донышко, синяк. Да и бровь разбита.

— Вы чего, сдурели? — продолжил Разин. — Если что не так — везите старика в участок, нечего тут самосуд устраивать.

— Та и отвезём, — лениво откликнулся усатый. — Трохи позже. Тута у парубков вопросы есть к деду: чому с полосатой лентой на пиджаке, да и вообще… А наше дело маленькое, велено вбивцям ни в чём не мешать, сегодня приказ из столицы пришёл.

Изложил он это всё на дикой смеси русского и песмарийского, но Дмитрий его прекрасно понимал. Весь восток Песмарицы на этом адском наречии и общался.

— Разин? Дмитрий? Не надо, не вмешивайтесь!

— Николай Иванович!

Но поздно. Раздался глухой стук, словно кто-то выбивал ковёр, дождавшись почему-то сумерек. Николай Иванович вскрикнул и, судя по всему, упал. Дальнейшие удары посыпались градом, били ногами, причём не полицейские, а те самые гопники, что стояли рядом.