Парни переглянулись. Не верить щуплому мальчишке было трудно. Хотя если вдуматься…

— Эх, давайте костер тушить, — Пашка поднялся. — Да и умыться не забудьте. Или Катерина Георгиевна умоет…

— Это точно, — из темноты призраком возникла девушка, бросила у костра какую-то траву. — Умылись, в руках стебель растерли, смазали открытые части тела. Комаров недурно отпугивает.

— Но это же папоротник-купоротник, — склонился к стеблям Прот, — разве он…

— Ты, ботаник-семинарист, если такой умный, лучше поднапрягись и все-таки признайся, зачем за нами вся округа бегает, — мрачно сказала Катя. — Умываться, шагом марш.

Пашка экономно лил воду, Герман тер шею и плечи. Сразу стало легче. Прот уже умытый сидел у потушенного костра, перебирал стебли:

— Нет, это не купоротник. Неужели каменный костянец или орляк лапчатый? Не пойму. Где она его взяла?

— И правда, ботаник, — прошептал Пашка. — Все ж учат их там, в монастырях, надо же. Давайте натираться, а то всыплет Катерина.

В кителе было прохладно, но Герман застегиваться не стал. Холодок приятно пощипывал кожу, натертая папоротником шея пахла майским лесом. Комары куда-то делись. Горечь и опустошение еще стояли в горле, но принимать смерть сейчас, в ночной темноте, казалось решением неуместным и бессмысленным. Торопиться совершенно некуда. Пусть тетка с роковой косой сама в гости приходит.

Прапорщик вынул затвор из карабина. Чистить оружие при лунном свете занятие странное, но ненамного смешнее всей нынешней жизни. Спать не хотелось. Герман с завистью посмотрел на Пашку — юный пролетарий свернулся под бричкой и уже вовсю посапывал. Прот улегся в тесном экипаже, даже под пиджаком его узкие плечи казались болезненно перекошенными. Бедный мальчик, каково всю жизнь ощущать себя физически ущербным? Герман очень хорошо понимал ребенка.

Тень скользнула по прикладу карабина, прапорщик вздрогнул. Екатерина Георгиевна ступала совершенно беззвучно.

— Это я, — голос девушки звучал приглушенно и с несвойственным ей смущением. — Прапор, ты бы не мог помочь? Проинструктировать, что ли. Что-то я не врублюсь никак, как их использовать?

Она держала в руках пару бутылочных гранат.

Герман с изумлением глянул поверх очков. Вот так да, наша амазонка в первый раз бомбу в руках держит? Пашку пихнуть, что ли, пусть поржет всласть.

— Видите ли, Екатерина Георгиевна, это граната Рдултовского образца 1914 года. Конкретный экземпляр снаряжен аммоналом — видите, второго детонатора нет. Предназначена граната для вооружения гренадеров и охотничьих команд. Для приведения в боевую готовность необходимо снять кольцо, оттянуть ударник, утопить рычаг в рукоятке, поставить предохранительную чеку поперек и вновь надеть кольцо. Запал вставляется длинным плечом в воронку, коротким в желоб. Фиксируется крышкой. Для броска гранату надлежит зажать в руке, кольцо сдвинуть, большим пальцем отжать вперед предохранительную чеку. Метнуть. Взрыв последует через четыре секунды.

— Обалдеть, — присевшая на корточки Катя, покачала светлой головой. — Прямо ПТУР какой-то мудреный. Чего-нибудь попроще здесь не встречается? Типа кругленьких таких бомбочек? Их иногда «лимонками-ананасками» называют.

— Французскую «F» имеете в виду? — догадался прапорщик. — Едва ли, Екатерина Георгиевна. Поставки были мизерные, в здешнюю глушь подобная редкость едва ли могла попасть.

— Жаль, я как-то к ним больше привыкла, — Катя почесала лоб жестяным донышком гранаты.

— Вы не трогайте… — начал было Герман и осекся.

— Заметный рубец, да? — печально спросила девушка.

— Нет, но лучше все-таки не трогать.

— Чешется, зараза, — Катя с сомнением осмотрела гранаты и вдруг протянула их прапорщику. — Знаете, Герман, вы лучше их заберите от греха подальше. Я, пожалуй, в решительный момент шибко задумаюсь, чего куда сдвигать и отжимать. А в свалке любые раздумья совершенно излишни.

— То есть как? Вы же, Екатерина Георгиевна, в бою мгновенно ориентируетесь. Я бы сказал, просто с мистической скоростью. Я, э-э… подобного не видел.

— Ну и благодарите богов. Мы неэстетичные. Просто мясники. Только бойня наша размерами попросторнее любого мясокомбината будет. Да и не слишком я быстрая. Куда проворнее специалисты бывают. Вы, Герман, с ними лучше не встречайтесь. Вы человек интеллигентный, чуткий. Вам бы в стороне держаться. Да, кстати, заканчивайте с карабином и спать ложитесь.

— Екатерина Георгиевна, если вы завтра собрались идти в город, разумнее мне в часовые заступить. Если вы не доверяете…

— Не в этом дело. Полагаю, совать ствол «нагана» в ухо спящей даме вы не станете, — слишком уж театрально. Но день у вас нехороший выдался. Отдыхайте. А меня скоро Прот сменит.

— Он всего лишь мальчик. К тому же не слишком здоровый.

— Он весьма разумный мальчик. Прямо на редкость. Отдыхайте, Герман Олегович, — Катя встала и, прихрамывая, направилась к лошадям.

Герман посмотрел на гранаты и пробормотал:

— Насчет бомб зря. Приличная граната. На фронте бы таких побольше…

Слух у девушки был хороший. Обернулась:

— Да я не спорю. Но к ним навык нужен, а учиться некогда. Вы, Герман Олегович, меня за пальбу извините. Я к господам дроздовцам ненависти не питала. Но если столкнулись на узкой дорожке, то тут уж кто кого. Мне искренне жаль. Я девушка дурная и беспринципная, но когда меня убить собираются, очень раздражаюсь. Инстинкт, вероятно.

Пока Герман мучился, что бы такое ответить, Катя исчезла в темноте. Прапорщик, морщась, вставил затвор на место и зарядил винтовку.

Лечь пришлось спиной к Пашке, спина у пролетария была теплая, широкая, и пахло от него все тем же «комариным» папоротником.

* * *

Проснулся Герман от щебета. Зяблики разгалделись. Думать ни о чем не хотелось. Сквозь веки щекотал солнечный свет. Кобура «нагана» давила в бок, но шевелиться не хотелось еще сильнее, чем вспоминать и задумываться.

— Эй, ваше благородие, снедать будешь или забастовку объявил? — по каблуку сапога постучали. Довольно вежливо, надо думать, господин пролетарий выспался и пребывал в чудном расположении революционного духа.

Герман сел и чуть не стукнулся макушкой об ось брички.

Пашка ухмыльнулся:

— Силен дрыхнуть, господин прапорщик. Давай-ка потрапезничаем. Дел полно.

Герман выполз из-под брички. У ведра с водой устроился на корточках Прот, ополаскивал заспанную физиономию.

— Ты, ваше благородие, давай, тоже умойся. Екатерина Георгиевна о водных процедурах отдельно упомянула.

Завтрак был скромным: остатки хлеба, тоненькие ломтики сала, последний, с трудом расколотый кусок сахара.

— Пояса придется затянуть, — бодро заявил Пашка, наливая в единственную кружку холодной воды. — На ужин щи из крапивы сварим. В обед приказано поститься, костер не разводить. Унюхать могут.

— А ужин не унюхают? — пробормотал Герман, стараясь аккуратнее класть в рот крошащийся колючий хлеб.

— В потемках спокойнее, лишних носов меньше, — пояснил Пашка. — Хитрых дров Екатерина Георгиевна нам припасла. К тому же обещалась к полуночи непременно вернуться. Намекала, что по возможности харчей притащит.

— Ты ей прямо как своему комиссару веришь, — с неожиданной для самого себя злобой сказал Герман.

Пашка глянул искоса:

— Чего ж не верить знающему человеку? Сурова девица, конечно, да как же ей без этого? Ты злобство копить заканчивай. Вчера некуда было деваться. Шлепнули бы нас без долгих разговоров.

— Да с чего ты взял? По себе судите, «товарищы-ы»?

— Что я совсем дурной, чтобы не понять? Твой поручик на нас уже как на прелые колоды смотрел. Да и ты, прапор, если без злобы припомнить, тоже догадался.

Герман промолчал, взял протянутую Протом кружку с водой. Поздно кричать, револьвером грозить. Преступник и однозначный предатель вы, господин «почти подпоручик».

— Павел, а что еще Екатерина Георгиевна приказала, когда уходила? — спросил мальчик, собирая крошки с тряпицы, служащей скатертью.

— Первое — вести себя тише мышей, — Пашка загибал пальцы. — Второе — обиходить лошадей. Третье — пулемет должен блестеть, как у кота яйца. Винтовки и шпалеры — само собой. Четвертое — постираться. Про ужин я уже сказал. Главное — соблюдать повышенную бдительность. Да, когда будем стираться, не забыть про командирские галифе и сорочку.

— Я стирать дамские портки не буду, — категорически заявил Герман.

— Ага, ты же гордый, — кивнул Пашка. — Ничего, обойдемся. Я вот Екатерине Георгиевне юбку помогал штопать, не погнушался. Хрен с тобой, ваше благородие. Ты хоть свое исподнее простирни. И повязку. А то вокруг благородного лба чирьи венчиком разбегутся.

— Я работы не боюсь, — резко сказал Герман. — И лошадей почищу, и все остальное сделаю. Но полоскать женское белье занятие непристойное, и никакие революционные декреты меня это делать не заставят.

— Какое ж белье, ежели это галифе? — удивился Пашка. — Экий ты законник, ваше благородие. Окуляры треснутые, а все туда же.

— Я могу постирать, — сказал Прот. — Кому-то все равно на страже стоять придется. Сама-то она давно ушла?

— Так едва забрезжило, меня разбудила, — с гордостью сказал Пашка. — Одежку приготовили, и ушла себе. Вот только нога у нее побаливает. Голеностоп поврежден. А до Мерефы далековато. Как дойдет?

— Она выносливая, — процедил Герман. — Как кобыла породистая.

— Это да, — Пашка глянул насмешливо. — Только ножки у нашей Екатерины куда симпатишнее лошадкиных. О-хо-хо, и откуда этакие барышни берутся? Нет, обязательно нужно в Москву съездить.

— Какая она тебе барышня? На ней оружия бряцает, больше чем на броневике.

— Ну, все едино, — отчего-то разом помрачневший Пашка поскреб голову, очищая кудри от травинок и прочей шелухи. — Екатерина Георгиевна наша, она… Знаете, как она австрияцкий штык пристроила? Вот сюда, — парень похлопал себя по пояснице, — и, что чудно, — не заметно. Задок как задок. Глянуть приятно.

Герман молча поднялся и пошел к лошадям.

— А я що? Я ж только про штык, — пробормотал Пашка и подмигнул мальчику.

* * *

Вода журчала, ступням было прохладно. В ветвях шумели птицы, и солнечные лучи, под задорный «фьит-фьит» зябликов, наперегонки скользили по узкому руслу ручейка. Вот с кальсон пятна смывались куда как труднее. Герман тер и с золой, и с песком, но результаты были весьма неутешительными. Да, белье одичавшего мужчины — весьма постыдное зрелище.

По другую сторону ручья старался Прот. Голым мальчик выглядел совсем уж жутковато: набор тонких плашек и деревянных шаров, кое-как обтянутых бледной кожей. Тужился выжать тяжелые галифе.

Герман не выдержал:

— Давай помогу.

Вместе отжали все вещи.

— Плохо отстирывается, — жалобно сказал Прот. — Без мыла просто никак.

Герман оглянулся на заросший склон яра:

— Товарищ Пашка прошляпит, тогда нам намылят.

Прапорщик, стесняясь наготы, снял с ветки портупею с кобурой, повесил на шею. Посидели, подставляя спины теплым лучам солнца. Мальчик вздохнул:

— Как думаете, Герман Олегович, долго еще война продлится?

— Ты меня спрашиваешь? Если б я знал… Ты-то сам что-то такое предчувствуешь или нет? Между нами, ты действительно, ну… прорицать способен?

— Да разве это прорицания? Я же не гадалка и не святой старец. Почему-то от меня советов мудрых все ждут. Откуда, Герман Олегович? Я даже если вижу, разве способен истолковать по уму?

— Вероятно, люди считают, что можешь, — глубокомысленно пробормотал Герман, потирая свои исцарапанные колени. — Недаром на тебя облавную охоту открыли. Можешь гордиться.

— Смеетесь, — мальчик попытался неловкими пальцами левой руки убрать падающие на глаза волосы. — Я понимаю, мерзко это выглядит. Сопливый калека бегает, жизнь свою спасает. Вокруг люди понапрасну гибнут. Труслив я, боюсь клетки. Я столько лет под замком сидел. Из кельи выйти на час в день позволяли. Даже блаженным, Герман Олегович, хочется почаще солнце видеть.

— Ну перестань, Прот. Какой же ты блаженный? Определенные физические недостатки у каждого есть. Вот у меня, например, очки. Конечно, фигурами и железной мускулатурой мы с тобой похвастать не можем. Ничего не поделаешь. Но уж юродствовать ни к чему. Власяницы, цепи и вериги нам с тобою не грозят. В крайнем случае, расстреляют как классово чуждый элемент. Возиться с нами никто не станет.

— Вы полагаете? — прошептал мальчик с напугавшей Германа надеждой.

— Я полагаю, нам нужно белье развесить сушиться, — поспешно сказал прапорщик. — А то застигнут нас в костюмах Адама. Нужно уважать чужие чувства. Расстреливать нас с тобой в неглиже — такое не каждому по вкусу.

Захватив ведро с бельем, полезли на откос. Герман подал мальчику руку, втащил на откос:

— Еще неделя-другая блужданий, и мы с тобой будем выглядеть поатлетичнее товарища Павла.

Товарищ Павел, легкий на помине, выглянул из кустов. Кроме карабина, на юном большевике были лишь роскошные голубые трусы. Выглядел он действительно осовремененным олимпиоником.

— Вы потише. Расшумелись, как у себя дома, — строго сказал юный Аполлон и скрылся.

Герман стиснул зубы и принялся встряхивать свои кальсоны:

— На теле быстрее высохнут.

Прот печально посмотрел на прапорщика и принялся натягивать свое ветхое бельецо. Остальные вещи развесили на ветвях кустов рядом с Пашкиной одеждой.

— Побриться бы, — неуверенно сказал Герман, почесывая шершавый подбородок.

— В саквояже бритва есть.

— В чужие вещи лазить нехорошо.

— Екатерина Георгиевна саквояж открытым оставила. Торопилась. Я думаю, когда она насчет внешнего вида говорила, бритье тоже имелось в виду, — уверенно заметил Прот.

Брился Герман на ощупь. Лицо, в итоге, приобрело определенную гладкость, слегка подпорченную листочками, заклеившими многочисленные порезы. Прот, помогавший советами и принесший листочки подорожника, с одобрением сказал:

— Теперь вы снова на офицера похожи.

— Ты полагаешь? — Герман с горечью посмотрел на свои мосластые ноги в слишком коротких кальсонах. — Ну что ж, значит, сразу пристрелят, без долгих истязаний. Хотя, если к красным попаду, тогда наоборот.

— Вы не попадете, — с уверенностью сказал мальчик. — Я вас старым видел. Ну, лет около сорока, если не старше.

— Мерси. Обнадежил. А говоришь, не прорицаешь.

— Какое же это прорицание? Я просто вас видел. В шляпе и с усами. Сейчас, когда брились, вспомнил. Я вас давно видел.

— Что, десять лет назад?

— Может быть. Я дурно по годам ориентируюсь. У меня, Герман Олегович, очень часто вчера и сегодня с завтра перепутываются. С трудом понимаю, было это или еще будет. Вы уж простите, точнее не могу объяснить. Я просто не помню. Даже с тем, что вчера произошло, путаюсь.

Герман с сомнением посмотрел на мальчика. Прот вроде бы не шутил: узкое лицо, как всегда, печально, нездоровый глаз почти совсем закрылся.

— Так уж ничего и не помнишь? Например, как меня зовут, ты очень даже запомнил. Хутор не помнишь? Как мы взаперти сидели?

— Нет, я это помню. И поезд, и сестер покойных, — Прот, глядя в землю, перекрестился. — Только когда это было? Третьего дня? Год назад? Десять лет?

Герман с изумлением посмотрел на мальчика. Неужели болезнь такая? Или все-таки шутит? Кто-кто, а Прот к юмору и розыгрышам мало склонен.

— Ну что ты так близко к сердцу принимаешь? Память — вещь сложная. У меня тоже всякие провалы бывают. Тут, главное, не расстраиваться и методом логики идти. Ведь десять лет назад ты был маленьким, соответственно, ездить в поезде не мог, да и незачем было. Товарища Ульянова немцы нам еще не подкинули, жила империя спокойно. Следовательно, ты просто сидел в монастыре и библейские мудрости постигал. Впрочем, ты и для учебы тогда маловат был.

— Десять лет назад волнения в Миропольском уезде были, — пробормотал Прот. — Усадьбы жгли. Тоже было дурное время. Но по ветке Мерефа — Константиноград поезда еще не ходили. Вы правы, — в поезде я ехать никак не мог. Герман Олегович, как думаете, могу я с ума сойти, если все время буду себя перепроверять? Ведь для того, чтобы вспомнить, когда чугунку пустили, нужно припомнить, с какого года я в монастыре живу. А если мне мнится, что я праздник по случаю восшествия на престол его Императорского Величества Николая I хорошо помню? Мне тогда большой пряник подарили. Сумской, с имбирем.

— Это пустяки, ложная память. Известный научный факт. Если бы мы в Москве были, я бы тебе весьма обстоятельную книгу на эту тему подарил. У меня есть. В смысле — была, — Герман безнадежно махнул рукой и начал поправлять развешанный на ветвях китель.

— Герман Олегович, вы тоже считаете, что я в их гибели виноват? — едва слышно спросил мальчик.

Прапорщик вздрогнул, обернулся и сердито поправил очки:

— В чьей еще гибели?

— Сестер. Пассажиров в поезде. Ваших однополчан. И еще много кого.

— Черт, что за глупости?! Бандиты виноваты. Гнусность виновата эта бессмысленная, революционная, что вокруг бушует. Ты-то чем виновен? Кто тебе такую чушь сказал?

— Да и так понятно. Если бы меня не прятали… если бы я не бегал, много людей живыми бы остались. Екатерина Георгиевна тоже так думает.

— Она тебе сказала?! Вот сук… сумасшедшая. Нашел кого слушать. Она же… — Герман яростно дернул ремень, сползающий с запавшего живота. — Волчица она, вот кто. Хищница. Только глотки грызть способна. Не слушай ты ее. Грех так думать, в конце концов.

— Все мы грешны. Екатерина Георгиевна — честная женщина. Безжалостная, но честная. А вы, Герман Олегович, со мной вовсе как с младенцем говорите, — Прот взял с брички многострадальный пиджак, накинул на костлявые плечи. — Я пойду Павла сменю.

— Эй, — сказал Герман, глядя в перекошенные лопатки. — Я тебя утешать и не думал. Просто нелепо, когда мальчик берет на себя вину за смерть взрослых людей. Мы-то все вокруг, выходит, совершенно безумные и никакой ответственности не несем?

* * *

— Вот эта пружина, стопор вкладыша, ох и вредная штуковина, — Пашка осторожно разбирал диск. — Усвистит в кусты, ищи потом.

Герман кивнул, полируя масляной тряпочкой затворную раму.

— Одного не пойму, — продолжал неунывающий Пашка. — Вот — восемь патронов осталось. Ну на хера нам пулемет? Утопить бы его в ручье, да и дело с концом. «Как у кота яйца», надо же. Ну на кой черт мы его чистим?

— Чтобы руки и башка были заняты, — пробормотал Герман. — Ты что, не понял, — внутри нашей амазонки тупомордый фельдфебель сидит. Определенно. Еще хорошо, что ежечасно в харю кулаком не сует.

— За ней не заржавеет, — Пашка хмыкнул. — С фельдфебелями мне служить не довелось, ты уж извини, ваше благородие. Екатерина Георгиевна наша — дивной сложности барышня. Вот скинула галифе, юбочку, кофточку напялила, платочек на голову, ресничками порх-порх, — клянусь, хоть сейчас под венец веди. Что там Москва с Питером, натуральный Париж. Если, конечно, на заштопанную юбку не смотреть. Я ей так культурно комплимент делаю, она губы кривит и меня посылает. По-моему, как раз на французской мове.

— Не удивлен, — Герман принялся вытирать руки. — Ваша Катерина Георгиевна барышня бесспорно образованная, хотя и тщательно это скрывающая. В наше время модно в рукав сморкаться и загибать по матушке в пять этажей. Конъюнктура-с.