Мистер Гарднер улыбнулся:

— Вы славный малый. Очень вам признателен, что пришли мне на выручку. Но на разговоры времени нет. Линди сейчас у себя в номере. Вижу, там зажегся свет.

Мы приблизились к палаццо, мимо которого проплывали, наверное, раза два, и теперь я понял, почему Витторио все время кружил. Мистер Гарднер следил, не загорится ли свет в одном из окон, и если там было темно, мы шли на новый круг. Теперь же окно на третьем этаже было освещено, ставни распахнуты, и снизу виднелась часть потолка темными деревянными балками. Мистер Гарднер подал знак Витторио, но тот уже поднял весла, и наша гондола медленно продрейфовала прямо под окна палаццо.

Мистер Гарднер встал, отчего лодка вновь угрожающе покачнулась, и Витторио поспешил восстановить наше равновесие. Потом мистер Гарднер позвал, но как-то очень уж нерешительно: «Линди?! Линди?» Потом гораздо громче: «Линди?»

Чья-то рука распахнула ставни пошире, на узком балкончике показалась неясная фигура. Невдалеке от нас на стене палаццо висел фонарь, однако светил он скудно, и вырисовывался только силуэта миссис Гарднер. Но я все же заметил, что она успела за эти часы уложить волосы — вероятно, к обеду.

— Это ты, дорогуша? — Она перегнулась через балконную решетку, — Я уж думала, тебя похитили или невесть что еще. Заставил меня волноваться!

— Не говори глупостей, лапочка. Что могло случиться в таком городе, как этот? Во всяком случае, я оставил тебе записку.

— Дорогуша, никакой записки я не видела.

— Я оставил тебе записку. Именно для того, чтобы ты не волновалась.

— И где же она, эта записка? Что в ней было сказано?

— Лапочка, я не помню. — В голосе мистера Гарднера послышалось недовольство. — Обычная записка, только и всего. Ну ты знаешь, что всегда пишут — пошел за сигаретами или что-нибудь вроде этого.

— И ты сейчас именно этим там занят? Покупаешь сигареты?

— Нет, лапочка. Тут совершенно другое. Я собираюсь для тебя спеть.

— Это что, шутка?

— Нет, лапочка, это не шутка. Это Венеция. Именно так здесь и поступают.

Мистер Гарднер широким жестом обвел нас с Витторио, словно наше присутствие служило тому доказательством.

— Дорогуша, мне на балконе немного зябко стоять.

Мистер Гарднер тяжело вздохнул:

— Тогда можешь послушать меня и из помещения. Возвращайся в комнату, лапочка, и устраивайся поудобнее. Не закрывай только окно — и тогда прекрасно все услышишь.

Миссис Гарднер еще некоторое время смотрела вниз, а мистер Гарднер, вскинув голову, глядел на нее, и оба молчали. Потом миссис Гарднер вернулась в комнату, и мистер Гарднер разочарованно нахмурился, хотя она поступила в точности по его совету. Он опустил голову и снова вздохнул: мне показалось, что он засомневался, стоит ли приступать к делу. Поэтому я сказал:

— Давайте, мистер Гарднер, будем начинать. Начнем с песни «Когда до Финикса доеду».

Я тихонько проиграл короткое вступление, без ритмического аккомпанемента: дальше мог вступить голос, но эти аккорды могли затихнуть и сами собой. Я постарался вложить в звучание картинку Америки — невеселые придорожные бары, широкие нескончаемые магистрали; вспомнилась, думаю, мне и моя мать: я, бывало, вхожу в комнату и вижу, что, она, сидя на диване, разглядывает конверт от пластинки с изображением американской дороги или, предположим, певца за рулем американского автомобиля. Одним словом, я постарался сыграть это короткое вступление так, чтобы моя мать сразу определила, что оно доносится из того самого мира — мира, изображенного на конверте с ее пластинкой.

Но прежде чем до меня это дошло, прежде чем я плавно ритмизировал игру, мистер Гарднер запел. В гондоле на ногах он стоял довольно нетвердо, и я опасался, что он в любой момент может потерять равновесие. Однако голос его оказался именно таким, каким я его запомнил, — мягким, заметно хрипловатым, но настолько полнозвучным, будто передавался через невидимый микрофон. И как у всех лучших американских певцов, в голосе его слышалась усталость — даже некоторая неуверенность, словно это пел человек, которому непривычно таким вот способом раскрывать свое сердце. Эта манера присуща всем настоящим звездам эстрады без исключения.

В этой песне говорится о странствиях и разлуках. Мужчина-американец покидает возлюбленную. Пока он поочередно минует разные города, любимая не выходит у него из головы: в каждом куплете звучит то или иное название — Финикс, Альбукерке, Оклахома; машина катит и катит вперед по длинной дороге — моей матери так поездить не довелось. Если бы так же легко расставаться с пережитым — вот о чем она, наверное, думала. Если бы так же переживать печаль…

Песня закончилась, и мистер Гарднер сказал:

— О'кей, перейдем сразу к следующей. «Я влюбляюсь слишком легко».

Мистеру Гарднеру я аккомпанировал впервые, и мне приходилось постоянно быть начеку, однако справились мы неплохо. После того, что он рассказал мне об этой песне, я не сводил глаз с окна, но миссис Гарднер не выдавала себя ничем — ни движением, ни звуком. Эта песня тоже подошла к концу, и нас обступила безмолвная темнота. Где-то поблизости, судя по звуку, сосед растворил ставни — наверное, чтобы лучше слышать. Но из окна миссис Гарднер не доносилось ничего.

Песню «Только он для моей малышки» мы исполнили в очень медленном темпе, практически безо всякого нажима, а потом снова наступила тишина. Мы продолжали глядеть на окно — и наконец (прошло, наверное, не меньше минуты) что-то оттуда послышалось. Приходилось скорее догадываться, но ошибки быть не могло. В глубине комнаты миссис Гарднер всхлипывала.

— Получилось, мистер Гарднер! — шепнул я. — У нас получилось. Мы ее растрогали.

Но мистер Гарднер радости не выказал. Он устало тряхнул головой, опустился на сиденье и обратился к Витторио:

— Обогните здание. Пора по домам.

Когда гондола снова двинулась, мне почудилось, что мистер Гарднер отвел взгляд в сторону, словно стыдился нашей затеи, и я подумал: а что, если все это было злой шуткой? Быть может, все эти песни означают для миссис Гарднер что-то ужасное. Поэтому я отложил гитару и, наверное, немного приуныл; в таком настроении наш путь и продолжался.

Наконец мы вышли в широкий канал, и тотчас же мимо пролетело водное такси, по воде побежали волны. Но до фасада палаццо мистера Гарднера было уже рукой подать, и пока Витторио подводил гондолу к причалу, я сказал:

— Мистер Гарднер, когда я был маленьким, я только о вас и думал. А сегодняшний вечер для меня особенный. Если мы с вами просто попрощаемся и никогда больше не увидимся, я знаю, что весь остаток жизни буду ломать себе голову. Поэтому прощу вас, мистер Гарднер, объясните мне. Вот сейчас, только что — миссис Гарднер плакала от радости или от огорчения?

Я думал, что ответа не дождусь. В тусклом освещении сгорбленная фигура мистера Гарднера маячила на носу лодки. Пока Витторио вязал узел, он негромко проговорил:

— Полагаю, концерт доставил ей удовольствие. Но, конечно же, она была и расстроена. Мы с ней оба расстроены. Двадцать семь лет — немалый срок, однако по окончании этой поездки мы расстанемся. Это наше последнее совместное путешествие.

— Очень жаль слышать это, мистер Гарднер, — осторожно вставил я. — Наверное, многие браки подходят к концу, даже двадцатисемилетние. Но вы, по крайней мере, способны расстаться необычно. Провести отпуск в Венеции. Петь, стоя в гондоле. Не так много супружеских пар расстается по-мирному.

— А почему бы нам не расстаться по-мирному? Мы все еще любим друг друга. Вот почему она там, в комнате, плакала. Потому что до сих пор любит меня так же сильно, как и я ее.

Витторио шагнул на набережную, однако мы с мистером Гарднером остались в темноте. Я ждал, что он скажет еще что-нибудь, и не ошибся. Немного помолчав, он продолжил:

— Я уже говорил вам, что влюбился в Линди с первой же минуты, едва ее увидел. Но ответила ли она мне тогда взаимностью? Сомневаюсь, вставал ли вообще перед ней такой вопрос. Я был звездой для нее имело значение только это. Я был воплощением ее мечты, которую она лелеяла в далеком прошлом, в той убогой закусочной. Любит она меня или нет — к делу не относилось. Но после двадцати: семи лет супружеской жизни случаются иногда забавные повороты. Множество пар начинают с пылкой взаимной любви, потом надоедают друг другу — и все оканчивается ненавистью. А иногда происходит обратное. Прошло несколько лет, и мало-помалу Линди меня полюбила. Сначала я отказывался этому верить, но в конце концов не оставалось ничего другого. Легонько коснется моего плеча, когда мы встаем из-за стола. Она в другом конце комнаты — и вдруг глянет на меня, а на губах у нее мелькнет улыбка, хотя смешного ничего нет: это она попросту дурачится. Готов биться об заклад, что и она была очень удивлена случившимся, но что произошло — то произошло. Спустя пять или шесть лет мы обнаружили, что вместе нам хорошо. Мы думаем друг о друге, заботимся. Повторю: да, мы люби ли друг друга. Любим друг друга и по сей день.

— Не понимаю, мистер Гарднер. Тогда почему же вы и миссис Гарднер расстаетесь?

Мистер Гарднер в очередной раз вздохнул:

— Как вам это осознать, дружище, если учесть, откуда вы родом? Но вы сегодня отнеслись ко мне так душевно, что я попытаюсь вам растолковать. Суть в том, что имя мое больше не гремит, как прежде. Возражайте не возражайте, но в наших краях от этого никуда не денешься. Мое имя теперь мало что значит. Я мог бы покорно с этим смириться и отступить в тень. Жить былой славой. Или же сказать: нет, со мной еще не все кончено. Иными словами, дружище, устроить камбэк. Многие, даже в худшем положении, так и поступают. Но эта затея не из легких. Надо быть готовым ко многим переменам — порой тяжелым. Переменить что-то в себе. Переменить даже то, что любишь.

— Мистер Гарднер, значит, вы и миссис Гарднер должны расстаться из-за вашего возвращения на сцену?

— Взгляните на тех, кто вернулся — и вернулся с успехом. Взгляните на представителей моего поколения, которые опять на виду. Едва ли не всякий из них в новом браке. Во втором, иногда в третьем. И каждый под ручку с молодой женой. Мы с Линди становимся посмешищем. К тому же существует одна молодая особа, на которую я положил глаз, а она — на меня. Линди понимает все. Поняла раньше меня: быть может, еще в те времена, когда в закусочной выслушивала Мег. Мы все с ней обсудили. Она знает, что наши дорожки должны разойтись.

— И все-таки я не понимаю, мистер Гарднер. Страна, откуда вы с миссис Гарднер родом, не может настолько отличаться от всего остального мира. Именно поэтому, мистер Гарднер, именно поэтому те песни, которые вы пели все эти годы, близки и дороги людям повсюду. Даже там, где я жил раньше. И о чем говорят все эти песни? Если двое разлюбят друг друга и должны расстаться, то это печально. Но если они продолжают друг друга любить, они должны оставаться всегда вместе. Вот о чем говорят эти песни.

— Мне понятно, о чем вы толкуете, дружище. И вам это должно резать слух, знаю. Но дела обстоят именно так. И послушайте, Линди эта ситуация тоже небезразлична. Для нее лучше всего, если мы расстанемся именно сейчас. Ей до старости еще ой как далеко. Вы же ее видели, она по-прежнему красивая женщина. Ей нужно преуспеть сейчас, пока еще есть время. Время обрести новую любовь, заключить новый брак. Ей нужно преуспеть сейчас, пока еще не слишком поздно.

Не знаю, что бы я на это ответил, но мистер Гарднер, захватив меня врасплох, сказал:

— Ваша мать. Догадываюсь, что она так и не преуспела.

Я задумался, потом подтвердил:

— Да, мистер Гарднер. Она так и не преуспела. Не дожила до перемен в нашей стране.

— Грустно. Уверен, она была чудной женщиной. Если вы говорите правду и моя музыка помотала ей почувствовать себя счастливой, это для меня значит очень многое. Грустно, что она не преуспела. Я не хочу, чтобы такое случилось и с моей Линди. Никак нет, сэр. Только не с моей Линди. Я хочу, чтобы Линди преуспела.

Гондола, покачиваясь на волнах, слегка ударялась о кромку причала. Витторио тихонько окликнул мистера Гарднера, протянул ему руку, и он, чуть помедлив, встал с сиденья и перешагнул на берег. Пока я выбирался на набережную со своей гитарой (просить одолжений у Витторио и кататься с ним бесплатно я не собирался), мистер Гарднер вынул бумажник.

Витторио, видно, был доволен расчетом: со своими привычными сладкими фразочками и ужимками он забрался в гондолу и отплыл в темноту.

Мы проводили его взглядом, и мистер Гарднер поспешил всунуть мне в руку пачку банкнот. Я начал возражать, что это несуразно много, что, по существу, это он оказал мне великую честь, но он и слышать ни о чем не желал.

— Нет-нет, — настаивал он, отмахиваясь, будто ему хотелось поскорее избавиться не просто от денег, но и от меня, от этого вечера — и, быть может, от целого периода своей жизни.

Он направился в сторону палаццо, однако, сделав несколько шагов, остановился и оглянулся на меня. Всюду — на улочке, где мы стояли, и над каналом — царила тишина, только где-то далеко бормотал телевизор.

— Вы отлично сегодня играли, дружище, — проговорил он. — У вас превосходное туше.

— Благодарю вас, мистер Гарднер. А вы великолепно пели. Великолепно — как всегда.

— До нашего отъезда я, возможно, загляну на площадь. Послушать, как вы играете с вашей командой.

— Надеюсь, мистер Гарднер.

Но больше я его не увидел. Спустя несколько месяцев, осенью, узнал, что мистер и миссис Гарднер развелись: один из официантов в кафе «Флориан» где-то об этом прочитал и рассказал мне. Новость заставила меня вспомнить весь тот вечер, и мне вновь сделалось немного грустно. Потому как мистер Гарднер показался мне славным малым, и случился там камбэк или нет, но, как ни погляди, он один из великих певцов и навсегда таким останется.

(Перевод С. Сухарева)

И в бурю, и в ясные дни

Как и я, Эмили любила старые бродвейские песенки. Ей больше нравились быстрые ритмы, такие как «Щека к щеке» Ирвинга Берлина […«Щека к щеке» Ирвинга Берлина… — Ирвинг Берлин (1888–1989) — американский композитор российского происхождения (родился в Тюмени), автор 900 песен, 19 мюзиклов и музыки к 18 фильмам. Песня «Cheek to Cheek» была написана им для киномюзикла «Top Hat» («Цилиндр», 1935), где ее исполнил Фред Астер.] и «Начинается танец» Кола Портера […«Начинается танец» Кола Портера… — Кол Портер (1891–1964) — популярный автор эстрадных песен. Песню «Begin the Beguine» написал в 1935 г., и первое время она считалась чересчур длинной и сложной. Стала хитом в 1938 г. в исполнении оркестра Арти Шоу, также ее исполняли Элла Фицджеральд, Марио Ланца, Либераче, Джанго Рейнхардт, Сэмми Дэвис-мл., Хулио Иглесиас, Пит Таунсенд и многие другие.], я же склонялся к сладостно-грустным балладам: «Настал дождливый день» или «Я никогда не думал». Однако во многом наши вкусы сходились, да и в любом случае это было тогда настоящим чудом: в университетском кампусе на юге Англии обнаружить человека, который разделяет подобное пристрастие. Нынешние молодые люди, похоже, всеядны в отношении музыки. Мой племянник, который этой осенью пойдет в университет, переживает как раз период увлечения аргентинским танго. Кроме того, он охотно слушает Эдит Пиаф и еще все до кучи инди-роковые группы. В наши дни вкусы были определенней. Мои соученики делились на два больших лагеря: хипповатые в одеждах-размахаях — эти любили «прогрессивный рок», и опрятные твидовые мальчики и девочки — они называли диким грохотом все, что не относится к академической музыке. Временами можно было наткнуться и на приверженца джаза, но каждый раз это оказывался так называемый кроссовер: бесконечные импровизации без всякого почтения к исходным темам — красивым, профессионально написанным мелодиям песен.

Так что было немалой удачей встретить кого-то, кто ценит «Большую американскую книгу песен». Как и я, Эмили собирала пластинки с точными, без изысков, вокальными интерпретациями самых известных песен — такие диски нередко можно было купить по дешевке в лавках старьевщиков, куда их сдавали ровесники наших родителей. Ее любимцами были Сара Воэн [Сара Воэн (1924–1990) — одна из величайших джазовых вокалисток XX века, наряду с Билли Холидей и Эллой Фицджеральд.] и Чет Бейкер. Моими — Джули Лондон [Джули Лондон (Гейл Пек, 1926–2000) — американская актриса и певица с характерным хрипловатым голосом.] и Пегги Ли [Пегги Ли (Норма Делорис Эгсторм, 1920–2002) — американская певица, актриса, автор песен; впервые прославилась в начале 1940-х гг. записями с оркестром Бенни Гудмена, с ним же снималась в фильме «Сестра его дворецкого» (1943).]. И оба мы очень прохладно относились к Фрэнку Синатре и Элле Фицджеральд. Тогда, в первый год, Эмили жила при колледже и держала у себя в комнате портативный проигрыватель, какие были распространены в те дни. Он походил на большую шляпную коробку, имел поверхность из голубого кожзаменителя и один встроенный громкоговоритель. Чтобы увидеть само проигрывающее устройство, нужно было откинуть крышку. Звук был по нынешним меркам примитивный, но мы, помнится, проводили над проигрывателем долгие счастливые часы, трепетно снимая иглу с одной дорожки и перенося на другую. Нам нравилось проигрывать разные варианты одной и той же песни, а потом спорить о словах или вокальном исполнении. Действительно ли строчка звучит иронично или это придумал певец? Как лучше петь «Джорджия у меня в памяти» [«Джорджия у меня в памяти» — «Georgia on My Mind» — песня, написанная Хоаги Кармайклом и Стюартом Горреллом в 1930 г. В 1960 г. стала большим хитом в исполнении Рэя Чарльза, в 1979 г. — гимном штата Джорджия.]: подразумевая под «Джорджией» женщину или американский штат? Мы испытывали особое наслаждение, когда нам попадались вещи вроде «И в бурю, и в ясные дни» в исполнении Рэя Чарльза […«Ив бурю, и в ясные дни» в исполнении Рэя Чарльза… — «Come Rain or Come Shine» — песня, написанная Гарольдом Арленом и Джонни Мерсером в 1946 г. для мюзикла «St. Louis Woman» («Женщина из Сент-Луиса»). Рэй Чарльз записал ее в 1959 г. Также ее исполняли Билли Холидей, Сара Воэн, Фрэнк Синатра, Джек Керуак, Билл Эванс, Барбра Стрейзанд, Доктор Джон, Эрик Клэптон, Марлен Дитрих и многие другие.] — где текст был вроде бы радостный, но само пение разрывало сердце.

Привязанность Эмили к этим пластинкам была такой очевидной и глубокой, что я каждый раз вздрагивал, услышав, как она с другими студентами обсуждает какую-нибудь выпендрежную рок-группу или очередного пустопорожнего барда из Калифорнии. Временами, говоря о каком-нибудь «концептуальном» альбоме, она употребляла те же выражения, что и в наших беседах о Гершвине или Гарольде Арлене [Гарольд Арлен (Хамм Арлук, 1905–1986) — популярный композитор, автор более 500 песен; прославился музыкой к фильму «Волшебник страны Оз» (1939).], и я, чтобы не выдать раздражения, кусал себе губы.

Едва поступив в университет, Эмили остановила выбор на Чарли, а то, думаю, при своих тогдашних стройной фигуре и красивом личике оказалась бы в осаде целой толпы поклонников. Но она была не из тех, кто любит кокетничать направо и налево; Чарли так уж Чарли, а всем остальным претендентам ничего уже не светит.