— Наглец! — вставил отчим. — А вы, Зоя Борисовна, прямо загордились!
— А кто такой Симон? — спросила она и отпрянула от ревущего мрака внезапного тоннеля.
В коридоре стало темно, но тут же включили колеблющийся желтый свет.
— Святой, наверное, — предположил Михмат и ласково пригладил Зоины волосы, взметенные порывом, на что она сердито тряхнула головой.
— Михаил Матвеевич, Симон был апостолом, — поправил Добрюха.
— А какая разница? — удивилась девушка-паж.
— Примерно как между инженером и главным инженером, мадмуазель! — улыбнулся вольный курортник. — Как я завидую вам, будете французский изучать! Лямур-тужур… Нас только немецкому учили: хенде хох!
— Петр Агеевич, я читал про Новый Афон в энциклопедии, — ревниво заметил Михмат, — там ничего нет про келью апостола.
— В какой энциклопедии?
— В Большой советской.
— То-то и оно! — грустно улыбнулся Добрюха. — У Брокгауза есть.
— Ребенку всю эту религиозную белиберду знать не обязательно! — строго возразил отчим и обнял Зою, словно защищая. — Вы-то, вижу, верующий! — он кивнул на золотой крест.
— Скорее уж, оглашенный.
— Оно и заметно. Где служите, если не секрет? У нас в НИИ электроники за ношение предметов культа по головке не погладят. Следят за атеистическим воспитанием кадров.
— Ну, во-первых, я на отдыхе. Во-вторых, я служу в организации, которая, как и церковь, отделена от государства…
— Ого, это где же?
— В Центросоюзе. По снабжению.
— Грибы-ягоды собираете?
— Не только. Мелкие городские услуги. Обувь у ассирийцев чистили? Наши люди. А в-третьих, ваша падчерица давно уже не ребенок, — усмехнулся снабженец, — и знает гораздо больше, чем вы думаете.
— С чего вы взяли, что Зоя — моя падчерица? — обиженно спросил крючконосый, нервно поправляя дымчатые очки.
— Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит, — ухмыльнулся Добрюха.
Поезд вырвался на свет и снова помчался вдоль синего моря.
— О! Подъезжаем! Поторопи маму! — Михмат быстро открыл купе и подтолкнул туда Зою, но я успел ухватить взглядом складчатое женское тело, выпирающее из розовой комбинации. Да, мамаша у них в теле!
— Аникин, одурел! — сердито крикнула она и с силой задвинула дверь.
— Я слышал, в кооперации очень хорошо зарабатывают? — после неловкого молчания спросил электронщик.
— Бывает. Ферапонт Головатый в свое время самолет для фронта купил. Упаковал сто тысяч и Сталину отправил.
— И никто не спросил, откуда столько деньжищ?
— Спросили. Пасечник он был, а мед всегда в цене.
— Кучеряво живете! — буркнул Михмат и скрылся в своем купе.
Поезд шел все медленнее, за окном толпились покатые зеленые горы с провалами ущелий и подпалинами камнепадов, под колесами громыхали ажурные железные мосты, переброшенные через сухие разветвленные русла, сохранившие посередке еле заметные ручейки. Иногда вровень с окном парила чайка, она летела некоторое время рядом, косясь на меня круглым глазом, а потом перед очередным тоннелем взмывала вверх.
— О, этот юг, о, эта Ницца! — Петр Агеевич облизнул сухие губы. — Увидеть и опохмелиться!
— В Новом Афоне стоим десять минут, — предупредила, появившись, Оксана. — Кто за чай не расплатился?
Снабженец поманил проводницу и дал ей целый рубль, отвергнув сдачу:
— Детишкам на молочишко.
— Ой, спасибочки!
— У тебя пивка случайно нет?
— Да вы шо! Откуда?
Я стыдливо впихнул ей в руку потную мелочь. Мы медленно ехали мимо той самой Пцырсхи, из-за которой я стал на всю жизнь «Пцырохой». Станция уместилась на берегу бирюзового озера в зеленом ущелье, в промежутке между тоннелями. Чуть ниже, с плотины падал широкий пенистый поток, и там, как всегда, толпились отдыхающие, подставив лица прохладной водяной пыли, переливающейся всеми цветами радуги. Каждый год я старался не пропустить этот белый, резной, напоминающий постройки ВДНХ, павильон. Машинист, верно, знал, как нравятся здешние красоты пассажирам, и всегда замедлял ход: любуйтесь на здоровье!
Вообще, на Кавказе все выглядит роскошно, каждая станция и санаторий вроде дворца, наверное, наше государство нарочно делает так, чтобы любой труженик раз в год, приехав сюда, мог почувствовать себя настоящим вельможей. У нас же в Подмосковье все по-другому. Например, платформа Востряково, где находится наш лагерь «Дружба», — это просто бетонные плиты, не очень-то ровно уложенные, затем укатанные сверху асфальтом и огражденные водопроводными трубами, сваренными в три прожилины. Касса там размером с дачный нужник. А здесь что ни станция — узорчатое белоснежное чудо!
Тем временем дядя Юра, пыхтя, вытаскивал из купе в тамбур наш «сундук» с железными наугольниками: крупа и консервы весят немало. Помогая ему, я подумал, почему еще никто не догадался приделать к чемоданам колесики на подшипниках, как у кустарных самокатов? Везти багаж гораздо удобнее, чем тащить. Остальная поклажа была полегче, если не считать рюкзака с картошкой, купленной на остановке в Мичуринске. Здесь, на юге, картофель, по словам тети Вали, дороже апельсинов, а на вкус чистое мыло. Пока мы Башашкиным волокли «сундук» к выходу, Батурина считала багажные места: раз, два, три, четыре…
— Ну, что решили? — спросила она Петра Агеевича, снова затосковавшего.
— Ладно, уговорили! Афон так Афон! К Симону снова схожу. А еще там какую-то пещеру открыли — огромную. Надоест — перееду в Гагры…
— Да вы что! Там все гораздо дороже.
— Не в деньгах счастье! — Он хлопнул по боковому карману, проверяя сохранность пухлого бумажника, потом, встав на цыпочки, достал из глубокой ниши над дверью магнитофон и чемоданчик, весь в молниях и зарубежных наклейках.
— Вы, наверное, посол? — спросила тетя Валя.
— Посол пьет рассол. Нет, Валентина Ильинична, я по снабжению. А этикетки друзья из-за бугра привозят. Вот и «соньку» на сорок лет подарили, чтобы холостую жизнь скрасить…
Поезд уже останавливался. Тетя Валя цепким взглядом обшарила пустое купе и на всякий случай заглянула, проверяя сохранность денег, в ридикюль, хотя не расставалась с ним ни на минуту.
— Ты ничего не забыл? — Она пытливо взглянула на меня.
— Нет, все нормально, — солидно успокоил я.
— А это что?
— Точно!
Мои плавки были разложены для просушки на откидывающейся сетчатой полке под самым потолком купе.
— Эх ты, Тупася!
3. Приехали!
Состав миновал очередной тоннель и полз над городом. В коридоре столпились пассажиры.
— Ой, мороженое продают! — крикнула пигалица с косичкой, увидев ларек на набережной.
В окне показался купол вокзала, проплыли белые колонны, просияла на фронтоне золотая надпись «Новый Афон». На веранде в станционном ресторане за столиками густо сидели посетители, официантка с белой наколкой в волосах тащила, накренившись, поднос с бутылками.
— И всюду жизнь! — посвежел взором Добрюха. — Какой местный напиток порекомендуете?
— «Имерули», — с мемуарной печалью ответил Башашкин.
Сквозь бетонную балюстраду внизу виднелось Сухумское шоссе, а за ним неряшливый песчаный пустырь с покойной пальмой на краю. Раньше там впадала в море мусорная речка, но два года назад ее убрали в трубу, чтобы не огорчать отдыхающих. Дальше начинался дикий пляж, где сплоченно загорали бесчисленные курортники. Меня всегда удивляло, что какая-нибудь важная дама, например инспектор РОНО, которая в Москве ходит в длинной юбке и строгой блузке, застегнутой по самое горло, здесь, на юге, может раздеться и раскинуться у воды, как одалиска с картины Энгра. Альбом этого художника приносил в школу Андрюха Калгашников и показывал нам втихаря, чтобы не заметили учителя, так как там сплошь голые женщины. Но математик Ананий Моисеевич все-таки застукал, отобрал, не возвращал три дня, но потом отдал со словами: «М-да, мастер!»
На низкой платформе толпились встречающие, в основном — пожилые местные тетки в черных глухих платьях и темных платках, повязанных иначе, чем у наших русских старушек. Владелицы свободных коек, они шли за тормозящим составом и наперебой предлагали пассажирам, высунувшимся в окна, замечательное жилье. Среди хозяек частного сектора попадались и светловолосые женщины в пестрых открытых сарафанах, но они держались потише — здесь тебе не Россия. Отдельно, подняв над собой табличку «Пансионат “Апсны”», застыл, как памятник, тучный грузин. На его голове, несмотря на жару, красовалась кепка-аэродром, такие тут шьют по мерке. В Сухуми возле рынка есть специальное ателье с вечным объявлением «Заказы временно не принимаются». Рядом с толстяком стояли два парня. Первый, помоложе, Степка Фетюк, одноклассник Ларика, входил в нашу кодлу ныряльщиков. Второго, постарше, я тоже немного знал, это — Георгий, по прозвищу Немец, бедовый племянник Мурмана. В отличие от Степы, одетого в трудовые обноски, на Гоге была фуражка-капитанка с крабом на тулье, белые простроченные брюки в обтяжку и черная майка с трафаретным изображением четырех поющих битлов. Ничего подобного даже в Москве, возле «Метрополя», где крутятся модно прикинутые фарцовщики, я еще не видел. Как пить дать последний визг моды! А теперь скажите, какими глазами после этого должна смотреть Зоя на мои зеленые техасы и абстрактную ковбойку? Сами Аникины к выходу переоделись, вышли из купе все как один в новехонькой джинсе цвета свежей синьки. Тетя Валя про людей, которые заявляются в общественное место, надев одинаковые шмотки, говорит: «Как приютские…»