Полутемный вагон, пустые сиденья впереди… как будто сеанс только начинается, сейчас войдут зрители, займут свои места. Словно он оказался в зале кинотеатра! Ведь ходил на «Золото Маккены», ему было лет одиннадцать (а «до четырнадцати» не пускали; особая «черная метка» на афише). Но он-то… выглядел по-взрослому! Считалось особым геройством пройти на «такой» фильм. Скрипачка пошла к выходу. Но кто ей даст плату за концерт-воспоминание? В вагоне несколько пассажиров, они безразличны, для кого она играла? Занервничав, Василий сунул руку во внутренний карман куртки… Двенадцать тысячных купюр, других денег нет. Он протянул ей, проходящей, скользнувшей мимо, тысячу. Она сорвала радужный листок с ветки его руки, ветром унесла с собой. Вскочил, бросился следом. Электричка тормозила… открылись двери… пробежав по перрону, заскочил в следующий вагон. Сел в самом конце, у выхода. Она только вошла, вскинула скрипку, чтобы вновь швырнуть редким пассажирам, этим замороженным полуфабрикатам — золотые насечки, искры, брызги и блеск. Василий прослушал, она проходила мимо, протянул ей вторую тысячу.

Подхватился — бросился — побежал. Платформа, следующий вагон. Дал еще тысячу. И так, от головного вагона в последний: садился, слушал. Вот что удивительно! Если в первом вагоне, где сидел вначале, было хмуро, зябко, полутемно — то во втором, он заметил, как бы более ветрено, сыро. В третьем значительно теплее, пробился свет. Четвертый, пятый, шестой… В шестом, можно сказать, «погода» летняя, все зеленело. Василий даже скинул куртку, набрякшую жарой. А не был ли этот, шестой… раз он «шестой» по счету… июнем? И так, вагон-июль, вагон-август. Девушка играла, он в очередном месяце-вагоне отдавал ей тысячу. Шестую, седьмую, восьмую. В сентябре воздух стал жестче, похолодало, намело желтой листвы. В вагоне-октябре предчувствие надвигающейся зимы, пришлось влезть в куртку, намотать шарф. Лязгали автоматические двери, он делал прыжок — космонавтом в невесомости неизвестных станций, платформ — нырял в двери… в реку… в музыку… Музыка пронизывала нейронами воспоминаний железнодорожный нерв поезда-года. Незаметно промелькнул ноябрь. В декабре все искрилось от свежевыпавшего снега, снежинки танцевали в свете железнодорожных фонарей. Неизвестно, где они вышли… Вагонов всего двенадцать, поезд умчался вдаль, денег не было.

Что за узловая станция, какие здесь завяжутся узлы? Девушка прятала скрипку в футляр. Сейчас канет в круговерть, будет стерта в реальности, забелена снегом. Он подошел к ней, она приветливо улыбнулась:

— Вам, кстати, отдельное спасибо! Двенадцать тысяч! Даже не ожидала! А то Новогодние праздники… И встречать не на что было.

Новогодние праздники?! Стало нестерпимо жарко… И тут же пробрал озноб. Добегался без одежды на сквозняке! Василий едва не вскрикнул, под лопатку вступила боль.

— Послушайте, какие праздники?! Этого не может быть!

Хм… ну вам виднее! Она недоуменно пожала плечами.

Какие праздники, ведь он поехал в середине января, когда отгремели петарды и салюты шампанского. Куда же девался год? Исчез, пропал в снежной мгле? Или наоборот, он вернулся в его начало?

— А откуда знаете эту мелодию? — спросил незнакомку. — Это же из «Золота Маккены»! Вы смотрели? Любите этот фильм?

— Да сто раз смотрела, — кивнула девушка. — Это любимый фильм моей мамы. Когда-то давно его показывали впервые, а один мальчик, она с ним дружила, он же возомнил себя таким взрослым! И пошел в кинотеатр один, там только «до четырнадцати» пускали. Ей это запомнилось. Она мечтала посмотреть этот фильм. Но пришлось ждать лет двадцать, пока появится видео!

— О, боже мой… Неужели это было в маленьком сибирском городке?

— При чем здесь сибирский городок? Это могло быть в любой точке нашей, прежде необъятной Родины!

И продолжила: — А я всю свою зарплату истратила. Мама сейчас в больнице (она назвала, где это находится). Пока наездишься, да лекарства, да цены на все бешеные. Хотела подработать, но никто же не подает ничего. Спасибо хоть вам.

И это (местонахождение больницы) отозвалось в нем… предчувствием? Он услышал как бы два легких прошелестевших слова, будто кто шепнул на ухо

Киодо Цусин

что это такое? Киодо Цусин… японское информационное агентство? При чем здесь оно?

Мало кому дано заглянуть в глубь бездны, открывающейся в полных ужаса глазах машиниста налетающего на тебя поезда! А уж если кому довелось испытать… уже не расскажут об этом.

В маленьком сибирском городке (откуда Василий родом) в 1964 году его деда сбило поездом (как говорили, «зарезало» поездом). Ну, покойник водочку любил! По словам бабушки, это было любимой присказкой деда. (Помру я, говаривал он, поминайте меня, мол, покойник водочку любил!) В этом заключено трагическое предвидение. Дед был веселым, общительным, душой компании, ну и (выразительный жест бабушки к горлу) этим делом бывало злоупотреблял. Василий не мог помнить, был слишком мал, но веселого большого человека не стало. Как случалось часто, под этим делом он возвращался домой… И вряд ли успел заглянуть в глаза машиниста.

Василий вырос, возмужал. Нельзя сказать, что был общительным и веселым. В компаниях не верховодил, злоупотреблял в меру. Но когда в девяностом — девяносто третьем и страна, и его личная судьба пошли вразнос, он (к тому времени сделав рывок из своего сибирского городка и, как ему казалось тогда, прочно обосновавшись в столице) — выпивал без ограничений. Поговорка всплывала откуда-то из глубин подсознания

ну как говорится покойник водочку

Василий невольно осекался. «Тьфу-тьфу, типун на язык!» Чаще всего возлияния происходили где-нибудь в лесопосадке, недалеко от железнодорожного полотна, под грохот проносящихся мимо составов. Из-за развода со второй женой-москвичкой, неудачной попытки раскрутить свой бизнес, потери друзей, скурвившихся от больших денег (а то погибших за большие деньги), и горького осознания, что его дар писателя оказался неуместным — Василий пошел «по кривой дорожке». Реально эта «дорожка» пролегала от станции Лосиноостровская Ярославской дороги — через платформы Северянин, Яуза — до Маленковской. Именно на этом отрезке (ставшем для него своеобразной «осью зла») находилось временное жилье, временные собутыльники, временные места работ, временные пункты приема стеклотары и цветмета.

Однажды допился до того, что ему явились два синих мужика с зелеными лицами. Нет! сначала он увидел фантастически огромные, бездушные глаза чудовища, готового сожрать его! Это были окна кабины, два «глаза» налетающего локомотива, а в них — по синему зрачку. Машинист и его помощник в синей форме, с зеленеющими (под цвет локомотива) лицами. Василий оказался у них на пути (и у локомотива, ими управляемого, соответственно), когда решил отплясать «на дорожку» традиционный индейский танец с выбрасыванием ног, размахиванием руками и дикими выкриками йо-хху! йо-хху! Эта «дорожка» оказалась Ярославской железной дорогой, на отрезке между станцией Лосиноостровская и платформой Северянин.

Но все же есть в мире некая страшная сила!

Он получил от нее судьбоносный пинок… или был схвачен за волосы, поднят вверх и отшвырнут на спасительную насыпь… все произошло в одно мгновение! Однако за долю секунды до того, в тишине «мертвой зоны» (точно на центральной оси перед мчащимся локомотивом, преодолевающим мощное сопротивление воздуха, находится «мертвая зона»: звуковые волны предупреждающего гудка расходятся в стороны, эта «зона» полностью изолирована от звука) — и тишина эта становилась все более невыносимой, сжимающейся и сжимающей сердце от предчувствия чего-то грозного, неотвратимого — он услышал это легкое, прошелестевшее

Киодо Цусин

Ну конечно! В детстве, отец Василия (любитель утренних пробежек и лыжных походов), выходя по утрам из ванной (пар, аромат мыльной пены для бритья) и растираясь мохнатым полотенцем, будил его (ужас серых зимних сумерек, дикие морозы, о которых сейчас можно только вспоминать), чтобы вести в детский сад. При этом с бодряческим подхохатыванием: ого! вставай! наши-то, с утра еще один В-52 подбили в воздушном бою!

Об этом в новостях по радио сообщал ТАСС, ссылаясь на Рейтер… и на Киодо Цусин, наверное.

Тогда американская военщина тянула напалмовые руки, чтобы задушить в огненных объятиях маленьких не сдающихся вьетнамцев. Но тяжелые В-57 и В-52, атакованные нашими МИГами, которыми управляли узкоглазые соколы Хо Ши Мина — оставляя в небе дымный шлейф, сваливались за морской горизонт. Это показывали в кинохронике перед началом сеанса.

И, по ассоциации с японским агентством, можно вспомнить о «семейной реликвии», хранящейся в родительском доме. Это книжка «Что нужно знать красноармейцу-пограничнику о японских диверсантах». Она почти насквозь пробита заточкой (высший хулиганский шик в те давние годы — трехгранный напильник, заточенный «под пику»). Старший брат Василия возвращался поздно вечером от своего товарища, и за гаражами (почему-то это всегда бывало «за гаражами») его повстречал тогдашний «смотрящий» их двора, закоренелый хулиган Мастаченко, по кличке Мастак. Между ними произошла конкретная разборка. Брат получил заточкой в живот. Но… библиотечка пограничника! Книга! Спрятанная под брючным ремнем (взял ее почитать на ночь) — она послужила надежным щитом! Брат остался жив.

В книжке, выпущенной Воениздатом ДальВО, наряду с описанием излюбленных способов перехода границы японскими диверсантами (например, с помощью прикрепленных к ногам «копыт» или «лап», имитирующих следы животных) была глава, в которой рассказывалось о «языке татуировок» на теле разведчиков (что могло помочь идентифицировать личность убитого, либо захваченного в плен нарушителя). Правда, из этого «языка» можно разобрать лишь первый, приведенный в начале иероглиф Единение сил… Все последующее осталось втуне, как бы «запечатанным». Страницы буквально прожжены, вдавлены внутрь острием, «сплавились» в момент удара, разъединить их невозможно.

Произвело ли появление во дворе «воскресшего» брата на плохого парня Мастака впечатление, близкое к культурологическому шоку, неизвестно. Но Василий, поверив в могущество Книги, наверное, тогда и решил стать писателем.

После явления сине-зеленых мужиков на Василия не снизошла благодать, конечно. Он не поднялся с насыпи совсем другим человеком, не отказался тут же от пагубной страсти. Но в дальнейшем пересмотрел свою жизнь заново. Боролся с искушением, в выпивке себя ограничил. А доводилось принять рюмку-две — всегда хорошо закусывал. И особенно обращал внимание, чтобы не было поблизости железнодорожных (и даже трамвайных) путей, автомобильных дорог, велосипедных дорожек. Навсегда отказался от диких и нелепых «индейских плясок».

К тому времени, когда в предчувствии неких свершений, стоял на платформе, пытаясь угадать, что заколдовано в иероглифах-снежинках, искрящихся на ресницах и прядях волос, выбившихся из-под шапочки любительницы музыки к хорошо сделанным, добротным вестернам — в его жизни было четыре пишущих машинки…

Четыре машинки с женскими именами.

Четыре жены, с которыми развелся.

В съездах-разъездах, разводах-женитьбах прошло время. В угаре, поисках компромисса и, как говорит американский писатель Стивен Кинг, «король ужасов», в «организации благотворительных обедов». Два десятка рассказов Василия были напечатаны, и даже премии за некоторые получил. Почему-то редакторы новых, только что открывающихся литературных журналов, альманахов, любили ставить какой-нибудь его рассказ (обычно в рубрику «Дебют», «Голоса молодых», «Зеленое перо» или что-то в этом роде); а он-то знал — плохая примета! Если в первом номере его рассказ, то непременно это издание тут же прогорит, его закроют, редакцию распустят. Потому просил плату (чаще всего, символическую) вперед — пока еще издатели надеются на что-то, спонсоры подкармливают.

Когда-то была издана его единственная тоненькая книжка. Рассказы в ней светлые, солнечные. Солнечный ветер над рекой, тарзанка над рекой, купание в реке, рыбалка.

…Так я там недалеко, в десяти минутах от этой самой больницы живу! — воскликнул Василий. — А вы с кем собираетесь праздновать Новый год?

— Я? Не знаю… Мама в больнице… И как это бывает? — Онега (так звали прекрасную скрипачку) была растеряна. — Ведь ее не заберешь. Нет. Мы в Истре живем. Сама не знаю.

— Видите ли, у меня только что очень сильная боль вступила под лопатку, вот здесь. Отдает в плечо, болит невыносимо! Надо растирать мазью степных кочевников, это древний рецепт, на основе змеиного яда. Натереть это место, укутать шалью и заклеить скотчем (мое ноу-хау, кстати); и все пройдет. Но не могу же я сам это сделать? Так что, если посетите мое скромное жилище, то будет очень удобно. И больница рядом, можно навещать вашу маму. У меня комната в коммуналке, ну и что? С соседями все нормально.

М-да… она погрустнела. — Я вас понимаю… У мамы ведь так же было. Сначала боль под лопаткой, и в плечо отдавалось, она не обращала внимания. Я ей «сеточку» сделаю из йода, и вроде пройдет. А потом, как вдарило! И вот тебе на, упекли в больницу! И еще неизвестно, как ее вытащить оттуда.

— Сеточку, сеточку! — в сердцах воскликнул Василий. — Кто это вам сказал? Не сеточку надо делать, а рисовать йодом иероглиф Единение ветров рождает бурю, а единение сил способно двигать горы! Но ничего, я вас научу. Вытащим вашу маму, — заверил Василий.

Этот год, судьбоносно начавшийся для Василия, пролетел, гремя ветрами вагона-февраля, треща ломающимся льдом вагона-марта… Ворвался в зеленый дым весны, в жару лета. И опять — желтая и багряная листва навстречу, потоки холодных ветров. Еще один поезд исчез, пропал в снежной мгле.

Тогда, после гонки сквозь железнодорожную ночь, у Онеги были свои планы, она отказалась от заманчивого предложения. Но обменялись телефонами. И через несколько дней она позвонила. Что-то неотложное с мамой, сама не успевает приехать из Истры. Нужно сходить в больницу, передать то, найти этого. И так случилось (не могло не случиться) — вскоре Онега снизошла в его жилище. Работа у нее в Истре, она скрипачка в оркестре, который патронирует администрация области. Мама Онеги пробыла в больнице долго, потом ее здоровье пошло на поправку. Василий приписывал это иероглифу Единение сил. Сделал его рисунок, вырезал трафарет, чтобы Онега сама наносила маме йодовые письмена. От иероглифа, оттого, что втирала змеиную мазь — ее скрипка в оркестре звучала все изощреннее… с какой-то надмирной холодящей отстраненностью. Это заметили и коллеги-музыканты, и даже дирижер сказал: «Что это вы так… по-змеиному играете?!» Но общая гармония оркестра приобрела новые, яркие краски. Коллектив занял первое место на престижном конкурсе, получил грант, был приглашен на гастроли в Европу.

У Василия все спуталось… мама Онеги, больница, Истра, Онегины репетиции, концерты… Но его словно подхватил и нес теплый ветер. Он сделал вторую книгу об «этапах большого пути» нефтяного короля. Перекроил, подогнал друг к другу несовместимое: школьные сочинения, заметки в стенгазету, студенческие рефераты, более поздние статьи, застольные речи степного человека. Вплел мифологические словеса, выстроил повествование во временной последовательности. Довольный нефтяник заказал ему третью книгу, заключительную.

После целого дня работы за компьютером он уставал. Виски и затылок цепенели от твердеющего раствора цементной боли, перед глазами мельтешил рой световых точек. Подступала нервная маета и томление. Ничего не соображая, бесцельно бродил из угла в угол, то застывая у окна, то вновь «зависая» перед экраном, вглядываясь в мчащийся навстречу, ставший бессмысленным поток метеоритных буквиц. Возраст не тот, столько времени сидеть перед компьютером. Но заказчик все требует в электронном виде. Оплаченные перья столичных критиков заточены под хвалебные рецензии. Жюри литературных премий пускает (заранее профинансированные) пузыри. Киношники бьют копытом в ожидании сценарного материала для съемок блокбастера всех времен и народов. У школьников в тех степных, а ныне нефтеносных краях, на носу экзамен, как сдавать его по третьей книжке? Ведь изданы, воспеты до небес, стали хрестоматиями только две?!

Последний кирпич трилогии — первый камень на мою литературную могилу, невесело размышлял Василий. Ведь он всего лишь литературный раб, безызвестный обработчик материала… Его имя и отдаленно не будет упомянуто рядом с эпохальной трилогией, привольные ветры не подхватят и не разнесут его, не шепнут на ухо обветренным каменным бабам, суровым стражам границ кочевого мира.

Ближе к вечеру он выходил прогуляться, шел в парк, сворачивал от основной аллеи на тропинку. По ней к детской площадке, где присаживался на облюбованной скамейке.

Быстрые зимние сумерки густо штриховали подступающие деревья. По аллеям, что лучше освещены и очищены от снега, прогуливались мамаши с колясками. Собаки, обалдев от радости, волочили на поводках своих хозяев. Кучковались группы молодежи, громко обсуждающей что-то на своем, малопонятном для остальных, языке. В глухих тупиках, порой, лоснились высокопроходимые иномарки, едва ли не распираемые изнутри от буханья качественной аппаратуры; за зеркальной чернотой стекол чувствовались напряженно пульсирующие любовные утехи.

Если это и была «детская площадка»… то непонятно, кем и для кого устроенная? Проржавевшие остовы конструкций неизвестного назначения и разбросанные вокруг детали поменьше сошли бы за декорации к съемкам малобюджетного фильма о прибытии и крушении инопланетного корабля. Это место не привлекало внимания даже бомжеватого вида мужичков, что сбивались в стаи, обжигали на костерках краденый кабель для сдачи в цветмет, внося в мирный парк тревожную, матросско-революционную ситуацию. Приходя на площадку, Василий не замечал изменений, кроме примелькавшихся отходов жизнедеятельности монстроидальных псов. По густо истоптанному, испещренному желтоватыми отметинами снегу, можно было судить, что днем здесь тренируется, наверное, целый клуб служебного собаководства. Вряд ли родители с детьми рискуют подходить сюда близко.

Скамейка с краю площадки, где любил сидеть, перекручена как от взрыва. Уединенность места, снег и деревья настраивали на созерцательный лад. Закуску брал с собой из дому, а парк представлял столом, когда после хорошего снегопада все особенно красиво, застелено чистой снеговой скатертью. Деревья были его молчаливыми собеседниками. Наливал водку в стаканчик и с выдохом, будто собирался нырнуть, выпивал.

Но только свою норму… И всегда хорошо закусывал. Потому и бежал сюда, что в тесных стенах все становилось постылым, поесть нормально не мог. Выпив, приступал к закуске. Толстые ломти хлеба переложены вареной бараниной, солеными огурцами, луком.

Вареная баранина из бухулера доставалась от Манаса.

Манас — приближенный нефтяного магната. Что-то хищное и опасное сквозило за его внешней благостью в стиле «этно», как в черной рукоятке ножа на кнопке — нажми ее, и блеснет узкое смертоносное лезвие. Одевается во все черное, длинные волосы стянуты на затылке в жгут косицы. Он уверял, в былые времена степные воины вплетали утяжеление в конец косы (не исключено, осколок метеорита?) Резкий наклон головы — и смертоносная тяжесть вылетает из-за спины, и противник отправлен к праотцам. Своеобразная «головоломка»! Стоило поверить ему на слово, не было желания проверять на себе, так ли на самом деле (не вплетено ли в его косицу, того хуже, ядовитое жало)?