Юрий Сумный

Заговоренный

Глава первая

ХРИСТИАНКА

Лошадь оторвалась от воды, фыркнула, тяжело вздымая бока, и призывно заржала. Еще и шею вывернула к орешнику. Тут уж и несметливый догадается — близко чужаки, где-то в орешнике кони.

Половец в простецкой сорочке, стоявший на берегу, вгляделся в ближний склон, поросший молодым кустарником, ругнулся и кинулся к стойбищу. Сабля, подтянутая вместе с поясом высоко вверх, к груди, никак не покидала ножны. Подкатанные шаровары цеплялись, хлопали по коленям, и казалось, он не двигается, совсем не приближается к открытому табору. Месит песок и вязкий ил на месте.

Тогда он закричал. В окрике еще не было страха — воин привык к опасности, лишь предупреждение соратникам.

А из кустарника, раздвигая сочный орешник с недозрелыми плодами, уже выламывались грабители. Спешили к добыче. Стрелы находили новых хозяев и ломались в телах, сабли и мечи ласкали одиноких сторожей, не успевающих развернуть возы и сомкнуть круг. На каждого вооруженного половца приходилось по двое-трое охотников. Охотников за ясырем, живым товаром. Возле половецких возов застыли испуганные женщины. Они — добыча, они — желанная цель, и вся рубка, кровь, смерть мужчин — всего лишь плата за товар. Позднее рабыни обернутся доходом, зазвенят серебром.

Но — позднее. А сейчас — схватка. Короткий бой с обреченными, праздничный танец клинков, испытание панцирей и кольчуг, звонкий голос возмущенной стали, встретившей преграду, а не податливость человеческой кожи, угасающие надежды на спасение… Все сразу, кратким вздохом вечернего ветерка.

— Вы сумасшедшие! Я дочь хана! Селия! Из Киева! — кричит одна из половчанок, одетая нарядно, добрые ткани видны каждому. Госпожа. Кричит по-русски, прикрывая голову руками, как будто кто-то занес над ней клинок. Легкие шелковые рукава вздымает ветер, словно она намерена взлететь и спастись в теплом выгоревшем небе.

А рядом визжат служанки. Эти стоят еще дороже, чем хозяйка в шелках. Потому что молоды, выносливы… и совершенно беспомощны. Приучены к послушанию.

Добрый день. Кто бы мог подумать, что разбойникам улыбнется удача в двадцати верстах от Киева. Меньше одного дня пути до столицы! И вот — десяток девок, пара подраненных стражников и кудесник с двумя саблями. Чем не добыча?

Его — последнего воина — даже жаль убивать, выдохся, ноги уже не успевают, руки потеряли проворство, но все еще вертится по-волчьи, клацает зубами. Не подступиться. Снять стрелой? Старший так и решил, и круг раздвинулся, позволяя вожаку положить конец борьбе.

Молодой жонглер с оружием выдавил улыбку, вскинул руку и снова удивил нападающих. Отразил стрелу, звонко пискнув саблей по крохотному наконечнику.

— Храбрецы, — прохрипел он, задыхаясь. А договорить не успел. Вторая стрела прошла над кольчугой, в шею. Значит, не жилец… Как поют былинщики, целовать ему не красных девок, а зелену муравушку.

Старший прикрикнул на подручных, сплюнул на помятую траву — сразу виден круг, где стоял половец, гораздый двумя клинками сечь, — и повернулся к девкам.

— Это какого ж ты хана дочь, морда плюснутая. — Он усмехнулся, предвидя крупный доход, радуясь небывалой удаче, погожему летнему деньку, и махнул рукой: — Вяжите. Чего глазеете? До ночи далеко… а девок не дам портить, так и знайте. Вон, госпожу растопырим как лягуху, ишь, нагуляла ляжки. Светится что масленый блин.

— Я дочь Боняка, жена князя, — гневно выдохнула пленница. — Вы за все ответите… и за моего брата…

Тут она умолкла, глаза нашли тело умельца с саблями. Поперхнулась и заплакала. Слезы катились из сощуренных восточных глаз, и, наверное, она плохо видела в тот миг, но почему-то раньше других угадала приближение конницы. Мало кто услыхал топот коней, дело отвлекало. Спутать человека — задача непростая, это не скот, перетянешь — посинеют члены, дашь слабину — развяжется.

Вскинула руку и звонко крикнула:

— На колени, грязные псы!

Старший успел подойти к ней, ему можно, он один не набрасывает петли на рабынь, не вяжет товар, а приглядывается к добыче, прикидывает цену, решает, куда везти красавиц.

— Прикуси язык, дура. Ты теперь раба. Ноги лизать будешь…

Она не дослушала, гибко подалась вперед и достала старшего кнутом, со свистом рассекая воздух.

— Я навсегда жена князю!

Старший на вздохе подавился, боль скрутила его, смуглая полоса выступила на скуле, прочертила руну гнева по коже. Он даже тряхнул головой, чтобы проморгать слезы. Попала же стерва, угодила едва не в око, ловка, но уж он не спустит. Сей же час прояснит распроклятой вражине, кто ей ныне господин и бог небесный.

А на гребень ближнего холма уже взобрались первые всадники. Враз десятком. Теснятся, подпираемые задними. Настоящие воины, рать, а не сброд удачливых налетчиков. Выбирают тропку меж кустов, спешно обнажают клинки, топорщат копья.

Запоздало заорал дозорный и, вместо того чтобы скрыться в кустарнике, поскакал к разграбленному табору, как будто десяток собратьев могли противостоять воинам неведомого отряда. Русского отряда. Узкий стяг на копье с ходу углядели, мелькнул всего разок, да виден далеко. И цвет щитов, вытянутых острым клювом вниз, понятен. Киевские воины скачут. Свои. Может, пограничная стража. В последние годы немало ратников расселилось на стыке киевских земель и вольной степи. Для того и ставят городки, чтоб печенегам была преграда. Странно, что так скоро наскочили, но здесь не угадаешь, могло и хуже повернуться, печенеги всех истребят, не разбираясь, чей, откуда и в какого бога верует.

Старший злобно выругался, жалея, что упускает добычу, и картинно, желая припугнуть госпожу хаканшу, махнул мечом. Медленно махнул. Чтобы присела в испуге косоглазая, чтобы распласталась по земле!

Но женщина стояла неподвижно, молча приняла удар. Меч жадно впился в шелк и плавно вернулся к ногам хозяина.

— Тьфу ты, погань! — вздохнул старший и поднял руки, показывая всадникам, что сражаться не намерен.

— Земляки, то наш товар, — неуверенно усмехался он, присматриваясь к ратникам. Боялся, что могут посечь сдуру, в степи всякое случается.

Лица всадников ему не нравились. Злоба светилась в глазах дозорцев, непонятная ярость видна в каждом движении. Так дергают коней, так слетают с седел, что впору самому благим матом кричать. А с чего лютуют? Или знакома путница? Купца какого любезная? Или впрямь жена? У половцев что ни пастух, то хан.

Ближний соскочил с коня и припал к раненой хаканше, не зная, куда приложить руки, хотел помочь, поднять голову, а сделал хуже, обнажил разрубленное плечо, белую нить сухожилия, и матерно ругнулся. Закляк над бабой в шелках. Тянулся к ней и шептал, подавая знаки своим спутникам, мол, подсобите, скорее, ну же!

— Селия, то я, Темный. Не бойся. Все уже, все. Скоро будешь дома. Скоро… долетим. На наших конях… ты не бойся. Это ж чудо, а не кони. Мигом… мы мигом домчим.

К нему подоспели двое, помоложе, бойкие, крутили жгуты, прижимали сочащиеся края, удерживали кровь, вязали ловко, как костоправы. Только что заговоров не читали.

Остальные ратники молча, темнея от злости, вязали грабителей, не давая и слова сказать. Жестоко крутили, как татей, коим жить осталось один переход, до города. А там — хоть сам сдохни, хоть помирай от руки ката, выбор невелик.

— Хоробры, вы что? Мы же свои!.. — втолковывал сухопарому юнцу старший. — Мы в Перуна веруем. Это ж поганые… половцы. За что, братья?

Оправдания лишь разъярили ратника, и он отшатнулся, хватко дернул саблю, но не успел ударить.

Темный, а в отряде было не меньше трех десятков воинов, немощно, как-то коряво вскинул руку, только тогда разбойничий главарь разглядел, что он калечен, рука вверх не идет, у плеча спотыкается.