Впрочем, хорошо, конечно… когда столько здоровых и радостных людей собираются вместе, верят во что-то лучшее, не безобразничают, не употребляют крепких спиртных напитков, а делают какое-то прибыльное дело. И потом веселятся от всей души.

Но мне было что-то совсем не до веселья. Кристина сказала, что мне пора браться за ум, никакой второй половины денег мне вовсе не причитается, ведь ей самой пришлось переписывать на ходу мой дурацкий сценарий: такие «игры и развлечения» здесь не проходят. Но все же я могу посмотреть выступление модной группы «Иксмиссия», сейчас будет, раз уж пришел.

Отлично, очень хорошо… по крайней мере, в зале тепло, удобные кресла. А так не хочется тащиться под осенним моросящим дождем в свое убогое жилище, ехать несколькими троллейбусами, выходя тут же, едва заприметив подозрительную личность — контролера, явно замышляющего начать проверять билеты. Да, денег у меня не было, а теперь и не предвидится. По сцене заметались серебристые мальчики в костюмах сперматозоидов. Из-под ног у них, время от времени, от расставленных адских машинок с подключенными проводами, вырывался сноп искр, — треск оглушительных разрядов напоминал об опасности террористических актов. В зал потекли зловещие клубы дыма, подсвеченные всполохами цветных прожекторов, что вообще походило на хронику газовой атаки в токийском метро, проведенную сектой Аум Сенрикё, одно время очень любимой у нас. В проходах и у сцены, пытаясь войти в ритм хрипящей на басах фонограммы, мерно рубилась толпа, в основном женщин послеклимаксного, но еще предпенсионного возраста. Змеи лазерных зигзагов искажали лица мертвенной бледностью, рты беззвучно распялены, глаза вытаращены — все это, как мгновенно выстриженная каким-то безумцем блестящая фольга, что рассыпана во тьме. Основной мальчик-заводила закричал в микрофон, что первый ряд — это «качки», второй ряд — «крутые», и так далее… «А теперь, по моей команде: ряд „качков“ — влево! „Крутые“ — вправо! Обнимемся все вместе, друзья! И-и… начали!» Заводила стал вести расчет, как на физзарядке. По несложным подсчетам выходило, что я попадаю в ряд «крутых». Когда мой сосед, потный возбужденный дядька, попытался возложить на меня свою тяжкую длань, я быстро пересел на откидное сиденье, сказав, что меня укачивает и тошнит от всего этого…

«Вам нужно принимать „Прекрасные волосы и ногти за четыре дня“! — радостно закричал он, достав из кармана и показав баночку с голубой наклейкой.

Нет уж, спасибо! — подумал про себя, сейчас бы я принял стакан… ну, портвейна, что ли… или хересу… чтобы «позажигать» вместе с лысоватыми мужиками в турецких пуловерах, а то и в похоронных костюмах, что-то вроде «танца переминающихся слонов, которые хотят пи-пи». Кроме того, там еще были какие-то странные девицы, пергидроленные до платинового сияния, в блузках с нашитыми блестками, напоминающие официанток привокзальных ресторанов. Томно воздев руки, они покачивались кобрами, завороженными однообразно пульсирующим ритмом.

Да пошли вы все… хотелось сказать им на прощание, еще и показать средний палец известным международным жестом. Так всегда поступает герой триллера, что вполне бы соответствовало антуражу. Но вряд ли хоть кто-нибудь обратил бы на это внимание в атмосфере творящегося в зале хорошо срежиссированного безумия.

Я продирался к выходу в водовороте растрясающих свои телеса «туземок». Нет, не пьяны же они, в самом деле… но точно под каким-то «кайфом», а то с чего бы их так «колбасит»? Кто-то из заводных «миссионеров», между тем, кричал со сцены зачин очередной речевки, протягивая к залу микрофон, чтобы ему отвечали, подзадоривал скандировать хором продолжение. «Прошла зима, настало лето…» — например, и тут толпа обрушивала единым выдохом: «Спа-си-бо-Ме-гаплюс-за-это!» Другой «икс-миссионер» крутился здесь же, у сцены, устраивая из девиц кучу-малу и засовывая им в рот микрофон. Внезапно он вынырнул передо мной: обесцвеченные пряди волос вздыблены торчком двумя рожками, гримаса напудренного лица с ярко-накрашенными губами отсвечивает то багровым, то синим из-за всполоха прожекторов… Он ткнул мне куда-то в подбородок короткую черную дубинку радиомикрофона, похожего на замаскированный электрошокер. Что-то такое я должен был прокричать в него, какое-то всеобщее заклинание, которое прямо-таки носилось в воздухе. Но я это понял по другому… машинально перехватил и вывернул запястье юнца, врезал ему в скулу слева. Тот «уплыл» в глубину визжащих от восторга девиц, решивших, что это продолжение хорошо разыгранного шоу.

Микрофон был у меня, я поднялся на сцену.

В охватившем нервном возбуждении достал листы с непригодившимся сценарием праздника. Можно сказать, заключительная часть сценария повторяла финал рассказа Поля Морана «Я жгу Москву», написанного в 1925 году. Так же, как и лирический герой этого рассказа, я завопил что есть сил, многоваттные динамики огромили мой голос, вознесли куда-то под самый потолок: «Долой диктатуру! Да здравствует свобода!»

Но они продолжали все так же мерно и неестественно дергаться, будто привязанные на невидимые нити. «Господа! — закричал я им в отчаянии, — если Леонид под Фермопилами, из стихотворения Георгия Иванова, и погиб за „голубых комсомолок, купающихся в Крыму“, — то уж никак не за вас… тех, кого некая злая и таинственная сила заставляет принимать пищевые добавки! Бонжур, господа!»

Дюжие охранники с настоящими огромными мускулами (это были нанятые бойцы из специальной охранной фирмы), подхватили меня под руки. Схватка была короткой и яростной. Я был вышвырнут на слякотный асфальт, под моросящий дождь. С трудом пытался подняться. Но ко мне вдруг бросились, стали помогать сразу несколько молодых людей, юношей и девушек. Я огляделся сквозь наплывающую кровавую пелену. Это были пикетчики. Сомкнувшись небольшим полукругом, они держали плакаты: «Да здравствуют гантели Челябинского Тракторного Завода!», «Велосипед — путь к здоровью!», «Идите в баню!», «ВИАГРА — пятая колонна международного порнобизнеса!»

Кто-то смотрел на меня с сожалением, а кто-то с надеждой. Наверное, для них я был безнадежно устаревшим дядькой (как и сам думал когда-то обо всех, кто был старше меня на восемь-десять лет). Как можно резче я вскинул кулак к плечу решительным жестом Красных бригад. No passaran! — они не пройдут! — прошептал разбитыми губами.

Баллада о жизни вечной

Мелодия этого лета — неумирающая ламбада. Мой друг, поэт из Восточной Сибири, красавец под два метра ростом, танцевал на палубе теплохода с первой девушкой Кубы, только что избранной Королевой красоты… Звезды другого полушария были близки, как и ее смеющиеся губы; казалось, стоит дотянуться — и почувствуешь их дурманящий вкус… Звезд ли, губ, просоленной от океанского ветра ламбады? Вся Куба аплодировала им. Сам Фидель молчаливо улыбался в бороду, будто знал нечто самое главное. И жизнь казалась Вечной.

Теперь моего друга трясет озноб страшной болезни Алкоголизм; мой друг сдает бутылки в захолустном городке. Если на маркировке указано: «Чита — Иркутск — Новосибирск», значит, изготовлено где-то в Сибири.

В моем маршрутном листе было указано: «Москва — г. Железнодорожный — ст. Малаховка», это ближайшее Подмосковье. Перевозил деньги, много по тем временам. Пачки плодами дивного дерева ссыпал в спортивную сумку. Из Железнодорожного отправился в Малаховку. Думал, убьют; шел снег, электричка, последняя, ночь, да и Малаховка страшно помнилась по детективным романам тем, что бандиты после удачных налетов отсиживались именно там. Выскочив в Чухлинке, перебежал на платформу Перово. На платформе никого. Но вынырнул из пелены летящего снега мужик, предложил выпить. Нет, я не пью. Потом стукнут где-нибудь из-за угла. Мужик обиделся. Зря я к тебе подошел, парень, какой-то ты нелюдимый. Ну, зря или не зря, а ты что делаешь здесь в столь поздний час? Я жду, он говорит, когда меня убьют (смотрит так пронзительно). Но меня не убьют. Никогда. Я всех предупредил, если что. Я этим рельсам сказал, и столбу с часами сказал, и деревьям сказал, снежинкам всем падающим, и поездам проходящим (показывает все вокруг). И дежурной по платформе, у нее телефон, она вон там, в окошечке.

Ну ладно, ты сказал, тебя не убьют. Если предупредить всех на свете (собаку каждую, луну и снег, тени от столбов, дальний гудок локомотива), то так просто исчезнуть невозможно. Но вынырнул из снежной пелены другой мужчина, предложил выпить. Отказаться было бы подозрительно — даже авиабомба не падает дважды в одно место, так говорят те, кто побывал на войне. Пили водку под невесомый, кружащийся в свете фонарей снег. Ледяные жгучие струйки морозили подбородок, и жизнь казалась Вечной. Пригрохотала последняя электричка. Запомните и вы меня, мужики, каким я был на этом свете! Передайте рельсам и снегу, Луне, дежурной в окошечке…

Запомним, ступай с Богом.

Вплываю в вагон, там поздний ночной мужчина машет рукой, одиноко утопая среди МПСовских желтых сидений… Давай, кричит, сюда подгребай! У него полбутылки. Пьем, закусываем подмороженным яблоками из сада последних осенних наслаждений. Везет он их полную сумку. Вот, прихватило с морозцем! А ссыпал на чердаке, на даче, урожай-то нынче, о-го-го! Яблоки лопаются, если сдавить в ладонях, истекают соком ушедшего лета. Мужик рассказывает о своей любовнице. Одним словом, это было летом, о-го-го! Муж у этой его любовницы полковник, зовут Перальта. Понятно?

К спасательному плоту нашего общения посреди грохота пролетающей за окном железнодорожной ночи прибивает еще поздних мужчин, с других станций. Едва не сгинувшие в бесконечности снегов, заколоченных дач, тьмы и одиночества — они несут свой страх, блеснувший изморозью на ресницах; или закуску; или что выпить. Спасенные и новообращенные в нашу вагонную веру, выдыхают от принятого стаканчика, хрумкают яблоком, молчат в блаженстве… Кто слушает, а кто нет дикое сказание о любовнице этого мужика. Как зовут-то? Да про кого это? Знаешь, полковник какой-то, он говорит. А, Перальта! Так он нехороший человек? Страшный человек! Ходит всегда с пистолетом. Да речь не о том. Собрались поехать на дачу (этот мужик, рассказчик, собрался с любовницей, женой Перальты, поехать на дачу). Однако нет, дорогая, а сына твоего куда денем? Леху твоего? С собой придется брать? (У нее ребеночек, сын Перальты, вот как.)

А бабушки-дедушки нет, с кем оставить?

Ну нет, так получилось, лето, жара, понимаешь? А Перальта сам день и ночь преступников ловит, бьет их, конечно, чем ни попадя… да хотя бы рукояткой пистолета, если на то пошло. Ну да, что с того? — любовница спрашивает. Ага! — кричит мужик. А отцу-то он родному, сыночек, все расскажет, что тогда? Хм, недоумевает любовница. Так ведь он говорить не может. Как так? Ну, маленький совсем. Он и говорить-то не умеет. Не научился еще. Как он расскажет, странно?

Ах, вот оно что! Ну, понятно, вот это высокий класс конспирации! И, правда, смешно.

Ладно, мужики. Выходить мне, станция. Встаю, хватаюсь за сумку, чтобы не упасть на торможении. Нужно сказать им нечто самое главное…

— Мужики! — кричу. — Никто из нас не пройдет бесследно! Запомните меня таким, каким я был!

— Хорошо, запомним, — невпопад отвечают мужчины. — Давай, иди, а то проскочишь.

— Нет, вы все-таки лучше меня запомните, что был я такой!

— Да запомним, ступай. Вот привязался, прости господи, банный лист тоже.

— Скажите, мол… был он «смуглый и золотоглазый», — напоминаю им рассказ Рея Брэдбери, стараясь перекрыть грохот железа и электричества (но это, кажется, непонятно). Прыгаю на перрон. Ножницы автоматических дверей отстригают позади меня желтый свет, другое теплое пространство, смех, говор, нелегальный дымок сигаретки по кругу… Подхватив сумку, бегу, ориентируясь по плану, нарисованному незнакомой рукой. Хрупаю ледяным крошевом дорог, плутаю в переулках под сторожевой лай овчарок, откормленных по рекомендациям лучших собаководов. Бандиты, наверное, уже перепились все и спят, засунув под жесткую небритость щек кулаки с зажатыми в них, потертыми и видавшими виды, наганами. Дачный сад замер под снегом, мои следы никому ничего не расскажут. Здесь, по инструкции, между деревьями натянута капроновая леска, — проверить, был ли кто?

Ключ на месте, определенном в плане, нарисованном незнакомой рукой. На даче живет сторож, но несколько дней его не будет. Он топил печь, должно быть еще тепло. Дача это — или затонувший в снегах ближайшего Подмосковья корабль? Повсюду видны следы затянувшегося строительства, пугает пустота, резонанс корпуса, скрип сходен, вздохи и стенания живших здесь когда-то бабушек. Все на месте, как указано в инструкции. Аккумуляторный фонарь с проблесковым маячком для потерпевших бедствие, тепловой конвектор (можно включить), солдатские одеяла. А сторож ушел в лес, закинув на могучее плечо топор с длиннющим, не по-нашенскому, топорищем. Он дровосек, валит ели и сосны в три обхвата, все нипочем. Крепкий старик двухметрового роста. Мощно стучит по замерзшим дорогам и рекам деревянными башмаками, цельнодолблеными и окованными железом, гетры в красно-белую полоску натянуты до колен и защищают от снега. Об этом скрипела снастями его старинная кровать, вроде как шхуна… представить трудно, что таких размеров! От того комната кажется еще более пустой, угрюмой, одиночество сквозит из всех углов. А холод, между тем, жуткий; укрываюсь всем, что есть. Да… национальный обычай! — пьяному засыпать с непогашенной сигаретой, сгорать потом заживо. Закуриваю оттого с особым чувством, что, может, в последний раз. Заодно поджигаю план в пепельнице. Доехал, слава богу, не убили. В детстве читал романы советских детективщиков 60-х годов, теперь сам приехал, деньги привез. Завтра придет таинственный связной и заберет. Сумку спрятал в строительной бочке, прикрыл рогожками. Пистолета у меня нет.

А у него есть пистолет, носит его в заднем кармане брюк.

Перальта, полковник.

Молчаливо бьет рукояткой жену, не оставляя синяков, профессиональный навык.

Сына зовут Леха. Жена назвала так в память о своем мальчике — и первом мужчине своей жизни. Они лежали в орбитальном вращении заколоченных дач и подмороженных яблок. Бутылка взрослого портвейна, сигарета на двоих. Их выбросило в космос жизни внезапно, в четырнадцатилетие. Ее ноги окропил океанский прибой мужского желания, и он считал ее своей женщиной — и когда стал ухлестывать старший парень из двора, — вызвал на поединок, убил ударом ножа. Точно убил или только ранил — неизвестно, но попал в колонию, оттуда пошел на старшую зону, да так и сгинул. Где-то под Барнаулом она долго ходила по кладбищу, отыскивая среди номерных могил и его холмик. Нашла все-таки, чтобы положить белые цветы своей не нарушенной тогда чести. Никто не пройдет бесследно. Даже профессионально не поставленные синяки не пройдут бесследно. Перальта, странное имя. Так звали главного подпольщика в рассказе Хулио Кортасара «Вечер Мантекильи». Рядовой подпольщик в этом рассказе должен передать секретные сведения связному, что сядет рядом на боксерском матче. Связной приходит, называет пароль, все сходится, подпольщик передает пакет. А когда возвращается, на автомобильной стоянке его хватают свои же товарищи, увозят куда-то за город. И самый главный, Перальта, говорит, что тот, кому он передал пакет, вовсе не связной, а человек Хунты. Они выбили у настоящего связного пароль, все обстоятельства встречи. Теперь им, подпольщикам, хана — в пакете все сведения о них. Особенно тебя первого они могут расколоть, говорит Перальта, потому что знают теперь в лицо. Надо спрятать тебя, да так, чтобы не отыскали. Конечно, соглашается тот, я перевезу семью в безопасное место, вы достанете мне паспорт, деньги, я уйду за границу. Да нет же, восклицает Перальта, прямо сейчас! — и выхватывает из заднего кармана брюк пистолет.

Его я и вижу, просыпаясь… пистолет?!

Оружие на столе, покрытом линялой скатеркой. Пепельница. Пепел сгоревшего плана. Черной горой возвышается сам Перальта. Его я узнаю прежде, чем он вынимает изо рта гвоздики слов (так делает мастеровой человек для удобства своего столярного, либо сапожного дела), начинает вбивать их мне в голову по одному.

«Перальта. Полковник. Отдел по борьбе. С экономическими. Преступлениями».

Бочка посреди комнаты, рогожки сброшены, рассыпана цементная пыль. Везде, всюду злобная Хунта, чужие голоса, топот ног, стоны половиц. Бухают двери, кто-то грохочет сапожищами по чердаку, по мозгам… что-то сдвигает, выискивает. За окном рычат моторы, заливаются остервеневшие псы. Мне грубо выкручивают запястья, тычками проминают всего, обыскивая. Заломано крыло мое, окольцовано… эх, и не взлететь теперь выше солнца, как Орленку!

На стол брошены потертые корочки ДСО «Локомотив», куда-то (в никуда) проездной билет, ключ с колечком, монетки, прочий астероидный мусор, приставший за время полета, ничего существенного. Полковник перелистывает корочки, вчитываясь в ФИО и месяцы, за которые уплачены взносы. «Сумка твоя?» — указывает в сторону бочки, по-милицейски как бы между делом (вопрос уже решен). Сам массирует кисти рук. Наверное догонял кого-то и бил молчаливо там, в бесконечных полях под Москвой. «А передать кому должен?»

В ответ мотаю головой, вспоминая тех, кто начинял мой скорбный путь пачками денег. Значит, засада, все было подстроено? А как же горшок с геранью в окне для пастора Шлага? Капроновые растяжки, рыболовные снасти? Почему не сработала сигнализация, самострелы, мины-ловушки, капканы? Вот это в историю влип, в дрянную!

— Что, язык проглотил? Или отвечать будем? Да, в историю ты влип, парень… в дрянную.

Теряет ко мне интерес. За дверью возня, восклицания, шкворчат оперативные радиостанции. Входят какие-то люди, переговариваются по своим шкворчалкам. Да что они мне могут предъявить? Забрался на пустую дачу. А может, выпил, заснул, уехал неизвестно куда. Про сумку ничего не знаю. Но вся эта злобная Хунта смотрела на меня, предрекая самое худшее…

Дверь распахнулась, вваливаются двое парней, ядреные, здоровье так и пышет, оба в куртках «алясках», что чуть не лопаются, обтягивая крутые плечи. Не дотрагиваясь, но массой своей вдавливают старика, таинственного этого связного… Он высок, лицо у него что столешница мореного дерева, начисто отскобленная ножом. Шкиперская борода отливает серебром, как и массивный перстень магистра на безымянном пальце левой руки. Отстраняясь от давления оперативных парней, садится на подставленный стул, откинув полы тяжелого пальто на меховом (медвежьем, наверное) подкладе. Вошедшие по-спортивному дышат, массируют кисти рук (конечно, догоняли и били молчаливо рукоятками пистолетов в родных просторах). Одежда у всех мокрая, в снегу.

— …А вы лучше этих вот, ворюг ловите, что дачи грабят! — Так просто, по-деловому, внес предложение этот, поджидаемый, как оказалось, не только мною, утренний гость. Тускло блеснул в мою сторону алюминиевым взглядом (блеск номерка на безымянной могилке тюремного кладбища где-нибудь под Барнаулом так и просквозил в нем).

— Всех переловим, — спокойно заверяет Перальта. — А с такой прытью бегать, это что, тренировка, утренний моцион? А ведь предупреждал я вас когда-то, господин… ну ладно.