Оба «жулика» были в ступоре… смятые железной волей, заставившей подчиниться. Но поняв, что жесткого прессинга не будет (реально их не побьют) — смирились с происходящим. Ну, и такое возможно, наверное. Кеша припоминал симптомы уже испытанной им белой горячки (хотя не понимал, с чего бы его накрыло именно сейчас?) А Рашпиль подумал, что последствия от удара по затылку могут быть и такими. Первым опомнился Кеша:

— Вайн… братуха… чо с тобой такое?

— Какой я тебе Вайн! — презрительно усмехнулся златокудрый. — Ты что, не видишь КТО Я?!

— А-а… кто ты?

— Я — Ангел Путина.

— …?! …?! …?! — (Для белой горячки это, пожалуй, сильное заявление. Все это правда? Кеша не мог окончательно врубиться.) — Так ты из этой… типа, организации… Которые гуманитарку раздают?

— Мы ничего не раздаем. Наше небесное воинство распростерло свои благословенные крыла над богоносной Россией.

— Вас чо, значит… везде понасовали… Чтобы следить за всеми?!

— Не за всеми. А за тем, за кем надо. На всякий случай. За вами, «народом-богоносцем» (по Достоевскому), глаз да глаз нужен. Как бы чего не напакостили.

— Ну, мы ладно, это… А чо он тогда, Хозяин-то… Чемоданами раскидывается?

— Не раскидывается! — твердо ответил пришелец. — Но и у него, в общем… Много работы. Устает. И потом, интриги вокруг, заговоры.

— Чо вы тогда… — И Рашпиль наконец пришел в себя. — Чо вы тогда… за подлодкой «Курск» не следили? И самолетов сколько падает? То и дело.

— Под водой? Это не наша епархия. А современная авиация сделала такой шаг вперед, что… В общем, не вам судить, где и чем нам заниматься. Еще вопросы?

— Так, значит, ты… — Кеша-Реактор на порядок прибавил «угрожающий» тон. — Столько лет специально тут валялся? Дохляком прикидывался?! Мы-то тебе хавчик таскали. Одного нашего курева спорол, не знаю сколько!

— А вы мое вино пили, — с легкой улыбкой всепрощения небесный посланец пожал плечами. Его крылья приподнялись и опали, трепеща облачным пухом. — Кстати, экологически чистое. Вам даже в голову не приходило, откуда оно берется. Всегда канистра полная, да? У вас чудо прямо перед глазами, а вы не замечаете! Все. Мне на свежий воздух надо. Засиделся я.

Ангел с чемоданчиком прошествовал мимо, как нечто невыразимое и недоступное. Но у самого выхода, у жерла сброса на мгновение сдержал свое, подобное ветру, движение.

— Ты это… птицекрыл… как тебя! — Голос Кешы-Реактора сорвался. — Может, ты сам смогешь… или через кого-нибудь своих попросишь… Я же облученный. У меня последняя стадия. Как бы там, это… Ну, чтобы помочь. Вы же благословенные крыла… чо-то такое… Россия богоносная там…

Остановившись на краю, Ангел был ослепителен в светозарном ореоле. Он покачал головой. С его дрогнувших губ слетела улыбка неземной горести и печали.

— Нет, Иннокентий. К сожалению, это уже ни в чьих силах. Но не отчаивайся! Вместо того чтобы ныть про мамку, сходил бы лучше, как будет Родительский день, к ней на могилку. Подправить там все надо, прибрать. Да свечку в церкви поставь. А про шмару свою забудь, плюнь на нее! Тебе это не нужно. Кстати, у собаки Жульки остался щенок, есть о ком заботиться. И еще. Я ведь знаю, ты всю жизнь хотел играть на саксофоне. Увы! Не сложилось. Но есть время, чтобы кое-что исправить.

Вытянул пальцы левой руки, как бы набрал ими что-то невидимое в воздухе, какой-то код. К его ладони, материализовавшись из пустоты, послушно подплыл золотистый изогнутый инструмент. Взяв его, ощутив явный вес, Ангел протянул саксофон Кеше. Он вытер руки о штаны, благоговейно принял; золотой отблеск озарил его всего.

— И еще это. Самоучитель для начинающих. Составлен самим Чарли Паркером. — Из переливающихся складок была извлечена книжка в мягкой обложке.

Ангел повернулся, чтобы исчезнуть, раствориться в восходящих потоках.

— Э-э… а меня-то, куда… Мне чо делать? — Рашпиль вытолкнул застрявший в горле крик отчаяния.

— Тебе что? — Ангел посмотрел на него ободряюще. — Возвращайся на завод, где работал. Сейчас в него сделаны мощные государственные вливания, заменено и модернизировано оборудование. Берут настоящих спецов старой закалки. В общем… обратишься там… Ну, замдиректора тоже вернулся, найдешь его. Хватит болтать!

Он приподнял крыло, прощаясь; шагнул из мрачного жерла и пошел по реке, осторожно неся чемоданчик. Многоцветные стрелки-блики разбегались под легким скольжением сандалий, играя на легкой зыби. Воспарил на набережную, поднялся по зеленому склону. Помогая себе взмахом крыл, перелетел через Кремлевскую стену. Потом было видно, как тонкая белая фигурка поднимается к Архангельскому собору.

Томительная и печальная мелодия «Summer’s Almost Gone» («Лето почти прошло») Чарли Паркера разнеслась над засиявшими водами. Сидя на ящике, Иннокентий раскрыл на коленях самоучитель, раздувал щеки, припав к мундштуку волшебного саксофона. Экскурсанты зачарованно и прощально махали ему с проплывающих речных трамвайчиков.

Пересвет в предчувствии Кочубея

Раскололось стеклянное небо, упала чаша волхвов, кудесник ударил в свой гулкий бубен. Сознание Глубилина померкло. Обо всем произошедшем он узнал в Медицинском центре катастроф, где отлеживался после сотрясения. Ребята из театра приходили к нему, навещали.

Но было два озарения, блеск двух вспышек, когда ночь поглотила его. Первое яркое мгновение — это тесная, с железным гулом кабина, загроможденная фантастическим оборудованием. Какие-то серебристые фигуры парили вокруг. Тогда это даже не удивило… а только подтвердило догадку (на основе множества фактов, свидетельствующих об этом) — людей воруют инопланетяне! Вот и попал к ним в лапы. Второе мгновение высветило лицо его друга Вадима. Длинные волосы упали прядями, затеняя тонкие черты в неземной печали. Из-под серого халата, наброшенного на плечи, видна джинсовая куртка, скроенная из множества кусочков (кто сейчас носит такие?) Это видение… (Вадим трагически погиб восемь лет назад) — воткнуло в руку Глубилина тонкую блестящую иглу. От нее тянулась прозрачная артерия, уходила в самое сердце ночи. По ней перекатились звонкие стеклянные пузырьки, побежали вверх перед меркнущим взором. Черная река забурлила водоворотами.

…Восемь лет назад в маленьком сибирском городке за длинные волосы можно было схлопотать по морде от местной гопоты.

Друг Глубилина, Вадим, отрастил себе хаер. Он был художником и, можно сказать, подающим надежды модельером. Знакомые несли ему джинсы разной степени изношенности (всевозможный «джинсовый лом»), он выкраивал из них небесно-голубые квадраты, подгонял друг к другу и сшивал. Получались удивительные куртки, а также сумки и рюкзаки в стиле «пэчворк». Однажды Вадим бежал к своей подруге Камилле, ночью, через весь город. Нужно перебежать мост, река разделяет город. На беду, в ту ночь над мостом тускло светила бандитская звезда Кастет, удлиняя крадущиеся фиолетовые тени. Звезда покатилась с чернильного неба — ее свинцовые лучи пробили Вадиму висок. Гопники сбросили его тело в реку.

Утром прошел дождь, и один товарищ, совершая раннюю пробежку, видел на мосту странную, абстрактную… и чем-то встревожившую его картину. Мокрый асфальт испещрен яркими пятнами и длинными росчерками. Алыми, изумрудными, желтыми, бирюзовыми. «Последний перфоманс художника». Проезжающие машины разнесли на колесах разноцветную, смешавшуюся с дождем гуашь из раздавленных баночек.

Тело Вадима так и не нашли. Какие-то разноцветные пятна… вскоре исчезнувшие… как говорят в милиции, «к делу не пришьешь». Позже рыбаки обнаружили выпотрошенный, из квадратиков неба, рюкзак. В кармане случайно сохранился пластиковый пенал с кассетой Майка Науменко. Друзья собрались все вместе, вспоминали пропавшего друга. Там же была Камилла. Черная река несла золотистый отблеск городских огней, желтизну и багрянец светящихся окон домов. Вадим, хотелось верить, видел свет из окон — и даже из окна квартиры, где они сидели — как трепетно дрожащие над ним отражения. Кто-то поставил найденную и уцелевшую запись. Майк Науменко пел: Странные дни отыскали меня, Странные дни принесли с собой странные ночи… Вышли на балкон покурить. Их отражение скользило по черному стеклу вод. И тонкий силуэт Камиллы: яркая тлеющая точка у рта, волосы взметены ветром. Глубилин пошел провожать девушку. Поймал какой-то дохлый «москвичонок», посадил ее, чтобы отправить домой. Но кто, ангел или демон был за рулем машины? Он увез от него что-то сладкое и тревожное. Закружил, завьюжил, умчал в томительную и бесконечную ночь.

Между ним и Камиллой вспыхнул какой-то… клинический роман. Она работала в поликлинике МПС, брала кровь на анализы. Он приходил раз за разом, сдавал и сдавал свою кровь. Тем материалом, который оставался в лаборатории после обработки (не только его, конечно, а всех железнодорожников региона), Камилла поливала цветы и декоративные растения. Они разрослись, обещая превратиться в мини-филиал амазонских джунглей. Начальство предупреждало, чтобы она… как-то осторожнее пользовалась своим служебным положением, что ли. А то скоро войти будет невозможно! Пациенты (те из них, кто пенсионного возраста и имеет фазенду), мечтая поразить соседей столь же фантастической оранжереей, просили у Камиллы отросток. Но у них ничего не получалось. Они не догадывались, почему цветы у нее столь яркие, буйные, томительно-тревожные. Как будто насыщены бессонным гудением рельсовых струн, уходящих за горизонт.

По пришедшей разнарядке начальство решило направить Камиллу в Москву, на курсы повышения квалификации. Теперь уже неизвестно чего, новых методов подсчета эритроцитов? или квалификации цветоводов-любителей? Они расстались на перроне, поезд уносил ее. Приехав в столицу и устроившись в гостинице, она позвонила своим родителям и ему. Вечером вышла из номера. Больше ее никто не видел.

Когда молчание Камиллы стало просто катастрофичным, а недоумение в голосе администратора гостиницы и руководителя курсов по поводу отсутствия слушательницы сменилось раздражением, затем тревогой… он не выдержал, бросил все, сорвался в Москву. Ее родители благословили его, дали денег на первое время. В московском Бюро регистрации несчастных случаев (где его вскоре стали узнавать по голосу, когда звонил) «успокоили»: ежедневно в России исчезает 190 человек (это в среднем, по статистике). А в Москве за один месяц — примерно две тысячи. Это куда же они деваются… Что за корова слизывает их языком? Какие инопланетяне воруют?

У него была надежда на одного родственника. Он человек обеспеченный, глава фирмы. Глубилин думал, хоть в чем-то поможет. Не собирался, конечно, объявляться на пороге москвичей с рюкзаком и словами: «Здравствуйте, дорогие родственнички, я приехал к вам навеки поселиться!» Объяснил ситуацию дяде Фотию, так звали родственника. Дослужившись до полковника, в наступившее лихолетье он ушел в отставку… то есть, отступил на заранее подготовленные позиции. Офис его фирмы, занимающейся железнодорожными перевозками, поражал воображение роскошью. Дядя решил проявить участие, но весьма своеобразно. Предложил оформить на его имя «фирму», где он будет номинальным «директором». Находясь в тревожном состоянии, дремучий провинциал не представлял всех последствий… Заполнил документы, подписал договора. В определенные дни приходил в бухгалтерию, получал зарплату. Это была хоть какая-то зацепка в Москве, как казалось. Главное, есть деньги на поиски. Побывал в Зоопарке, Планетарии, Большом Театре, в Троице-Сергиевой Лавре, больших и малых музеях, Библиотеке имени Ленина. Показывал сотрудникам и смотрителям фотографию Камиллы. Кто с сочувствием, кто с недоумением, кто равнодушно пожимал плечами. Обошел сорок сороков московских церквей, просил озарения у чудотворных икон, плакал на могилах Отцов Церкви. Одна сердобольная старушка, видя его печаль, советовала просить вспоможения у иконы святой Ксении Петербуржской. А лучше съездить, припасть к ее мощам в самом Санкт-Петербурге. Старушка рассказала о молитвенном восхождении будущей святой. Будучи замужем, Ксения овдовела, потеряла любимого мужа в молодости. И потом ей как бы стало казаться, что душа супруга воплотилась в ней. Ксения нарядилась в мужское платье и просила, чтобы ее звали так же, как мужа. Все, что у нее было, раздала бедным. Пошла по миру, скиталась, истово молилась. И свершала чудеса, помогая людям. Да, как раз Ксения Петербуржская, убеждала старушка, ей-то всегда в жизни помогала. Помолись, помолись — полегчает! Он так и делал, и уже было собрался в Питер. Но конец халявы с деньгами все перечеркнул…

Что были за проблемы у бывшего полковника, можно только догадываться. Но пил дядя Фотий по-черному. Его безуспешно лечили и даже обратились к новоявленному «народному целителю». Возможно, это поколебало равновесие на неких весах; жизнь достигла предела. За дядей не доглядели, и он повесился в гараже. Жутко и нелепо. На «нитке из покойницкого савана», как говорили. Доморощенный «экстрасенс» будто и дал ему «заговоренную» нитку. Дикая, даже по тем временам, история!

Глубилину не удалось отвертеться от «руководства фирмой». И родственнички дали понять: они его знать не знают. Юрист, проводивший зачистку дядиных документов, потряс перед носом незадачливого бизнесмена толстенной папкой с отчетностью. «Фирма» активно отправляла бумажные «поезда», получала бумажные «грузы». Деньги за это получены реальные. Теперь эти «поезда» прямиком несутся в прокуратуру. А там: «Сибирь… и вновь пошли мотать срока огромные… — мерзким фальшивым голосом пропел юрист. — Но временно… вре-мен-но! — Подчеркнул он. — Я приторможу дело. Папка с документами будет лежать у меня в сейфе. Цена вопроса — такая». Протянул листок с проставленной суммой. Скатал в шарик, бросил в корзину. Странно, пол в этом месте не провалился до первого этажа под чугунной тяжестью…

Глубилин молился бумажной иконке петербургской Святой в сером сумраке раннего утра, когда убегал на работу, и поздно вечером, когда слипались глаза от усталости. Именно это ему помогло или нет… но через три года он выплатил юристу — все до цента. Апрельским днем они пошли в парк недалеко от его конторы, сложили из отчетности целую флотилию теперь уже безобидных бумажных корабликов, отправили по течению весеннего ручья в нежные бирюзовые дали. Когда последний кораблик отчалил, Глубилин не выдержал, спихнул этого крючкотвора в бурные воды. Нельзя было без смеха наблюдать, как тот барахтается (за эти три года растолстев до безобразия). Пришлось подать руку. Выбравшись, юрист по-собачьи отряхнулся, сказал:

«Дурак ты! Посмотри, на тебе дорогое итальянское пальто, модные фирменные ботинки. Выглядишь подтянутым, в отличной форме. А каким был, когда я тебя увидел? Неадекватный провинциал с параноидальным блеском в глазах, недельной щетиной и алкогольным тремором немытых рук. Да ты на меня молиться должен! Стал бы без меня таким как сейчас?» С этим трудно не согласиться. «Ладно, пошли, ставлю коньяк, чтобы согрелся». Он снял и накинул на плечи «благодетеля» свое итальянское пальто. Пришлось купить самый дорогой, французский «***». За науку.

В эти три года, и в последующие не оставлял надежду узнать хоть что-то о Камилле. Бродя по улицам великого города, меж людей, вглядывался в лица, пытался найти ответ на мучивший вопрос. Ты могла бы быть луком, но кто стрелок? Если каждый не лучше всех, — пел Гребенщиков. — Здесь забыто искусство спускать курок. И ложиться лицом на снег.

Прошло четыре года. Он стоял в пыльной темноте кулис. Устроился в театр на окраине Москвы. Здесь не забыли искусство спускать курок бутафорского пистолета, ложиться загримированным лицом на «снег» из шариков раскрошенного пенопласта. Словно приоткрыв маленькую дверцу в волшебном часовом механизме — стал шестеренкой, цепляющей зубцы, передающей движение на иную систему (находящуюся в высших сферах, где-то под колосниками). А она, в свою очередь, сдвигала целые дольние миры, которые начинали свои бесчисленные превращения.

Он открывал занавес в начале спектакля — и закрывал его в финале.

Иногда с помощью нехитрых приспособлений задымлял сцену или изображал завывание ветра, волнение на море, вспышки молний, потусторонние голоса. В театр взяли с распростертыми объятиями: зарплата мизерная, делать техническую работу просто некому. Тянул лямку заведующим постановочной частью. Вернее, «тянул трос», наматывая его на барабан… Театр был Русским, Государственным, Историко-этнографическим. А значит — бедным, непопулярным, выживающим за счет детских постановок, на которые в организованном порядке свозили воспитанников из ближайших учреждений. Занавес в нем работал на ручной тяге.

В этом было нечто трансцендентальное… Неисповедимость и трагическая предопределенность путей судьбы, приведших и поставивших его на это место, чтобы именно он приглашал детей в сказку, открывая перед ними вход в иную реальность. Ведь и герой Сэлинджера видел себя призванным, считал единственным предназначением в жизни — ловить ребятишек «над пропастью во ржи».

Глубилин каждый раз демонстрировал очередной комиссии, что занавес действительно работает вручную. Проверяющие из отдела культуры громко возмущались по поводу «черной дыры» в этом театре (чиновники-мужчины выражались более натуралистично), в которой бесследно исчезают выделяемые из бюджета (в том числе и на электрооборудование для сцены) деньги. И правда, ни один из вновь назначаемых директоров (на его памяти их было три — три брата-чеченца: старший, средний и младший, совсем дурак) не мог донести эти деньги (в огромном мешке, как представлялось). И выбирали-то они те пути, что вели в никуда… Казино, женщины, наркотики. Трубы продолжали течь, от испарений из подвала висела мгла, что никакого «тумана» не надо. Искры от замыканий перегруженной электропроводки сошли бы за световые эффекты. Когда нужно было изобразить лай собаки, то откуда-то (будто проникая сквозь стены) отзывался потусторонний вой… похоже, «собаки Баскервилей». Он леденил душу. Услышав его во время спектакля, актеры впадали в ступор. Считалось, это приносит несчастье. И было отчего так думать. Вой предвещал появление призрака.

Говорили, это была «купчиха» — силуэт женщины с распущенными волосами, в свободно струящихся белых одеждах, окровавленных спереди… Ее отражение проплывало в зеркалах вестибюля, как бы пронизывая их насквозь. В «руках» это «нечто» держало «голову младенца». (Кто хотел, верил, а кто нет, но что-то неприятное в театре или для кого-то из сотрудников, вскоре происходило.) Заунывный собачий вой — и явление «купчихи» были связаны. И неспроста. По слухам, это имело под собой реальную основу.

Здание, где находился театр, построено в начале века как торговый и жилой дом какого-то купца; затем его переоборудовали под Клуб железнодорожников; в начале 90-х передали театру. Бабушки-вахтерши, работавшие еще в Клубе (и перешедшие в театр), рассказывали о трагедии, разыгравшейся в семье купца. Его молодая жена родила ребенка, кормила грудью, а избыток молока сцеживала — и отдавала огромному породистому псу, жившему у них, — в котором этот купец души не чаял. Из-за этого все и произошло… Купчиха отлучилась куда-то, оставила ребенка в комнате (и пес был там же). В собаке проснулся демон! Когда попытались войти, этот зверь с окровавленными клыками, обезумев, бросался на людей, никого не пускал. Заглянули в окно. Он катал по полу голову младенца, сожрав его самого. Людоеда тут же застрелили. Но усмотрели в том дурное знамение. И не ошиблись. Дело было как раз накануне революционных событий. Купчиха тронулась умом. И уж что было потом… Бог весть.