Я стала спать на полу под выдвижной кроватью, потому что там было темно. Бабушка узнала об этом только спустя месяц. Теперь в моей комнате есть жалюзи, но я до сих пор иногда забираюсь под кровать, если не могу уснуть, и рассматриваю пружины словно созвездия.

Этой ночью я даже не пыталась уснуть. Умывшись, нахожу под раковиной «листерин» и полощу рот. Расчесываться и переделывать пучок я не стала. Какой в этом толк? Выглядеть хуже отца я все равно не буду.

Когда я спускаюсь, Мэгги готовит французские тосты. На кухонной стойке клокочет кофеварка.

— Молоко или сливки? — спрашивает она, пальцем указывая на кружку, которую оставила для меня. Мне не хватает духа сказать, что я терпеть не могу кофе. Я пожимаю плечами.

— Без разницы.

Мэгги наклоняет сковороду и переворачивает кусок хлеба.

— Я пыталась поднять Кэлли, но ей нездоровится.

Я сажусь за стол. В три часа ночи я слышала, как Кэлли кралась по дому. Сейчас у нее явно похмелье. С тех пор как Кэлли перешла в старшую школу, ее страницу на «Фейсбуке» буквально заполонили типичные тусовочные фотографии с красными пластиковыми стаканчиками.

— Пропустит ведь соревнования. — Мэгги хмурится, чуть-чуть уменьшая огонь на плите. — Но ничего, позволю ей отдохнуть на этот раз. На дворе лето.

Я напрягаюсь, когда понимаю, что у Кэлли, скорее всего, не получится избегать меня весь день, особенно если ее мать будет изо всех сил настаивать на нашей встрече.

Я отчаянно пыталась связаться с Кэлли, когда переехала во Флориду. Звонила ежедневно на протяжении целой недели. Каждый раз отвечала Мэгги. Кэлли все время была занята: тренировками по вращению жезла, велосипедными прогулками с Ариэль Каучински, домашней работой. Голос у Мэгги с каждым днем становился все жалобнее и отчаяннее. Она не хотела, чтобы я сдавалась.

В конце концов я стала затягивать со звонками. Сначала звонила раз в неделю, потом — раз в месяц, а позже и вовсе перестала.

В прошлом году Мэгги поздравила меня с днем рождения и отправила открытку на Рождество. О Кэлли мы не говорили.

Три года назад я увидела Кэлли там, где уж точно не ожидала: на форуме, посвященном обсуждению суда над «огайским речным монстром». Она оставила в обсуждении всего один комментарий — две строчки, в которых сказала остальным комментаторам заткнуться: мол, что они могут знать об этом деле, кучка недоделанных адвокатов, живущих в мамкином подвале. Потом она вышла из аккаунта со словами «Уайатт Стоукс — убийца», так и не удостоив ответом кучу людей, которые тут же набросились на нее с требованием доказать.

Я знаю, что это была Кэлли: она с десяти лет везде пользуется одним и тем же ником — twirlygirly23.

Я создала аккаунт и написала ей сообщение: «Это я, Тесса. Я тоже это прочитала». Она мне не ответила.

В любом случае вряд ли она рада, что я вернулась и одним своим присутствием напоминаю ей о худшем лете в нашей жизни.

Мэгги шлепает французский тост мне на тарелку. Я поднимаю голову и слабо улыбаюсь ей в ответ. В тюрьме нам надо быть в восемь.

***

Городок Фейетт, штат Пенсильвания, при свете дня выглядит еще хуже, чем я его помню. Мэгги останавливается у «Квик-Марта» на Главной улице, чтобы заправить бак. Половина магазинов заколочена досками и прячется за пыльными вывесками «закрыто».

Огромная часть Фейетта погибла вместе со сталелитейной индустрией в начале девяностых. До моего рождения отец работал на мельнице в соседнем городке. Теперь Фейетт цепляется за жизнь как за соломинку — наверное, потому, что народ здесь чертовски упрямый. Никто не даст загнуться «Буфету Джима» или «Ателье портного Пола».

Те, кто здесь остался, отказываются собрать вещи и уехать. Но могут уехать их дети — если, конечно, повезет.

До окружной тюрьмы мы добираемся за полчаса. Мэгги паркует машину. Я замечаю, что у меня дрожат ноги, только когда она кладет руку мне на колено и спрашивает:

— Милая, ты точно этого хочешь?

Конечно, не хочу.

— Все в порядке, — говорю я. — Мы ненадолго.

Мэгги опускает зеркало и освежает на губах помаду нежно-розового цвета. Я сдержанно улыбаюсь ей. Потом мы выходим из машины и бок о бок подходим к арке металлоискателя. Она обнимает меня за талию и не убирает руку, несмотря на то что я заметно напрягаюсь.

Бабушка не любит нежностей. Было время, когда я каждый вечер сидела в гостиной и наблюдала за ней, пока она решала в уголке кроссворды, попутно бормоча про себя ответы викторины «Рискуй!». Я сидела и ждала, как жалкая попрошайка, нуждающаяся в ласке, пока она обратит на меня внимание. Потом наконец она поднимала голову, кивала и говорила мне: «Ну, спокойной ночи, детка». И на этом все.

Я не привыкла к тому, чтобы меня трогали. Тянусь за телефоном в рюкзак, чтобы увильнуть от Мэгги под благовидным предлогом. К счастью, она этого не понимает.

— Скорее всего, тебе скажут оставить его при входе. — Она кивает на телефон. — А в хоспис… меня, наверное, с тобой не пустят.

Я сглатываю, чувствуя на языке горький привкус кофе. Наверное, я сейчас должна бы чувствовать грусть от нахлынувших воспоминаний об отце. Но нет, мне просто любопытно. Интересно, как он сейчас выглядит: истончилась ли кожа у высоких скул, стала ли она тонкой и бледной, как рисовая бумага? В моих воспоминаниях он всегда здоров. Мы не ходили к врачам: маме они не нравились, а папа клялся, что нет такого недуга, который не под силу вылечить стакану виски.

Я молча следую за Мэгги до стола охраны. На нас из-за стеклянной панели глядит женщина в серой форме.

— Вы есть в утвержденном списке? — спрашивает она, не отрываясь от компьютера.

— Я вчера говорила с начальником хосписа, — звучит монотонный голос Мэгги.

— К кому вы пришли?

— К Гленну Лоуэллу. — Мой голос звучит хрипло и надтреснуто. — Охранница поднимает глаза и впускает меня внутрь.

— Гленн Лоуэлл умер этим утром, — сообщает она.

Мэгги разевает рот от удивления.

— Как это?

— Люди болеют и умирают, — невозмутимо произносит женщина. Потом ее глаза останавливаются на мне, и выражение лица становится жалостливым. Она откладывает ручку. — Ночью ему стало хуже. Сочувствую.

— Какого черта нам не позвонили? Это его дочь! — возмущенно заявляет Мэгги. Люди на скамейке отрываются от своих газет. Я пальцем нащупываю изношенное место на джинсах.

— Его дочь имеет право хотя бы взглянуть на него, — говорит Мэгги. — Кто у вас начальник?

Охранница складывает руки на груди. На бейджике написано ее имя: Ванда.

— Мэм, я понимаю, что вы злитесь, но дочь Гленна Лоуэлла уже была здесь прошлым вечером. Я не знала, что у него их две.

— Погодите. — У меня подкосились ноги. — Она была здесь?

Я чувствую, как рядом напряглась Мэгги. Без лишних слов охранница переворачивает страницу журнала и подсовывает его под стеклянную панель. Пальцы дрожат, пока я ищу знакомое имя на странице.

— Ее тут нет, — говорю я. Я отодвигаю журнал, но Ванда меня останавливает.

— Вчера, в шесть тридцать пять, — повторяет она. — Я сама ее регистрировала.

Я скольжу пальцем вниз по странице, пока не нахожу указанное время. Бренди Батлер.

Написано почерком моей сестры Джослин.

У меня невольно поджимаются пальцы в кроссовках. Я знаю, это она: помню, я еще смеялась над тем, как глупо она пишет букву «Е», сильно наклоняя ее вниз, как будто та пытается дотянуться до пола.

Мэгги злится, начинает спорить с охранницей и требует разговора с начальником тюрьмы.

— У Гленна Лоуэлла нет дочки по имени Бренди Батлер, — говорит она.

— Это она, — перебиваю я ее.

Мэгги разворачивается и смотрит на меня. Я киваю.

— Это почерк Джос.

Брови у Мэгги ползут вверх. В ее взгляде читаются изумление и жалость. Этот проклятый день едва начался, а уже утомил меня.

— Пошли, — говорю я ей. — Он умер, все кончено, значит, можно уходить.

Мэгги колеблется. У меня снова начинают дрожать колени. Она бросает взгляд на охранницу, в котором читается угроза: «Я об этом обязательно кому-нибудь доложу». Затем хватает меня за руку.

В этот момент раздается жужжание ворот за стойкой, и к посетителям выходит охранник с планшетом в руке. Не поднимая головы, он выкрикивает имя.

— Эдвардс!

В зоне ожидания встает мужчина в костюме. Он двигается робко, как школьник, которого позвали в кабинет директора посреди урока.

— Клиент вас ждет, — говорит охранник. Эдвардс сует в подмышку манильскую папку и проходит мимо нас с Мэгги с вежливым кивком. Он не знает, кто мы такие.

Пальцы Мэгги на секунду сжимаются, и я понимаю, что она его тоже узнала. Может быть, благодаря той документалке об убийствах под названием «Снять маску с монстра», если решилась ее посмотреть. А может быть, потому, что следит за ходом апелляции Стоукса. В конце концов, ее племянница стала его последней жертвой, и она вполне может считать, что надо быть в курсе событий.

Как бы то ни было, она нервничает, и это чувство передается и мне. Я знаю, мы не ошибаемся: перед нами адвокат, который вот уже десять лет пытается начать новое слушание по делу Уайатта Стоукса.

Уайатта Стоукса, «огайского речного монстра», приговоренного к смертной казни из-за нас с Кэлли.