— Что, турист, как ты? Я тебе завтрак принес, есть будешь? Да не будешь, знаю, какая жратва! У тебя, вроде, сотрясение. Кореец, лекарь здешний, тебе голову вправил, он пальцами лечит, суджок-терапия, мазь свою втер. Мне тоже как-то вправлял башку, когда переклинило. А братья на молитвенном собрании, слышишь, поют. И за твое здоровье помолятся

(ну спирт же был, бутыль, да куда они его заныкали?)

ты, это, Олег, да? А я Игорь, будем знакомы. Какой фээсбэшник? Думал, я фээсбэшник? Я, почему говорю, турист, ведь ты все бредил. Какие-то камни, камни, тропа… берег Байкала… Потом ты идешь где-то, вспоминал, наверное, как заблудился. Какой-то последний берег! И опять по новой

(не обращай внимания, я за спиртом, ну и тебя проведать, сейчас спиртику тяпну, а вообще, я рядом сидел, пока тебя кореец лечил)

он наконец нашел вожделенную медицинскую бутыль. — Придется твоим завтраком закусить, но ты не в обиде? У братьев сухой закон, а я, как пообщаюсь с ними, на пятый день меня аж трясет всего. И насмотришься здесь всякого.

— Ты… переводчик у них? — едва прошептал Олег.

— Ну да, переводчик, давно с ними работаю.

Он нашел стаканчик, откупорил бутыль, открыл сок. — Ладно, вода есть, но безвкусная, соком запью. Твое здоровье! С мягкой, как говорится, посадкой… эк-х-ма! — опрокинул в себя спирт. — Во продирает!

— А наши где? все остальные?

— Твои-то? Мужики спят. Корейцы лагерь сворачивают, машины пока еще не подошли. Ха! смешной человек! Сейчас про то, что ночью было, начнешь спрашивать? Что за девицы прилетали? Ты, главное, не заморачивайся по этому поводу!

— Я и не заморачиваюсь, с чего ты взял? — голос у Олега постепенно окреп. — Пусть с неба прилетают. Пусть из пены морской выходят. Из лунного света будут сотканы. Мне бы вот только это… сколько отгулов дадут? И чтобы больничный оплатили.

— За это не беспокойся. Тут такое бабло в руки идет, что и премию подкинут, и отгулов дадут, сколько попросишь. Или деньгами, если надо, компенсируют. А там, на горе, многие бьются, — с сочувствием (несомненно, фальшивым) вздохнул зеркально-темноокий. — Ночь, камни, растяжки натянуты, а тут еще девки голые с неба падают! Некоторые мужики, как увидят, сразу в глухую неадекватку уходят. Башню напрочь сносит! Ну, я тебя не имею в виду. Ты-то запнулся, склон пропахал… да? С кем не бывает. А то, может, тебя кто по затылку приложил?

О чем это он? Как это вывел так ловко?

— Нет, я про тебя ничего не говорю. — «Спортсмен» присел на корточки подле, подцепил из плошки куриную ногу, с аппетитом обгладывал. Отчетливый запах спирта, еды, смачный хруст были неприятны, как-то неуместны здесь. — А то некоторым Присягин почему-то поперек горла становится. Не трожь! гад! мое! так нельзя! красоту! своими перчатками! в сетки! в вольер! продавать! гад! нашу красоту! так не бывает! не может быть! Х-ха! Присягин тут при чем? Еще ему голову норовят расколошматить, весь в шрамах, видел? Главное, степлером хотят долбануть, штука такая, бирки ставит. Он удобный, как кастет, по руке подходит, вес приличный. Присягин менять замучился эти степлеры, разбивают ему об башку — вдрызг! А ты, я так понимаю, в поход собрался?

Он был как-то странно осведомлен о его делах.

— Ты даже в бреду нес… о, тропа моя, тропа! о, рюкзак мой, рюкзак! о, камни мои, камни! Заблудился в походе, да?

— Ну да, в поход собрался, в общем… А на Байкале был в прошлом году, но погода подвела. По прижимам там не обойдешь. И сейчас наметил, все же пройду тем маршрутом, дай Бог.

— А… да и я, точно так же. Только я тачки люблю раздалбливать. Каждые полгода новую тачку покупаю, потом раздолбаю ее — в жесть! Гонки на выживание. У меня, когда скорость… тачка просто поет подо мной… Все! мне ничего не надо! потом бац! в жесть!

Корейский спирт действовал очень быстро, снося мозги набекрень. Переводчик опьянел буквально за несколько минут. Понаоткрывал еще плошек с рисом, овощами, рыбой, ел сразу из всех, бормотал при этом, не прожевав, словно боясь не успеть.

— А девиц увезли еще с утра. На автобусах, два автобуса заранее подогнали. И сестры с ними из лагеря, они сопровождают. А куда увезли? Государству сдадут. Это же, считай, наш золотой фонд. Почище любой валюты. Чем Россия богата? Нефть да икра, да березы, да краса ненаглядная. Ну, они кто мисс Мира, кто мисс Вселенной станет, кто «лицом» какого-нибудь Дома моды. А нам — гордость! И прибыль немалая. Не все же, как нефтеперекачка работать. В жены, опять же, разным шейхам, саудовским принцам пойдут. Геополитические ходы ведь надо протачивать, на перспективу работать. Но мы-то с тобой… мы, Олег! Что нам эти Лолиты, верно?!

Лолиты? Да уж скорее, «Аэлиты»! И «мы»? При чем здесь, «мы»? Он и видел-то этого «переводчика» третий раз, наверное. Олег соображал с трудом, никак не мог понять то один, то другой посыл странного собеседника. Но ведь и не просил ни о каких «беседах»! И девушки ему небезразличны. Однако, во-первых, он на работе; во-вторых, не в таких же обстоятельствах знакомиться? В каком-то диком лесу, на рассвете, когда сам потный, небритый, в рабочей спецухе.

— А мужиков клинит конкретно, когда такое увидят! Эй-уй! Давай бегать! Думают, что у них все впереди. То есть, впереди еще что-то шевелится. Но это и есть, как его… кризис среднего возраста… А что это такое? Это то, что мы сели не в тот поезд. Или этот поезд идет совсем не туда. Вот ты, Олег, тебе важно… важно вернуться в те места, на тропу, пройти маршрут? А если не пройдешь? Зачем это нужно? Рюкзак тяжеленный, по горам таскаться, под дождем мокнуть? Брось ты это все!

Да, не зря говорят, что безумие заразно. Олег невольно стал втягиваться в какие-то бессвязные сентенции, абсурдные заключения. От алкогольного «выхлопа» сам почти запьянел.

— Бросить? не поехать? как это? а что я вообще делать буду?!

— Тебе, Олег, сколько… есть сороковник?

— Да, есть, конечно. Даже больше.

— И мне в этом году стукнет. Только… я вот что думаю! Ты кто, вообще, по профессии?

— Я программист. Программистом работал.

— Ого, это нормально! Давай, когда вернемся, договоримся, встретимся — я тебя в языках поднатаскаю. Я же не только корейский, я еще пять знаю, у меня своя методика. И потом, я тебе на первое время тачку свою дать могу! водить научу! гонять будем! Ты хоть одну тачку раздолбаешь, знаешь… сразу поймешь, что такое жить на этом свете!

Нет, пора уничтожать эту заразу! Зеркальноглазый продолжал заглатывать пищу, его щетина на подбородке лоснилась от жира, пристали белые конопушки риса. Олег приметил, степлер лежит рядом. Увесистая штука. Как кастет. Но с другой стороны ведь его надо сдать Присягину — обожгла мысль

(и это рабочий инструмент! а если разобьется вдрызг? могут впаять штраф! отгулы скостить!)

ладно, пока он поддержит игру.

— Что-то я не понял, что за дурацкий проект, зачем это?

— Ну, слушай! А ты меня программированию научишь, короче, опыт свой передашь. И потом, расскажешь мне, где это находится на Байкале: конкретно, где ты побывал, но не прошел свой маршрут. Я отправлюсь туда и сам, тоже один, с рюкзаком, как ты — пройду его!

Олег протянул руку, сбросил вещи… а вот это нормально! Табурет с круглым сиденьем из толстой фанеры достаточно тяжел (правда, металлические ножки-трубки на вид ненадежны.) Но другого удобного момента может и не быть. Сосредоточив силы и прикинув размах, подхватил табурет — обрушил удар на голову сидящего подле

(пидар гнойный!)

табурет разлетелся на части, фанера сиденья отскочила в сторону, в руке Олега осталась гнутая ножка-трубка. Переводчик ткнулся лбом в плошки, но попытался подняться… При этом очки его странным образом остались на месте, будто приклеенные на глазах.

— Идиот! ты так ничего и не понял!

Олег приподнялся, не обращая внимания на боль, отдавшуюся в плече, на вопли зеркальноглазого — ударил с яростью, с еще большей силой, торцом ножки наметив в темечко

(гэбэшник гребаный! да от тебя за километр разит!)

тот прикрыл рассеченную голову руками, по пальцам заструилась кровь. С клокочущим бульканьем в горле прохрипел:

— Кретин… я же тебя предупредить хотел… У каждой девушки внутри камикадзе. Они все равно когда-нибудь настигнут и убьют нас!

Холодный ветер, теплый ветер

Порывистый ветер тех лет, будто и он получил особый приказ — торопливо стирал к началу дня с синей доски неба меловые реверсионные следы, расходящиеся от секретных аэродромов: то заново оснащенные и отремонтированные истребители канули в предрассветное небо по направлению к восточным рубежам нашей, тогда еще грозной и могучей Родины.

Ветер трепал края брезента, которым замаскированы громоздкие монстры на платформах литерных эшелонов, после ночной погрузки тяжело уползающих на запад транссибирской лыжней, освобожденной зелеными спецпредписаниями семафоров. Ветер спутывал золотистые кудри шестиклассника-гитариста, всеобщего девчоночьего любимца, что на всех школьных вечерах, держа наперевес электрогитару «Урал» почти с себя ростом, все пел и пел… Казалось, это был один и тот же непрекращающийся школьный вечер: и пел этот зловещий гитарист с дегенеративным лицом порочного ангела одно и то же… Про «мальчиков, рисующих войну», а также «танки и катюши»; про то, как «висят во всю листа длину, снаряды толстые как груши». Ребята подпевали ему, переделывая «катюши» — на «орудьи», а «груши» — на «грудьи», так было актуальнее.

Город обложили воспаленными гландами секретные заводы, тяжко ухающие в ночи и рдеющие багровыми всполохами: с той самой поры военного лихолетья они продолжали выдавать и танки, и катюши, и снаряды — как самое необходимое для страны. Черные, в мазутной купели крещеные работяги тех предприятий, пропахшие огнем и металлом, будто повылезав из самой преисподней (что и говорить, многие производства, и правда, спрятаны под землей) сбивались в погрохатывающие, с тусклым вороным блеском подшипниковые горсти подле низких магазинных каменушек. Пили там водку, закусывали, спали тут же, блевали и дрались… Расползались после, выхлестываясь, оседая грязной накипью по окраинным заводским районам. Водка также принадлежала им, как и прогорклый запах сгоревшей металлической окалины, какой-нибудь могучий разводной ключ в кармане заскорузлой спецухи или сигаретка, заложенная за ухо…

Даже самый обыкновенный поход по грибы был связан с Военной Тайной. Она пронизывала все вокруг, ветвилась и разрасталась, наполняя воздух предвосхищением грозных событий на планете, что вся умещалась на антивоенном плакате «Не дадим взорвать мир!»

Школьный учитель биологии семь дней полз по тайге, выбираясь к людям. Он был прострелен вдоль и поперек. За ним по пятам, слизывая кровь, брел старый, больной, запаршивевший волк, по законам волчьей стаи брошенный умирать в одиночку. По ночам волк сильно кашлял, они оба долго не могли уснуть.

Случилось так, что когда учитель собирал привычные грузди и рыжики — то случайно наткнулся на совершенно необъяснимую поляну настоящих белых грибов. Удивлению его не было предела! Здесь, за несколько тысяч километров от среднерусских равнин, эта находка меняла многие прежние представления… Поляна, на которой он их обнаружил, имела границы абсолютного круга метров десяти в диаметре, резко отличаясь своей растительностью (более подходящей климату мягких широт) от всего окружающего. Но выросшие тут же следом офицеры-особисты популярно объяснили ему этот природный феномен. С Украины по стратегическим соображениям сюда была передислоцирована межконтинентальная баллистическая ракета. Вместе с подземной пусковой шахтой весь дерн снят там же, для маскировки — и перевезен оттуда. Они растолковали ему все подробно, потому что в следующую минуту повыхватывали свои табельные пистолеты и перестреляли всех этих штатских пронырливых штафирок (в глазах у них двоилось и троилось от выпитого спирта, предназначенного для технических нужд ракеты). Благодаря этому учитель остался жив.

Порой, теряя сознание, он как бы оказывался «внутри» рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни»… И пара пескарей, размером не больше мизинца, пойманных в луже, в расщелине между камней; и съеденные птенцы; и встреча с медведем; и обглоданные более удачливыми родственниками преследовавшего его волка кости олененка, которые раздробив, он сосал, вытягивая последнее, само воспоминание о жизни; мешочек с золотым песком, который Билл тащил до самого конца, надорванный волчьими зубами… Все так и было. В голове у бедного учителя все перемешалось.

Интересно, ведь он знал: за три дня до смерти Владимир Ильич Ленин читал этот рассказ, книжка американского писателя осталась лежать раскрытой на его рабочем столе. В детстве она была у него, учителя (тогда мальчика, конечно), дома. Мягкая затертая обложка, на рисунке одинокая фигурка бредет сквозь Белое Безмолвие под фосфоресцирующим светом далекой Звезды горького золотоискательского счастья… А может, именно эту книжку читал сам Владимир Ильич, — и легкая паутинка серебристых карандашных заметок сделана его рукой? (В те детские годы будущий учитель не брал во внимание расхождение в пространстве и времени, все те миллионы «невозможно», чтобы из квартиры-музея в Горках книжка вдруг оказалась на полке в книжном шкафу его детства…)

Но как бы то ни было, это знание, возможно, помогло ему выжить. Учителя подобрал ярко-оранжевый лесовоз Magirus Deutz, случайно оказавшийся на пустынном тракте. Мощные машины производства ГДР и певец Дин Рид помогали нам тогда строить магистраль от Байкала до Амура.

К обреченному волку судьба оказалась откровенно безучастна.

Золото Манаса

Поездка в небольшой городок на границе области вышла какой-то муторной. За своими кровными, которые занял одному приятелю, пришлось самому же пилить сюда. Два часа на электричке.

Василий стоял на продуваемой всеми ветрами платформе и размышлял. Странная взаимосвязь! Когда-то вместе с приятелем были на вечеринке, где оба приударили за одной, понравившейся девушкой. Но приятель в тот вечер пошел ее провожать — а Василий остался, мрачно собираясь утопить свое разочарование в изрядном количестве спиртного. Приятель прибежал минут через пять, попросил рублей триста, на такси! Ну да, шикануть перед девицей. За его, Василия, счет. Верный суворовскому завету «сам погибай, а товарища выручай», Василий дал сколько надо. И вот приятель звонит (шесть лет прошло), просит взаймы уже 12 тысяч рублей! На развод с той девицей, разумеется. После того вечера (и, видимо, поездки в такси, поразившей воображение) она стала его женой. Теперь у него проблемы с разделом имущества, юрист заломил непомерную цену, впереди суд.

Завет великого полководца нужно адаптировать к конкретному случаю. «Сам погибай, а товарищу дай в морду!» Тогда, с разбитым фейсом, глядишь, не пойдет провожать разных там ехидн. И никаких проблем. Но об этом Василий только вздохнул про себя.

Когда приятель позвонил, он только что получил гонорар за литературную обработку опусов одного степного князька, ставшего нефтяным королем, когда в степных далях были разведаны нефтяные сокровища. В этих опусах (за первым намечалось еще два) король решил запечатлеть для своих степных подданных личный образ как попечителя и радетеля об их благе и процветании. Может, эта идея подсказана новомодными ныне специалистами по одурачиванию, создающими легенду о таких фигурах? А то навеяна трехглавой эпопеей прежнего густобрового непотопляемого генсека? Ветры в тех степных далях до сих пор поют, видно, о «Малой Земле», «Целине» и «Возрождении».

Деньги у Василия были; вот и «выручил товарища». А он не позвонил ни через неделю, ни через месяц. Пришлось напоминать о себе, скушать все его «завтраки». То Новый год на носу, то Рождество. А теперь уж и старый, и каникулы прошли. И вот он «заболел», разумеется. Деньги передала какая-то родственница.

В вагоне хмуро, зябко, полутемно; пассажиров почти никого; кому надо поздно вечером, в субботу, в Москву? Серые, размытые в сумерках, пролетающие зимние пейзажи за окном однообразны, электричка однообразно разгонялась (казалось, растягивались мехи гигантского аккордеона) — и сбавляла ход, тормозила у следующей станции. В конце концов натянув на голову капюшон теплой куртки, Василий задремал.

…Ему снилось стремительное течение реки. С одной девочкой из давнего лета они летят над рекой на тарзанке, устроенной из стального троса, закрепленного в фермах моста над ними. Девочка изо всех сил обнимает, припала к его спине и трепещет, пришпилена к нему, как бабочка. Холодный речной ветер, сопротивляясь, толкает в грудь. А другой, теплый ветер, заплутавший в ивах и железных ветвях мостовых конструкций, объял своими ладонями — бросает на таран с холодным ветром! Невозможно оглянуться в стремительном потоке, отереть выбитые слезы, крикнуть что-то. И «бабочка» между тем сцепила свои руки на его горле, едва ли не душит. И только чувствовать ее, как парашют за спиной… И отпустив трос с вделанной в расплетенные жилы, отполированной до блеска ладонями многих рук металлической перекладиной, отвесно падать в течение реки. Блуждать в солнечном лесу стволов, что трепещут в хрустальном сне, быть окруженными облаком испуганно роящихся пузырьков-рыбок, клубком завихряющихся змеек-потоков…

Но кто она была, та девочка? Вес ее тела, особая аура запахов, восклицаний, пряди волос, бьющиеся от ветра. Он видел лишь ее руки (худые, загорелые, в веснушках, расцарапанные); ее ноги, сцепленные на нем (тонкие как спички, с разбитыми коленками). И потом… кто обнимал и держался за него, когда несся по всем дорожкам детства на велосипеде? Когда тащил кого-то за собой в горном походе? Чьи руки легли на его плечи, когда держал руль мотоцикла? Сидел за пишущей машинкой? Ведь кто-то обнимал, накрывал своими ладонями — его? Были эти руки загорелые или нет, на запястьях менялись часы, браслеты, витые ремешки, фенечки, на пальцах играло то одно кольцо, то другое, какой-то особенный перстенек… И было чье-то дыхание рядом, и волосы, упавшие на его, немеющее от встречного ветра лицо — взметенные теплым ветром.

И он увидел эти руки.

Худые, загорелые, исцарапанные. Со всеми запомнившимися (не запомнившимися) часами, фенечками, перстнями, браслетами. В вагон вошла девушка, играла на скрипке, запястья выпростаны из рукавов зеленого свитера, из еще более просторных рукавов черного пальто. Волосы спутаны, развеяны, словно бы звучащей мелодией (ведь нет никакого ветра в вагоне?) Странно… ну, может, она подрабатывает? Студентка? Или за всем этим стоит разветвленная сеть скрипично-железнодорожной мафии? Что погнало ее сквозь железную, грохочущую, сжимающуюся и разжимающуюся, рельсово-гудящую ночь?

Старая, известная когда-то мелодия из кинофильма «Золото Маккены».

И золото вновь манило за собой… Золотые насечки украшали ружейный приклад старого индейского вождя, искорки золота дьявольски играли в прищуренном взгляде злодея, блеск золота множился в брызгах на смуглой коже коварной искусительницы. Отблеск золота сверкал в зрачке лошадиного глаза, в языке пламени у дула винчестера. Его отсвет отражался от кварцевых жил в скальных зубцах, пронизывал буйные краски закатов, был раздроблен росами на осколки в утренних травах, сминаемых горячей погоней. В пылу этих бешеных скачек не до того, чтобы поднять голову и заметить кружащего в поднебесье мудрого грифа, ожидающего, когда ты станешь его добычей. Только ему, грифу, видна сверху тщета усилий этих мелких черных букашек, никчемных людишек, стремящихся к золоту, к золоту, к золоту… И как их становится все меньше, как они обрывают свой бег, ткнувшись мертвыми лицами в пески и травы.