— То правда, що чорницю туди-сюди водити, — рассудительно сказал старший. — Вирисклива, страсть.

— Так нехай хлопці оскоромляться. А то мій Андрійко, ужо усю жопень Гнатовій Ольке зам’яв. Ох, Андрійко, приб’є тебе дядько Гнат.

— Ни, я обережно, — ухмыльнулся высокий парень. — Так ми, батьку, по-швидкому? А, дядько Петро? Можна?

— Тільки без гамору. И балуйтеся скоріше, — нахмурившись, сказал старший.

Высокий парень ухватил монашку за плечо. Та едва слышно ахнула, попробовала оттолкнуть крепкую руку. Хлопец ухмыльнулся, цапнул крепче:

— А ну, Дмитро, бери ее. Або не хочеш?

Второй хлопец с некоторым смущением подхватил монашку под другую руку. Широкое лицо девушки исказилось, она хотела закричать, но ладонь высокого хлопца ловко запечатала ей рот.

Офицер судорожно сглотнул, прохрипел:

— Греха, пановэ, не боитесь?

Усатый крепко ударил офицера обрезом. Вторым ударом сшиб на землю, принялся топтать порыжелыми сапогами:

— Порозмовляй ще! Погони начепив. Гріхами докоряє. Бач, ти, який. Хіба ж, невинні чорниці по дорогам шляються? В монастирю сиділа, хто б її торкнув? Шлюхово плем’я. Ноги розсунути, що почухатися. Зіпсували життя, кацапы прокляті.

Прапорщик уже не шевелился, и селянин, отдуваясь, сказал:

— От, Петро, ти мені скажи по-сусідськи, — чого москалі такі вперті? Уж сам би о смерті думав, а все нас життю вчить. От порода, — гірше жидів, чесно слово.

Старший пожал широкими плечами:

— Порода, вона і є порода. З свині коня не зробиш. Що там говорити, — нам що германець, що москаль, — одна воша. Французи прийдуть, — і їх переживемо. Землі зарити на всіх їх вистачить. А з прапорщика Блатык ще усі жили по одній витягне. Гнат говорив, у ночі половину хлопців у поїзда поклали. Блатык нонче злий.

— Та нам що? — усатый сплюнул. — Головне, за хлопчика пусть що обіцяно заплатить. Дві тысячи — воно нам як раз, а Петро?

— Смотря чим дадуть. Коли и правду миколаївськими…

Катя сидела, слушала и ничего не слышала. Кусты кружились, забитый кровью нос не дышал, зато в рот упрямо лез густой лесной запах, мешал вздохнуть. Катя тупо смотрела, как по щекам мальчика текут слезы. Прапорщик зашевелился, с трудом подтягивая к животу ноги. Кудрявый парнишка стоял, крепко зажмурившись. Близко, за кустами, возились, утробно ухали.

— Піду, допоможу, — озабоченно сказал усатый. — Шось завозилися.

— Ох, дивися, задаст тобі Мотя, — усмехнулся старший, поправляя папаху.

— Так хто ж їй скажэ? — подмигнул шепелявый.

Катя сидела, прикрыв уцелевший глаз, так кусты меньше плясали. Ведя мальчика за плечо, подошел хуторянин, пнул девушку:

— От ты яка… Из бар колишних, видать? Знатно тебя оскопили… Прям порося ободрота.

Первыми из кустов вышли парни, за ними раскрасневшийся усатый.

— Що? — с усмешкой спросил старший.

— Не сильно-то и ворушилась, — шепелявый цыкнул сквозь широкую щербину в зубах.

— Витками хоч прикрили?

— Так, дядьку Петро, ми зараз с лопатами повернемося, зариемо, — заверил высокий хлопец.

— Ну, пішли тоді. Снідати давно пора.

Катя брела последней из пленников, — изредка ее брезгливо подталкивали в спину стволом обреза. Следом за девушкой шагали шепелявый усач с сыном.

— Батьку, може її теж, того? — пробормотал хлопец. — Глянь, с заду вона ладна.

– Іш ти, сподобалася. Бачиш, вона ледве стоїть. Голова разможжона. В волосях колтун. Може, и черви е. Заразу спіймаєш, тоді тебе в місто до доктору вози? Грошей знаєш скільки? От то-то.

— Зрозуміло. Батьку, дядько Петро с грошами не обдурить? Гроши за хлопчика не маленьки обицяни.

— Або я дурний за тебе? Догляну. А ось башмаки и піджак с ней сняти потребно. Гарний піджак. Може відстирається…

Катя сосредоточилась на том, чтобы передвигать ноги исключительно по тропинке. Мысль споткнуться пугала. Упадешь — не встанешь.

Вышли из леса, невдалеке виднелись крыши хутора. Пришлось обогнуть поле с кукурузой. Катя устала так, будто рванула километров на пятьдесят с полной выкладкой. Яростно залаяла собака. Вошли во двор. Появились две бабы. Тараторили так, что и слова разобрать не удавалось. Катя и не пыталась. Лечь бы поскорее…

Пленных затолкали в погреб.

— Ой, Петро, та вони ж усе запаскудять!

— Ни. Вони городски, культурни. Знають, як що, шкиру живцем здеремо.

В погребе было прохладно, спокойно. Катя сползла на чурбак, осторожно прислонилась затылком к бочке и отключилась.

* * *

Проснулась от собачьего лая. Пес гавкал так, для порядка, — во дворе чужих не было. Катя вяло вспомнила своего Цуцика, пса-хаски, скучавшего без хозяйки за тридевять земель отсюда. Ага, и за, без малого, сто лет тому вперед. Ну да, опять вляпалась бестолковая хозяйка. Туман из головы повыветрился. Мысли приобрели относительную связность, забитый спекшейся кровью нос все-таки начал различать крепкий дух соленых огурцов и капусты. В животе что-то сжалось. Угу, кушать хочется.

Рядом шептались:

— Уехал. Вроде к обеду обещал быть.

— Нам-то что? Уж нас-то, ваше благородие, досыта накормят. Хорошо, если прикопают, а то и свиньям могут скормить. Слышь, как боровы в хлеву хрюкают? Эх, надо было стрелять.

— Что ж не стрелял, пролетарий? В штаны наложил, железный кулак революции?

— Так ты команду не дал. Ты же при погонах, главнокомандующий, чтоб тебя… Обосрались, чего уж там.

— Да уж. Слушай, пока мужиков дома нет, может, попробуем вырваться? Дверь на вид хлипкая.

— А руки? Дверь лбом, что ли, вышибать? Ну, попробуй, у тебя башка образованная, может, и для полезного дела сгодится.

— Попробуй мне веревку развязать. Или перегрызть. Зубы у тебя для пролетария очень неплохие.

— Сам грызи. Там грызть дня два. Веревку-то не пожалели, мироеды.

— Черт с тобой. Хоть руками попробуй. Нужно же что-то делать.

— Давай, ты мне развязать попробуешь. Тебе-то все равно с дверью не справиться. Плохо вас, белую гвардию, Николашка откармливал.

— Что ты сюда царя приплел? Я что, в конвое Его Императорского величества состоял, шашкой и газырями блистал?

— Угомонитесь, — прохрипела Катя. — Хозяин вернется, он рассудит. Он политически грамотный. Урод, мать его…

— Очнулась? Э-э… ты, барышня, как себя чувствуешь? — Пашка заерзал, придвигаясь поближе.

С другой стороны подсел прапорщик:

— Вы как? Мы уже и так пробовали разбудить, и по-другому…

— Облизывали, что ли? — поинтересовалась Катя, разлепляя здоровый глаз. — Бля, как я пить хочу. Давно хозяин уехал?

— Только что. Мы в щель видели. И этот, шепелявый, ушел. Договорились к обеду встретиться. Гости от Блатыка прибудут.

— А когда здесь у них принято жрать садиться?

— Часа через два, — Пашка задумчиво почесал подбородок о плечо. — Может и раньше. Рвать отсюда нужно. Катенька, ты как, в узлах разбираешься? Может, попробуешь нас развязать?

— Я тебе дам — «Катенька», — девушка схаркнула под бочку чем-то темным и липким. — Нашелся Павлушечка, твою мать! Как вышло, что мы здесь сидим? Проспали, революция-контрреволюция, песьи дети, чтоб вам жопу на британский флаг…

— Да мы, собственно, не спали, — смущенно признался прапорщик.

— Я чуть-чуть подремал, — объяснил Пашка. — Глаза протер, говорю — «давай карабин, я посторожу». А он — «ты мне голову разнесешь». Сидим, как два дурака. Спрашиваю — «куда монахиня делась?» — «Отошла по своим, по женским, надобностям». Ну, дело-то обычное. Пока перепирались, вываливают из кустов эти, с обрезами. И монашка с ними. Ну, мы как-то не ожидали…

— Но карабин ближе к тебе стоял, — заметил прапорщик.

— Про карабин я поняла, — прохрипела Катя. — Откуда господа селяне взялись?

— Ясно откуда, — Пашка сердито засопел. — Божья невеста привела. Она за помощью на хутор сбегала. Мы-то ей компания неподходящая. Вот, нашла понадежнее… Курица.

— Помолчи, — сумрачно сказал прапорщик. — О мертвых или хорошо, или никак.

— А Прот где? — поинтересовалась Катя, осторожно потираясь носом о плечо. Нос здорово чесался.

— Кто? — парни переглянулись.

— Пацан. Его Протом звать. Старинное имя с греческими корнями. Он где и что он делал, когда вы решали вопросы революционной дисциплины, отложивши карабин от греха подальше?

— Он рядом с тобой спал. Потом драпануть пытался, да его этот куркуль Петро зацапал. За пацана две тысячи «николаевскими» обещали.

— Да мне по фигу прейскурант. Сейчас он где? Я с ним не договорила.

— В доме заперли. Под присмотром хозяйки, — прапорщик кашлянул. — А вы себя как чувствуете?

— Бывало лучше, — Катя снова сплюнула под бочку. Во рту была вязкая гадость, как будто неделю самогон пила. Или будто месяц тяжело проболела. Зато голова уже практически ясная. — Что, орлы, думаете делать?

— Нужно дверь вышибать, — решительно сказал Пашка и уже не так решительно добавил: — Только там, у двери, узко, толком не развернешься.

— Понятно, — Катя искоса глянула на прапорщика, левый глаз девушки склеился, казалось, намертво. — Ну а вы, ваше благородие?

— Развязаться нужно, — пробормотал офицер, — у вас пальцы не затекли?

Катя усмехнулась, кожа на лице болезненно захрустела:

— Что, прапор, смотреть на меня не очень хочется?

Прапорщик смущенно отвернулся, зато Пашка бодро сказал:

— Да ты, в смысле вы, не беспокойтесь. Если в чувство пришла, значит, все заживет. Конечно, если нас сегодня не шлепнут. Может, що сделать попробуем?

— Ты считаешь, пора? — Катя осторожно повалилась на бок. При соприкосновении с полом голова не развалилась, что, если судить по ужасающим вчерашним ощущениям, было странно и удивительно. Онемел череп, что ли?

Катя заизвивалась, пропуская связанные за спиной руки под ягодицы. Свернулась в клубок, тесно подтягивая колени к груди.

— Не получится, — сказал Пашка. — Я пробовал.

Послать его в нужном направлении Катя не могла, дыхания не хватало. Девушка выдохнула еще глубже, напряглась, суставы едва не вывихнулись. Получилось, — связанные кисти оказались впереди. Катя принялась отдуваться. Кисти рук здорово оцарапались о каблучки полусапожек. Ничего, ссадины проходящи. Лишь пролетарская революция вечна, будь она неладна.

Солнечного света, попадавшего в погреб сквозь щели в двери, было маловато. Катя с трудом рассмотрела стоящую на полке жестяную банку с огарком свечи. Подняться на ноги оказалось довольно легко, девушка лишь слегка пошатнулась. Ну, не в лучшей форме, конечно. Но вполне, вполне… И с чего же ты вчера так вырубилась?

Банку Катя сжала между колен, слегка сплющила и принялась раздергивать веревку об острый край. Сотоварищи по погребу смотрели с надеждой.

— У меня отвертка есть, — сказал Пашка. — Может, ею попробовать?

— Себе оставь, — пробурчала Катя. — Мозги подкрутишь.

Веревка ослабла, остальное девушка доделала зубами. С лица сыпались черные струпья. Вот черт, ну и рожа, должно быть. Накручивая на исцарапанный кулак обрывок веревки, Катя задумчиво прошлась по погребу. Что дальше? Сразу уходить или гостей подождать? Девушка сняла крышку с кадушки, пошарив среди укропа, выловила огурец. Глубокомысленно захрустела. Жевать было не очень больно, только стягивало лицо, покрытое коркой, и щипало исцарапанные пальцы. Парни мрачнели на глазах. Катя рассматривала их не без злорадства.

— Катерина, вы бы нас развязали, — не выдержал Пашка. — Нам бы только руки свободные.

— На хер тебе руки? Ты все равно карабин удержать не можешь.

— Ну, виноват. Это от неожиданности. Я их сейчас, гадов…

— Только снисходя к твоему малолетству, — Катя принялась освобождать парню руки, глянула на прапорщика. — Его благородие тоже развяжем. Из уважения к ранее потрясенному разуму. Что с башкой, прапор?

Офицер мотнул головой в сбившейся грязной повязке:

— Контузия. Я на лечение следовал.

— Подлечился, — осмелевший Пашка растирал запястье. — Ты, ваше благородие, из нежных да…

— Павлуш, — ласково прохрипела Катя, — ты свою пролетарскую непримиримость пока в задницу засунь. Глубоко-глубоко. При мне что-то подобное ляпнешь — «козлом» свяжу. Знаешь, как это? Вас, товарищ прапорщик, то же самое касается. Никаких «быдл» и «хамских рож». Пойдете на все четыре стороны, тогда душите друг друга, на кол сажайте и уши отрезайте. А при мне ни звука. Понятно?

— Понятно, — прапорщик мрачно массировал кисти. — Значит, «товарищ прапорщик»? Тогда мне вот что объясните, если вы из этих…

— Не хер здесь понимать. «Товарищ», потому что я так привыкла. Вообще-то и тов. Троцкий, и г-н Деникин совместно с г-жой Антантой могут идти далеко и надолго. И объяснять я никому ничего не обязана, — Катя сунула руку в бочку и вытащила огурец покрупнее. Услышала, как за спиной Пашка многозначительно прошептал офицеру:

— Анархистка. Из крайних.

Катя стряхнула на парня рассол с огурца:

— Я сказала — вообще без политики! Не ясно?

— Да я так, к слову. У меня оружие есть, — Пашка выудил из глубокого кармана солдатских шаровар приличных размеров отвертку. — Надо бы еще что найти да и прорываться, пока мужики не вернулись.

— Насчет оружия — не возражаю. Насчет свободы — придется маленько подождать.

Катя отыскала за кучей камней, приготовленных для гнета солений, железнодорожный костыль, прибереженный запасливым хозяином для каких-то неведомых целей. Прапорщику пришлось вооружиться коротким железным штырем, с трудом выдернутым из косяка. Обе железки за неимением лучшего могли сойти за кастеты.

Катя сидела на бочке, с наслаждением допивала остатки простокваши. Парни уселись у земляных ступенек, хрустели огурцами. Пашка наблюдал за двором.

— Прапор, а тебя как звать-то? — поинтересовалась Катя. — У нас здесь не маршевая рота, чтобы по званию обращаться.

— Герман, — прапорщик похрумкал огурцом и неуверенно добавил: — Отчество — Олегович. Фамилия — Земляков-Голутвин.

Пашка хмыкнул, но комментировать не осмелился.

Катя звучно высосала из крынки остатки простокваши:

— Номер полка и должность уточнять не обязательно, не на допросе. Значит, «уж полночь близится, а Германна все нет»? Забавно. Известное имя, обязывающее к некоторой авантюрности характера. А вы, Герман, карабины теряете. Нехорошо-с.

— Случай. Как правильно выразился Павел, — виноват целиком и полностью, — прапорщик стеснительно вытер пальцы. — Екатерина Георгиевна, вы уверены в реальности нашего плана? Что, если они не клюнут?

— Тогда план изменим. Пулемета у нас нет, артиллерии тоже. Следовательно, поменять план сражения и дислокацию — пара пустяков. Все зависит от того, в каком порядке явится супротивник по наши души.

Пашка подавился огурцом и кхекая, скатился по земляным ступенькам от двери:

— Идут!

— Без истерики. Кто, куда и сколько?

— Усатый со своим хлопцем. К дому. Лопаты несут.

— Ну и ладненько, поехали.

Когда из погреба донесся придушенный женский визг, оба селянина мигом насторожились. Катя заскулила погромче:

— Да отпустите же, негодяи! Сволочь, сволочь! Мерзавец! Отстаньте! Быдло! Отпустите, мерзавцы!

— Да ладно. Убудет от тебя, что ли? — почему-то густым басом сказал Пашка.

— Мерзавец, — взвизгнула Катя. — Не лезь!

— Лежите спокойно, — довольно робко подал голос прапорщик.

— К дому пошли, быстрым шагом, — уже шепотом доложил Пашка, глядя в щель.

— Полагаю, за ключами, — Катя продолжала осторожно протирать левый глаз. Основная часть запекшейся крови с ресниц осыпалась, но моргать все еще было неловко.

— Екатерина Георгиевна, вы инфекцию внесете, — шепотом предупредил прапорщик.

— Отстань, — прошептала Катя и с подвыванием застонала погромче: — Ах, мерзавцы, что вы со мной делаете?!

— Сюда идут, — Пашка заерзал у двери. — И хозяйка с ними. С ухватом.

— Хорошо, готовьтесь к сцене страсти, — Катя застонала в сторону двери: — О, боже, да что это? Хамы, хамы!

Со двора донеслось:

— А ну, затихнули там! Зараз ребра переломаемо, передушимо як курчат.

— М-ммм, — Катя страдальчески замычала. — Спасите! Господа, господа! Да помилосердствуйте же! Вы меня порвете! О, господи!

В дверь погреба грохнули:

— А ну, цыц! Докричитеся зараз, москалии рожи!

Катя разразилась довольно натуральными рыданиями:

— Господа, ну помогите же! Оттащите их, умоляю!

— Да ладно те, может, в последний раз, — пропыхтел Пашка.

На двери лязгнула цепь — снимали тяжелый навесной замок.

— От они ж твари! — удивился усач.

Ударивший в погреб солнечный свет озарил непристойную картину. Тела парней жались с обеих сторон к молодой изуродованной пленнице, юбка бесстыдно задралась, — вздрагивала нога в драном чулке. Девушка стонала и извивалась. Мужчины сучили ногами, жались нетерпеливее. Руки у всех связаны за спиной, все трое ерзают — ну натурально черви похотливые.

— Та що ж це діється! — ахнула хозяйка, заглядывающая из-за спин хуторян. — Они ж и крынку перевернули!

— А ну! — шепелявый с обрезом в руках решительно шагнул вниз. Врезал сапогом в бок кудрявому парню, бесстыже ерзающему по спине девки. Парень охнул. Вдруг тела мигом рассыпались. Усатый даже не понял, что его обхватывают сзади, разворачивают. Увидел перепуганно застывшего у двери, освещенного солнцем, сына:

— Батьку?!

Грохнуло. Хлопец выронил оружие, начал оседать на ступеньки. Только тут усатый осознал, что пальнул его собственный обрез. Но тут же пальцы, легшие поверх его кисти, вывернули, отобрали неуклюжую рукоять обреза.

Заимев оружие, Катя отшвырнула усатого на горшки, взлетела по ступенькам. Перепрыгнув через вздрагивающее тело молодого хлопца, выскочила во двор. Баба пятилась, рот в ужасе раскрыт, но заорать еще не успела. От удара в живот хозяйка мигом села на землю. Катя вполсилы приложила бабу по затылку грубой рукоятью обреза и, передергивая затвор, ворвалась в хату. Хозяйка помоложе, сунувшаяся было на шум, оказалась сметена с ног. Катя добавила ей коленом в живот, сдернула с вешалки платок, стянула девке за спиной руки. Скрипнула дверь комнаты, на пороге стояла девчонка лет тринадцати.

— Сиди смирно! — рявкнула Катя. — Или хату спалю!

В погребе все еще возились. Усатый скрежетал желтыми прокуренными зубами, вырывался. Отвертку, приставленную к шее, он просто не замечал. Катя с жутковатой расчетливостью дважды ударила хуторянина в печень. Усатый обмяк.

Парни, пыхтя, выпрямились. Прапорщик подобрал обрез убитого хлопца.

— На этот раз я патроны сама пошукаю, — сказала Катя. — А вы хватайте бабу во дворе и мигом в дом.

Патроны нашлись в карманах хлопца — восемь штук. Ну, все же лучше, чем ничего. Дозарядив обрез, Катя выглянула во двор, прапорщик и Пашка топтались вокруг лежащей бабы. Катя выругалась, пошла к ним.

— Ну?

— В себя не приходит, — сказал Пашка.

Катя нагнулась, отвесила дебелой тетке пару пощечин. Та застонала.

— Берите в дом. Там еще одна сисястая корова и девчонка. Пусть сидят смирно. Да, и пацана отоприте, — выпрямляясь, Катя наткнулась на взгляд прапорщика. — Что, ваше благородие, возбраняется из женщин мозги вышибать? Согласна. Когда-то слышала, что и насиловать скверно. И поезда из пулеметов потрошить — дурной тон. Отволоките эту кабаниху в дом, и можете быть свободными. Наверняка душить друг друга рветесь? Валяйте, только где-нибудь в лесу, здесь глаза не мозольте. Сопляки, мать вашу…