4. Семья Суликошвили

Мы сошли с платформы и, перешагивая через рельсы, по растрескавшимся шпалам и замусоренной щебенке, перебрались на каменистую тропу, именуемую Привокзальной улицей. Она тянется между железной дорогой и частным сектором. Дома тесными уступами поднимаются по косогору, теряясь в густой зелени. Среди них попадаются старинные сакли, сложенные из плоских желтых камней, но есть и новые сооружения из серых самодельных блоков, а некоторые халабуды состоят из десятка пристроек, прилепившихся неведомо уже к чему и сделанных непонятно из чего. Над буйной растительностью видны порой только крыши, серые шиферные или железные, выкрашенные в самые разные цвета, но чаще в темно-коричневый. И только трехэтажный особняк Мурмана смотрится настоящим дворцом, возвышаясь над всеми, словно орлиное гнездо. Широкую террасу окаймляет балюстрада, а кровля сияет чешуей, похожей на металл, из которого делают самолеты. Нинон называет его «дом под бляхой».

Справа, вдоль дорожки, тянется канава, куда, судя по запаху, смываются дождями все местные нечистоты. В кустах, треща ветвями, пасутся местные коровы, рыжие, мелкие, размером с теленка, совсем не то что великанша Дочка у нас в Селищах. Зато молоко они дают жирное и вкусное, как сливки, хотя жрут все, что попадается, даже газеты.

Рекс весело бежал впереди, словно показывая дорогу на случай, если за год мы забыли, куда идти. Изредка пес останавливался, обнюхивал камень или корявый ствол, задирал ногу, а потом оглядывался на нас, мол, не отставайте, и мчался дальше, распластав по ветру длинные мохнатые уши — если присмотреться, рваные по краям. Это следы от дроби: до болезни Сандро любил поохотиться. Двустволка с курчавыми курками досталась ему от отца и стоила столько, что можно взамен купить мотоцикл. Но как человек нервный и нетерпеливый, Суликошвили-старший, боясь упустить поднятых уток, палил обычно, едва те взлетят, поэтому иногда свинцовая дробь доставалась и бедному псу, мчавшемуся впереди. Башашкин так и звал его Рекс — Рваные — Уши.

Мы шли к цели не торопясь, останавливались, встряхивали затекшие от тяжести руки. Я, отдыхая, огляделся: тут за год ничего не изменилось, все по-старому и так же останется, когда я выйду на пенсию или даже умру: над городом поднимается Иверская со старинной башней, похожей на гнилой зуб. У подножия двугорбой Афонской горы сгрудились мрачные, без крестов, купола бывшего монастыря, там теперь турбаза и танцплощадка. Где-то на вершине, которую местные зовут Акуй, притаился паровозик, я не первый год хочу на него посмотреть, но что-то не складывается.

— Нин, как Сандро? — спросила тетя Валя, взваливая на плечо две сумки, связанные веревкой.

— Хуже некуда. В Сухуме лежит, в больнице. Может, отпустят сегодня с вами повидаться. Очень хотел! — грустно ответила она и снова поправила вафельное полотенце, подложенное под грудь.

Тетя Валя что-то спросила у нее на ухо, та кивнула и сокрушенно развела руками:

— Мне двух дармоедов достаточно. Чем кормить-то? Со стройкой в долги по уши влезла. Сам-то плох, по инвалидности копейки получает. Я на Госдаче через день убираюсь — тоже кот наплакал. Если бы не отдыхающие да мандарины, хоть в кулак свисти.

— Не так уж он и плох, как я погляжу! — хохотнул дядя Юра.

— Дурацкое дело нехитрое! — поморщилась наша хозяйка. — Пошли, а то к вечеру не дойдем!

Мы добрались до начала улицы Орджоникидзе, в конце которой обитали Суликошвили. Она уходила вглубь частного сектора, а потом снова выныривала на Привокзальную тропу, образуя загогулину. Кружным путем по узкому мостику, перекинутому через речку, да еще с поклажей мы не пошли, продолжив движение вдоль канавы. Навстречу из проулка выехал на велосипеде усатый почтальон. На нем была синяя форменная рубаха и фуражка, тоже огромная. Правую брючину он прихватил бельевой прищепкой, чтобы не попала между зубцами и цепью. Я на такой случай предпочитаю железные «крокодильчики» для штор: надежней и не так бросаются в глаза. К багажнику была приторочена большая кожаная сумка с письмами. Увидев нас, почтальон соскочил с сиденья, прислонил велосипед к упругому кусту и кинулся обниматься с Батуриными:

— Джим-джим, кого я вижу! Здравствуй, дорогой!

— Здравствуй, Аршба!

— Ай, Башашкин, ай, молодец, что опять приехал! Да обойду я вокруг вас! А Валентина твоя все хорошеет! Смотри, украду! — Он, хитро щурясь, пропел: — «И на лоб нахлобучив башлык, увезу ее в горы!»

— На велосипеде? — усмехнулась Нинон.

— А хоть бы и так! — крутанул ус письмовозец. — Надо отметить приезд! Нина Егоровна, я зайду?

— Попробуй, — мрачно отозвалась она.

— Не один, а с дамой!

— С какой же, Аршба?

— С молодой! Изабеллой зовут. От нее голову можно потерять! Ждите! — пообещал он и укатил, виляя перегруженным багажником.

— Крути педали, пока не дали! — пробормотал ему вдогонку Ларик. — Да обойду я вокруг вас! Папуас! Много вас тут ходит!

— Т-с-с! — предостерег я друга, удивляясь: здесь, на Кавказе, к старшим относятся с особым уважением.

— А чего они к ней липнут! — огрызнулся Ларик. — Знают, что Пахан в больнице, и лезут. Диккенс, этот вообще достал…

Не успел Аршба скрыться за поворотом, как из-за колючего забора раздался счастливый вопль:

— Кого я вижу! Башашкин! Валя-ханум!

Батуриных обожали все аборигены. Тетя Валя и дядя Юра ездили в Новый Афон много лет, с тех давних пор, когда все еще были молоды, здоровы, веселы, безалаберны и могли ночи напролет пить самодельную чачу и вино-изабеллу, срывая закуску прямо с веток, свисавших к столу. В Новый Афон Башашкину порекомендовал съездить сослуживец по оркестру, уверяя, что цены там просто смехотворные по сравнению с теми же Гаграми. Но настоящая слава пришла к барабанщику, когда Сандро попросил его подменить захворавшего ударника из местного оркестрика, игравшего на танцплощадке. Ну, Батурин и показал им столичный класс! С тех пор он стал всеобщим любимцем. Однажды в ресторане дядя Юра приревновал молодую тетю Валю, хорошенькую до невозможности, к местному хулигану Мурману. Она лихо отплясывала модный рок-н-рол, и нахальный мингрел решил к ней присоединиться, да еще показал рискованные движения, когда танцоры с разворота сталкиваются попами. Этого Башашкин не стерпел, слово за слово, мужчины подрались, причем Батурин, в ту пору худой и ловкий, прилично навешал наглецу, и тот помчался домой за ружьем, чтобы пристрелить москвича, как собаку. Ссору мог бы на корню уладить Сандро, тоже известный в Афоне нарушитель общественного порядка, но он в ту пору сидел в КПЗ. К счастью, дружки успели объяснить разъяренному абреку, что пристал он к законной половине того самого виртуоза, чьим десятиминутным соло на ударных сам же и восхищался накануне. Жена на Кавказе — это святое, башибузук осознал ошибку, вернулся, извинился, выставил дюжину шампанского, они обнялись и стали навек кунаками. Теперь Мурман — лысый, солидный, пузатый, а его белая «Волга» с серебряным оленем на капоте часто стоит возле ресторана «Поплавок» прямо на газоне. Говорят, у него несколько подпольных цехов, где тайком делают растягивающиеся авоськи, шариковые ручки и пасту для заправки стержней.

Наконец мы свернули на улицу Орджоникидзе в нужном месте и двинулись вверх между домами. Из-за невысоких заборов выглядывали хозяева, приветливо махали руками, узнавая Батуриных, унимали собак, волновавшихся из-за Рекса, известного забияки, которому в результате всегда и доставалось. Аборигены улыбались нам, сияя золотом зубов. Я давно заметил: здесь, на Кавказе, любят набивать рты драгоценным металлом. В Москве, конечно, тоже, но у нас чаще ставят железные коронки: дешево и сердито. А вот в деревне Селищи такими глупостями вообще не заморачиваются, ходят щербатыми.

Взяв на развилке левее, мы проползли еще метров сто вверх по каменистой дороге, и вот уже знакомая калитка в заборе, оплетенном ежевикой, ее здесь называют «ажиной», и она надежней охраняет от непрошеных гостей, чем любая колючая проволока. Если вывести сорт, вырастающий, скажем, до трех метров, и обсадить такими кустами, например, тюрьмы или сумасшедшие дома, никто оттуда не убежит — невозможно продраться. Ежевика с виду напоминает крупную черную малину с глянцевой зернью, но она здесь гораздо слаще, чем в Подмосковье, зато и шипы длиннее, собирать ее — одно мучение: руки потом выглядят так, словно ты пытался приручить дикую кошку.

За год тут ничего не изменилось: к приоткрытой, как всегда, калитке криво прибит тот же ржавый почтовый ящик с двумя желтыми газетными наклейками — «Советский спорт» и «Советская Абхазия». Счастливый Рекс, встав на дыбы, передними лапами толкнул, распахивая настежь, дверцу, и мы зашли следом. По сторонам дорожки, уводившей вглубь тесного участка, росли мандариновые деревья, меж узких, словно навощенных листьев виднелись маленькие плоды в зеленой кожуре. Посередке торчала беленая туалетная будка, прикрытая сверху шиферным листом. Остроумный Башашкин прозвал ее «Храмом раздумий». Чуть дальше стоял знакомый длинный стол с лавками по бокам, а над ним по проволочному каркасу густо вился виноград, образуя густой навес, под ним можно обедать даже во время ливня. Между резными листьями, похожими на кленовые, свисали грозди пыльных сизых ягод.