Впереди показалась дорога, заблестела широкая лужа перед старыми, просевшими балками моста. Герман тупо смотрел. Там дальше Остроуховка. Левее корчма, где Виту…

Показалось, что тянет старой гарью.

— Вон там засядем, — Катя ткнула рукой в придорожные кусты. — Там повыше будет и обзор недурен. Лошадей подальше оставим.

Герман сполз с седла. Встал, широко расставив ноги.

— Наблюдай, — Катя взяла лошадей под уздцы, повела в глубь рощи.

Прапорщик доковылял до кустов ракиты. Хотел опуститься на колени, замер — сзади каждое прикосновение штанов дергало будто теркой по обнаженному мясу. Герман с трудом снял карабин, опершись об него, опустился на колени.

Как обычно беззвучно появилась Она.

— Тихо? Всё, ждем. Полагаю, фора у нас в час-два. Если мы правильно угадали.

— А если неправильно? — прохрипел Герман. Попытался сплюнуть, да было нечем…

Катя пожала плечами — на темной кофточке темнели пятна пота, — посмотрела искоса:

— Если ошиблись, подождем Пашку. Сообща решим, что дальше делать. Вы, Герман Олегович, идите, освежитесь. Там дальше спуск к воде имеется. Видно, плотвичку ходят удить. Можно и переодеться. Листья подорожника при потертостях недурно помогают. Только долго не возитесь, Герман Олегович.

Прапорщик старался шагать прямо — сейчас щеки горели сильнее, чем ягодицы.

Окунулся на минуту — стало легче. На ощупь прилепил листочки подорожника. Еще раз ополоснул горящее лицо.

Катя уже обустроилась. Сухие ветки сдвинуты, очищен островок светлого песочка. Срубленная штыком ветвь послужила дополнительной маскировкой.

— Быстро вы, ваше благородие. Можно было не так торопиться. Ну, я тоже на секундочку…

Исчезла, оставив карабин. Герман прилег, потрогал приклад. Пахнет оружием. И другой запах мнился — кожи, пыли, дубовой горечи, пота конского и человеческого, аромат разгоряченной юной женщины. Так пахнут амазонки.

Думать о подобном совершенно излишне. Герман принялся разглядывать дорогу — в одну сторону проселок уползал в рощу, в другой стороне, за мостом, была хорошо видна развилка дорог. Еще дальше, над полем, дрожал раскаленный июльский воздух. Ни души. Может, и Остроуховки уже нет? Безумие кругом, а зяблики как ни в чем не бывало на все голоса свое «фьюит-фьюит» голосят. У зябликов сейчас вторая кладка. Скоро замолчат, птенцов выкармливать начнут.

За рекой начала куковать кукушка. Куковала долго. Рядом с прапорщиком присела Катя: волосы мокрые, наскоро выжатая кофточка облепила упругую грудь. Только галифе сухие. Герман принципиально уставился на мост.

— Щедрая птица, — прошептала Катя, прислушиваясь к кукушке.

— Знать бы еще — дни сулит или минуты?

— Года и десятилетия. А может быть, и века. Если исходить из теории времени, господин прапорщик, нет ничего невозможного.

— Действительно, с вашей силой духа, почему бы и не масштабами эпох мыслить? — пробормотал прапорщик. — Вы ведь себя в чем угодно уверить можете.

Катя помолчала, все слушала кукушку, неожиданно прошептала:

— Справедливый диагноз, Герман Олегович. С самовнушением у меня перебор. Доверчивая, как Буратино. И в голове мозгов столько же.

— Кто такая Буратино? — озадаченно прошептал прапорщик.

— Деревянный мальчик. Родственник Пиноккио. Знаете такого?

— Знаю, но не нахожу ни малейшего сходства с вами.

— Это у вас от усталости, — в голосе Кати мелькнула тень прежней усмешки. — Тут вы правы, с непривычки тяжело в седле.

Герман, скосив глаза, наблюдал, как она улеглась на спину и, без малейшего стеснения задрав ноги, помассировала бедра. Поморщилась:

— Надо же так отвыкнуть. Вы, Герман Олегович, не поверите, я когда-то месяцами с седла не спускалась. Чудесное время было. А сейчас несколько часов, и, пожалуйста, полуинвалидность. Прав наш товарищ Пашка, регулярные тренировки — великое дело.

— Полагаю, в городах последнее время изволили благоденствовать?

— И в городах. И в разъездах. Но все больше на автомобилях, — рассеянно сказала Катя, и Герман понял, что она все еще прислушивается к кукушке.

— Личного шофера изволили иметь?

— О, даже личную машину как-то имела. Но все больше на армейских авто приходилось разъезжать. Не завидуйте, удовольствие ниже среднего. Вы, Герман, наверное, техникой интересуетесь? Хотите, могу рассказать, что свеженького и смертоубийственного в ближайшее десятилетие появится. Вы танки видели?

— Видеть лично не имел счастья. И желанием не горю. Я, Екатерина Георгиевна, орнитологией увлекаюсь, птицами интересуюсь. Преимущественно лесными и луговыми, — с вызовом сказал Герман.

— Классно, — Катя покачала высыхающей головой. — А я вот рыбами увлекаюсь, да все времени не хватает.

— Какими рыбами? — изумился прапорщик.

— Да самыми обыкновенными: щукой, судаком, лещом, окуньками. Налимами с уклейками. Всем тем, что на крючок клюет. Люблю я с удочкой посидеть. Умиротворяющее занятие.

— Экая странная вы барышня, — пробормотал Герман.

— Это да. Странненькая я, — вздохнула Катя.

Герман, морщась, сел поудобнее. «Спросить про монастырские слухи или нет? Не ответит. Скорее в челюсть заедет. И будет по-своему права. Гадкий вопрос. Даже для беглого прапорщика со стертой задницей совершенно непростительный вопрос». Герман искоса смотрел на девушку — лежала, опираясь подбородком на приклад. На шее, в расстегнутом вороте кофточки, бился пульс. Даже сейчас, усталая, грустная, со встрепанным гнездом полувысохших волос, она прелестна. И, как всегда, эта несообразная, диковатая красота подняла волну смутного возмущения. Не имеет она права быть такой! Шпионка, убийца, ладно, пусть выглядит обольстительной куколкой-наживкой, обманкой яркой. Но не может она истинно красивой быть. Такие глаза чистыми и наивными обязаны быть, а не сквозь прицел «маузера» щуриться.

«Ненавижу! Чем она с дьяволом за такие очи расплатилась? За эту шею, что даже в резких полосах загара околдовывает? Даже красоту люди предали. В крови измазали. Ненавижу эти глаза!»

— А вы, Екатерина Георгиевна, с тамошней претенденткой в игуменьи тоже о рыбной ловле беседовали? Неужто в монастыре пруд с карпами копать замышляют? — Герман сам слышал в своем голосе откровенный вызов, ужаснулся, но остановиться не мог: — Вы от смущения молчите или раздумываете — глаза мне выколоть или язык вырвать?

— Пруд в Темчинской пустоши в ближайшее время вряд ли появится. А смущения во мне еще поменьше, чем здравого смысла. Могу и ответить. Только тебе, прапорщик, пора бы знать, что все вопросы для начала самому себе задать нужно. Очень тебе нужен мой ответ?

— Нужен! — отрезал Герман. — Хочу понять, как мир с ума сходит.

— Да никак он не сходит. Давно уж спятил целиком и полностью, — Катя продула затвор карабина. — Я тебе отвечу. Потом. Если захочешь. Когда Прота отобьем. Пока, чтобы не отвлекаться, расскажи, как у вас в монастыре драка получилась. Я не все видела.

— То-то и оно, что не все, — резко буркнул Герман. — Мы после завтрака за шахматы сели. Слышим, лошадь заржала. Пашка говорит: «Наверное, припасы в обитель привезли. Давно уж обещались. Пойдем, поможем? Может, картошечки подбросят. Надоела старая капуста. Сестры — женщины хорошие, но уж больно постные». Я ему сказал, что так о людях отзываться неуместно. Монахини отнюдь не к его идиотским олимпийско-гимнастическим играм готовятся. Тут вроде взвизгнул кто-то. Показалось, что наш Прот. Пашка за винтовку да к окну. Смотрим, волокут кого-то. Ноги дрыгаются знакомые. Пашка стрелять. От ворот сразу ответили. Мы тех-то не сразу заметили. Ну и пошло. Витку выгнали через заднее окно. Ваш «маузер» она сама догадалась прихватить.

— А как Вита вообще у вас оказалась?

Герман усмехнулся:

— Отсиживалась. Работы в трапезной многовато. Наша Вита насчет монастырского послушания не слишком прилежна. Слушала, как я о синематографе рассказывал. Она, представляете, фильма ни разу не видела.

— Понятно. Значит, началась пальба. А что Писклявый? Вы его действительно видели?

— У ворот. Он по нам сам стрелял, потом заорал, чтобы с нами кончали, и исчез. Прота они к тому времени уже за ворота выволокли.

— Вот черт, экий этот Пискля неуловимый. Хорошо бы его за жабры взять.

— Пожалуй, он нас сам возьмет, — мрачно сказал Герман. — Командовать этот тип привык. И людей у него хватает. Как гаркнул, мол, «добейте мигом, или в Воркуте сгниете, крысьи дети». Хорошо, Пашка догадался пулеметом пугнуть. Ну, а потом вы… проснулись.

— Как?! — Катя резко крутанулась на локте.

— Что? — прапорщик от неожиданности отпрянул.

— Как и чем он им грозил, спрашиваю?

— Ну, хм, на болт натянуть по самые… Еще пасти порвать. Еще что-то на мове. За Палестины отправить, в Воркуте сгноить.

— Точно? Это дословно?

— Про болт дословно. И про Палестину. Остальное я не записывал. Сами бы слушали, — сердито сказал прапорщик.

— Ваше благородие, а вы не скажете, где эта Варкута? — вкрадчиво сказала Катя.

— Полагаю, где-то в тех благословенных краях. Ну, там Палестина, холм Сионский, река Иордан, — прапорщик пожал плечами. — Слаб я в географии Святых земель. Понятия не имею, где ваша Воркута. Вроде бы через «о» звучит. Ваш неутомимый друг хоть и с могучим малороссийским акцентом матерится, но весьма отчетливо.

— Понятно, — Катя перекатилась на спину и принялась проверять свою пару «маузеров». — Вы, господин прапорщик, я смотрю, гранату приберегли? Проверьте ее еще разок, будьте любезны. Боюсь, столкновение будет серьезнее, чем предполагалось.

— Там Прот будет, — сухо напомнил Герман.

Катя глянула с удивлением:

— Ты что, сдурел, прапор? Я про гранату в смысле дальнейшего развития событий. Работаем аккуратно. По тем индивидам, что рядом с Протом будут, и не думай стрелять. Там я сама расчищу. Я, прапорщик, хоть и сука отъявленная, но своих не сдаю и под «дружественный» огонь не подставляю. Ты обо мне еще разок так подумай — и в рыло схлопочешь.

«Не меняется. Ведьма изумрудная», — со смесью обиды и облегчения подумал Герман.

* * *

— Они! — зашипела Катя. — На исходную!

За прошедшие три часа по дороге проползла единственная упряжка, груженная каким-то домашним скарбом. В эти дни местное население явно предпочитало держаться ближе к дому.

Браться за бинокль смысла не было. Тачанку, запряженную тройкой броских вороных, Герман узнал сразу. Упряжку сопровождали двое верховых.

Катя уже перекатилась в гущу ивняка подальше от реки. Герман поправил очки, плотнее упер приклад в плечо. Вот так, сейчас выстрелишь в человека, а в душе ничего и не вздрагивает. Убийство — это рутина. Не в первый раз, господин беглый прапорщик, не в первый раз. Интересно, амазонка перестанет поглядывать сочувственно, если ей рассказать, что и до знакомства с ее очаровательной личностью господин прапорщик успел в рукопашной четверых уложить и получить досрочное повышение по службе?

Что за ерунда в голову лезет? Герман шепотом выматерился. Копыта уже стучали по настилу моста. Промелькнули вороные — усталые, взмыленные. Тачанку Герман рассмотреть не успел, — целью ему был назначен последний всадник. Остальных брала на себя Катя.

Выстрел в топоте копыт прозвучал как-то слабо. Зато ржание лошадей, треск дерева и человеческие вопли раздались словно над самой головой. Амазонка, конечно, не промахнулась. Сваленный наповал коренник рухнул на полном ходу, запутал постромки, легкая тачанка мигом слетела в кювет, ездовой кубарем покатился в кусты, из тачанки посыпались люди.

«Угробит она Прота», — подумал Герман, ловя на «мушку» спину в перекрестии новеньких ремней. Всадник, рослый хлопец в высокой папахе, поднял коня на дыбы. Широкая спина оказалась отличной мишенью, даже стрелять как-то стыдно. Герман нажал спуск. Карабин толкнулся в плечо, хлопец с какой-то странной готовностью, запрокинулся на круп коня. Папаха свалилась, мелькнул коротко стриженный затылок и лихой рыжий чуб. Одуревший конь унес седока с глаз убийцы.

Герман загнал в ствол новый патрон и, низко пригибаясь, полез к дороге. Там много и часто стреляли. Прапорщик упал, пополз на локтях. Проклятая фуражка опять сползла на глаза.

От дорожной пыли ощутимо веяло солнечным жаром. Герман выглянул, в нос тут же ударило пороховой гарью. Показалось — дорога сплошь завалена телами. Нет, человеческое тело было единственным — усатый казак, раскинув руки и ноги, лежал в пыли. Жуть наводила опрокинувшаяся тачанка — все три лошади бились, пытаясь встать, хрипя и лягаясь. Трещал под ударами копыт разносимый вдребезги передок. Откуда и кто стреляет, Герман понять не мог. Высоко над головой свистнула шальная пуля. Прапорщик сунулся носом в пыль. Потом на всякий случай выставил карабин. Катерине нужно было помочь, но стрелять было решительно не в кого. Напрягаясь, Герман заметил подозрительно шевельнувшиеся кусты, — оттуда блекло блеснуло, грохнула винтовка. Прапорщик было прицелился, но с этой стороны дороги уже мгновенно ответили парой выстрелов. В кустах кто-то дернулся, мелькнула откинутая рука. Снова затрещали пистолетные выстрелы. Садили, кажется, обойму за обоймой.

Сообразив, где именно засела предводительница, Герман пополз вдоль дороги, разводя стволом карабина жгучие стебли крапивы. Глупо, конечно, сейчас уместнее подумать, как самому не нарваться на пулю великой ковбойши. В запале барышня и лягушке, невзначай квакнувшей, башку пулей снесет.

Стоило высунуться из кусачих зарослей, Катя действительно вскинула «маузер». Тут же раздраженным движением ствола приказала замереть. Герман застыл на четвереньках. Командирша выглядела как всегда: лихая, злая, встрепанная. Едва ли не утыкаясь ей в сапоги щетинистой мордой, валялся скатившийся с дороги труп. Катя раздраженно отпихнула путающуюся в ногах винтовку покойника. С той стороны дороги хлопнул одинокий пистолетный выстрел, пуля свистнула выше прикрытой насыпью девушки. В ответ Катя стрелять не стала. Почесала «мушкой» «маузера» шрамик над бровью и негромко крикнула:

— Хватит! Птичек распугаешь.

— Так ты высунься. Пташкам корму-то буде богато, — посулили из-за дороги.

— Это ты брось, — усмехнулась Катя. — Деваться тебе все равно некуда. «Маслята» уже экономишь. Поерзай да сдавайся. В противном случае дырок понаделаю.

— Спробуй, — в тонком, но, в общем-то, вовсе не визгливом голосе уверенности было не меньше, чем в наглом тоне амазонки. — Спочатку я твоєму пащенку криву шийку докручу. Він тобі мертвий потрібен? Опудало з нього облізле вийде [Попробуй. Сначала я твоему щенку кривую шею докручу. Он тебе мертвый нужен? Чучело из него облезлое получится (укр.).].

— Я жутко милосердная. Я же практически из Гринписа. Ты ведь знаешь этих чудиков? Тебе не кажется, коллега, что мы зря лбами бьемся? — Катя делала яростные жесты прапорщику. «Маузер» тыкал в сторону реки, делал замысловатый пируэт. Герман кивнул: понятно — обойти с тыла.

— Ти, москалья стерво, мене ще в союзники поклич, — заорали с той стороны дороги. — Я з вами, с кацапами, поруч и серіти не сяду. Це моя країна, духу московського тут більше не буде.

— Здесь земля Российской империи, — рявкнула Катя. — Была и будет. Хоть усрись, бандера рахитичный.

Герман поспешно уползал в крапиву. «Маузер» на прощание произвел жест угрожающий, толковать его следовало как «ползи быстро, но осторожно». Прапорщик позволил фуражке сползти на нос и таранил жгучие дебри на манер полярного ледокола. Сзади перешли на матерное:

— Сунешся, шлюха московська, я тобі ще одну щілину прострочу. Будеш, гнійна сука, в ногах валятися. Я тебе розтягну, а потім…

— Угу, я тебе заодно отсосу и анилингус сделаю… — отозвалась Катя.

Насчет последнего Герман не совсем понял. По латыни он имел твердое «хор.», но к подобным физиологическим терминам суховатый Евгений Брониславович гимназистов почему-то не приобщал.

Обдумывая, что бы это могло значить, прапорщик скатился под мост. Здесь было прохладно, пахло тиной и ершами. В воду брызнули перепуганные лягушата. Зарываясь сапогами в песок, Герман прополз под сваями, полез в кусты. Следовало быть осторожным — этот стрелок уж точно раздумывать не станет. Вообще-то, если суждено получить пулю, то Герман предпочел бы пасть от руки Екатерины Георгиевны. Она даже из тяжелого «маузера» бьет удивительно изящно. Черт бы ее побрал, стерву невозможную.

Впереди жалобно всхрапывала раненая лошадь и слышались переговоры на повышенных тонах:

… — яйця відкручу. Голосити буде, у вас в Кремлі почують. Що вам, б…ям, не сидіти завмерши в своїй Федерації, на газову трубу подрачивать? Все лізете, навіть сюди потягнулися. Я чароді?йнику вашому кожну кишечку на ніж намотаю.

— Только тронь мальчишку. Ты у меня жить будешь, — ласково пообещала Катя. — Ннеделю, а то и больше. Я «перо» пачкать не буду. Я тебя на горшок посажу и пару крыс отловить не поленюсь. Они тебе так дупло разделают, что верещать замудохаешся. Гнида незалежная, недоносок триперный.

— Вы, сучки гэбисткие, в пытках толк знаэте. Так, ще не вмерла Украина, и наш час прийшов.

Бах, бах — гавкнул в ответ «маузер» Кати, то ли демонстрируя немереные запасы боеприпасов, то ли отвлекая внимание оппонента от обходного маневра. Зря, между прочим. Герман, ориентирующийся по звукам голосов, мгновенно потерял противника.

Прапорщик прополз еще немного, лег, тяжело дыша. В тишине хрипы собственных легких казалось оглушительными. Лицо жгло, как будто в костер сунул. Проклятая крапива. Где же он? Где-то рядом должен быть. Слышно, как, пытаясь встать, безнадежно бьет копытом раненая лошадь.

— Эй, запорожец с запором, чего примолк? Ответить нечем? Давай, гондон, лапы до горы задирай. Жить оставлю.

— Та пошла ты, путана дешева. Я тебя пополам голыми руками порву, — отозвался голос из-за соседнего куста.

— Бросай оружие! — Герман не раздумывая рывком вскинулся на ноги.

В небольшом углублении, среди молодых кустов крушины, скорчился парень в порванном френче. Коленом он прижимал к земле фигурку со связанными руками и с надетым на голову мешком.

Бам! — Германа крепко стукнуло в лицо. Парень во френче стрелял мгновенно, и его движения прапорщик даже не уловил. Пуля угодила в карабин, выбитое оружие ударило незадачливого офицера в лицо. Он отшатнулся — щеку обожгло второй пулей. Герман успел только зажмуриться. После краткой паузы приоткрыл глаза — парень, почему-то бросив пистолет, с неимоверной быстротой сиганул в кусты, подкатился куда-то под нижние ветви.

С дороги наперебой застучали «маузеры» Кати — девушка, хищно пригнувшись, расстреливала заросли из двух стволов. Герман, одной рукой зажимая разбитое лицо, ощупью выдернул из кобуры «наган», наугад начал палить по кустам.

— Да ладно, — буркнула Катя, с ловкостью фокусника перезаряжая «маузер». — Ушел, ублюдок. Наша школа. Выучили себе на голову. Теперь хер его догонишь. Ты, прапор, пригнись на всякий случай, и давай физиономию осмотрим.

— Прота посмотри сначала, — пробормотал Герман, с ужасом размазывая кровь, текущую по щеке.

— Да колдун наш хоть помят, но цел, — отозвалась Катя.

Безголовая фигура Прота действительно заворочалась, попыталась сесть. Герман почувствовал себя дурно и плюхнулся рядом с мальчиком.

— Ну что вы за хилое племя? — заворчала Катя.