Юрий Уленгов
Грань человечности
Пушистый зверек с черным мехом
Объяснительная записка Вячеслава Бакулина
Нет, что ни говорите, дражайшие выжившие, а жизнь у меня веселая и богатая на интересных людей. Вот, к примеру, недавно зашел у меня разговор с одним автором нашей серии. Назовем его, к примеру, Икс. И вот говорит мне тот автор Икс с не то чтоб даже обидой, но — с укоризной голосе:
— Что ж ты меня обманул? Сулил ведь, что книга автора Игрек — боевик. А она что?
— Что? — спрашиваю я, холодея конечностями. Уж больно строг бывает автор Икс. Как посмотрит — хоть сквозь землю провались до тех самых глубин, которые Руслан Мельников описывал. Да и вообще, обманывать людей плохо. Особенно — авторов. Это я сам, как автор, знаю не понаслышке, и оттого мне еще больше неуютно делается.
— Чернуха!
Тут я, на всякий случай изобразив лицом скорбь и смирение, принялся лихорадочно размышлять. Знаю триллер. Знаю нуар. Знаю dark fantasy. Знаю, что самый «мясной» вид хоррора именуется слэшером. И даже Чака Паланика читал (помимо всего прочего). Но вот «чернуха»… Что за странный зверь такой? Особенно применительно ко «Вселенной», где, вообще-то, с агнцами нежными, кудрявыми большие напряги. Все больше козлищи, а нет — так пушистые зверьки с ценным мехом. Постап все-таки, понимать надо.
В общем, так ничего путного я и не придумал, а принятое впопыхах выражение лица мне совершенно не шло. Делать нечего, пришлось обратиться за разъяснениями к автору.
Оказалось, что это (в представлении автора Икс, разумеется, но не только его, судя по всему) практически постап-панк. То есть постап грубый, жестокий, наполненный массовыми изуверскими убийствами, пытками, изнасилованиями, каннибализмом и еще бог знает чем. А главное — «безо всего этого вполне можно обойтись», «нас же дети читают», «зачем смаковать гадости» и тэ дэ и тыр-пыр.
Тут я призадумался во второй раз. Вроде, прав автор Икс. Читают дети, никуда не денешься. Хоть и маркируются книги серии «16+», а все равно тянут ручонки. Что греха таить, моя четырнадцатилетняя дочь еще года три назад утверждала, что часть одноклассников Глуховского читали, и слегка обижалась, когда я ей книжки не давал. Опять же, можно без всего перечисленного написать роман? Можно. Автор Икс — пишет, автор Зет — пишет, и даже какой-нибудь Омикрон пишет тоже.
А вот другие: Туллио Аволедо, например, или Дмитрий Манасыпов, или наш сегодняшний герой Юрий Уленгов — пишут по-другому.
Как там в неувядающем шедевре-то было: «Вы посмотрели драму “Пиф-паф!” Охотник и заяц — кто прав, кто не прав?»
Нет у меня ответа на этот вопрос. И не будет. Потому что права в первую очередь литературная достоверность и великий триумвират «идея — тема — конфликт». Потом — читательский адрес (хотя я все-таки категорически против того, чтобы делать из чего-то версию «софт» только на основании того, что им могут воспользоваться дети, для которых оно не предназначено. Давайте уж тогда и половину сетевого контента запретим, потому как дети ж могут увидеть, ай-яй-яй! И ведь есть таки инициативы от иных депутатов, есть.) Ну и жанровые своеобразия романа постапокалиптического, куда ж от них деваться. И если смог ты, автор, зацепить аудиторию и не пойти против себя, оперируя лишь средствами «не чернушными», не допустил, чтобы белый мех ценного пушного зверька потемнел — честь тебе и хвала. Но в нашей песочнице, как и везде, по-прежнему актуально правило «На вкус и цвет все фломастеры разные». Литературно выражаясь: «Не суди, да не судим будешь».
Справедливости ради должен добавить: автора «Грани человечности» я как раз просил немного снизить градус насилия и натурализма в тексте. О чем, кстати, он честно сообщил в послесловии, если вы привыкли читать книги от начала до конца и еще до оного не добрались. И так же честно признал, что где-то, с его точки зрения, текст от того выиграл, а где-то — проиграл. Спорить не буду, скорее всего так и есть. Но, помимо соблюдения разницы в рейтингах «16+» и «18+», — а она таки есть, — мною двигала уверенность, что за умело выставленным многоточием может скрываться такой ужас, который вряд ли адекватно выразишь буковками.
«Что ты знаешь о боли?» — спрашивает у пленного отморозка, убившего его семью, герой Уленгова. Бывший хирург, у которого есть нож. И всё. И звенящая тишина. И дикий крик, слышный только автору и читателю.
Разному автору и разному читателю. В этом-то вся шутка. В этом-то вся прелесть.
А вы говорите — песец…
Глава 1
Бесконечное одиночество
— Что же ты так, паря? Ну чего ты дергался? А?
Он закончил зашнуровывать почти неношеные берцы. Пылились, видать, где-то на складе, пока их этому охламону не выдали. Неприязненно взглянув на лежащий рядом труп, вздохнул, опер ружье о ствол поваленного дерева и присел на замшелый пень. Достав из-под поеденного молью тулупа кисет и обрывок газеты, начал неторопливо сворачивать самокрутку.
С куревом давно уже было туго, впрочем, как и со всем остальным. Особенно тяжело оказалось с обувью. На его лапищу так и вообще не сыскать. Вот, сегодня подвезло…
Правда, патронов почти не осталось, а переснаряжать стреляные гильзы практически нечем. Сегодня еще один потратить пришлось. Говорил же, снимай по-хорошему обувку, нет, надо было ерепениться. Снял бы, глядишь, и живым бы остался.
Еще раз тяжело вздохнув, он прикурил получившуюся «козью ножку» и, глубоко затянувшись, гулко закашлялся.
Нагнувшись, он подтянул к себе вещмешок, ранее принадлежавший солдатику, «одарившему» его новой обувкой. Распустил тесемки и приступил к инспекции содержимого.
Так, запасные портянки и теплое белье, хорошо. Запасливым солдатик был. Консервы. Две банки. Тушенка. Он оценивающе покрутил жестянки и, сплюнув, запустил их в сугроб, одну за одной. В них и раньше гадость одну совали, а во что они теперь превратились — одному Богу известно. Нет уж, увольте.
На дне мешка что-то глухо стукнуло. Он запустил руку глубже и извлек на свет помятую алюминиевую флягу. Отвернув крышку, понюхал, и его широкое, давно не знавшее бритвы лицо озарила широкая улыбка.
— О! Вот это дело! Ну, упокой, Господи, душу твою грешную!
Посмотрев на тело, он широко перекрестился и сделал большой, жадный глоток из фляги. Склонил голову набок, прислушиваясь к ощущениям. Алкоголь пробирал до самых внутренностей. Он передернул плечами.
— Ух! Хороша чертовка!
Затянувшись так, что аж обожгло губы, выбросил окурок и стал собираться. Долго прилаживал снегоступы к обновке, вздыхая и с тоской поглядывая на свои старые валенки. Нет, не починить уже, прохудились совсем. Покачивая головой в такт каким-то мыслям, переложил содержимое своего латаного-перелатаного мешка в новый, солдатский, и затянул тесемки.
Солдатики стали появляться в его краях недавно. Сидели, видать, где-то в бункере законсервированном. Раньше их много было по всей стране, таких вот затерянных в глуши полузабытых воинских частей. Но то было раньше, а теперь и страны-то той нет. Вообще ничего нет. Есть его бревенчатая изба и заснеженный лес, простирающийся на сотни километров. И Даринка еще есть. И Анечка…
А солдатики, видать, из срочников бывших. По крайней мере, те, кого он видел. Сколько им лет было, когда все началось? Восемнадцать? Девятнадцать? А сколько лет назад Срань случилась? Пятнадцать или двадцать? Он уже давно перестал следить за ходом времени. Наступил новый день, ну и ладно, и хорошо. Какой смысл считать? И как? Зарубки ставить? Раньше ставил, потом стал забывать. Какая разница? Чтобы знать, когда затяжная зима сменится короткой весной и еще более коротким летом, которое резко, без осени, перейдет обратно в зиму? Зачем?
В очередной раз вздохнув, он перекинул ремень ружья через плечо, поправил вещмешок на спине (надо же! до сих пор новьем пахнет!) и ухватил тело за ногу. Хлипкий солдатский полушубок уже успел пропитаться кровью. Надо бы подальше утащить, на запах обязательно твари припрутся, а до его избы не так уж и далеко.
Снег весело хрустел под снегоступами, тело, которое он волочил за собой, давно перестало оставлять кровавый след. Замерзла кровушка, на таком морозе-то! Сам он к холоду давно привык, еще до Срани… В лагере и холоднее бывало, особенно в конце трудового дня, если буржуйка в бараке прогорала. И одиночества он давно уже не чувствует. Тем более, что у него Аня есть. И Даринка.
* * *
Угрюмым и нелюдимым он был с рождения, а срок, полученный им, если вдуматься, за дело, сделал его еще более замкнутым.
Когда-то давно, еще в той, прошлой жизни, Захар должен был стать врачом. Хирургом. И весьма неплохим, как говорили врачи отделения, в котором он проходил интернатуру. Задатки, говорят, были у него. Да все было, если рассудить. И дом, от матери покойной в наследство доставшийся, и машина, кредит за которую выплатил как раз незадолго. Семьи только не было, да он к ее созданию особо и не стремился. Рано было еще. И работу он свою будущую любил очень. И прочили студенту большое будущее. До тех пор, пока он не зарезал пациента на столе. Случайно. Рука дернулась.
