Глава 5

Диамант настаивает на том, чтобы я общалась с другими пациентами. Он говорит, что это «облегчит мое восстановление». Слива и Подбородок этого не одобряют, судя по их беспокойным лицам, но они все равно ведут меня в длинную комнату, которую называют галереей. С одной ее стороны тянутся высокие окна (зарешеченные, само собой), а стена с другой — увешана картинами с гуляющими женщинами. Светильники обрамлены искусственными цветами. Выглядит даже симпатичнее, чем я ожидала, будто нас пытаются обманом убедить, что мы в какой-то гостинице, а не в сумасшедшем доме. И все же довольно мило.

Все мы одеты в одинаковые платья — серые, из грубой шерсти, и у каждой на спине вышиты три одинаковых слова: «Психиатрическая лечебница Аджелтон».

За столом с грудами книг сидит капеллан. Это невысокий человек, кожа да кости. Очки сползают на нос. Он поправляет их. Они сползают снова. Он поправляет их. От скуки его землистая кожа обвисла. Время от времени он подавляет зевок. Он слегка подпрыгивает, когда я появляюсь перед ним. На некоторых людей мое появление производит такой эффект.

— У вас есть «Большие надежды»? — Я знаю, что книга у него есть — вот она, под его правым локтем.

— Эм… думаю… э-э… — Его темные глаза бегают туда-сюда.

Я указываю на книгу.

— Вот.

Он берет книгу, поглаживает обложку.

— Дело ведь вот в чем… — Он поднимает на меня осторожный взгляд и моргает. — Книга ведь это большая, сложная по языку и всему такому. Может быть, что-нибудь попроще? — Его рука зависает над стопкой иллюстрированных книжек, обложки которых изображают библейские рассказы или детских персонажей. — Как насчет чего-нибудь из этого?

Он берет худшую из всех — с яркой обложки глупо улыбается девочка с зонтиком в руках.

Я поглаживаю спрятанный в рукаве карандаш.

— Лучше все-таки «Большие надежды», пожалуйста.

Дай ее мне уже, думаю я про себя. Дай, а то хуже будет.

Наверное, он замечает что-то в моем взгляде, потому что он неохотно протягивает мне книгу, не выпуская ее из рук даже в тот момент, когда я уже собираюсь взять ее.

Я сажусь спиной к стене, чтобы не спускать глаз с больных. Тогда ко мне никто не подкрадется незамеченным, так что можно расслабиться. Здесь дюжина женщин или даже больше, но никто из них не беспокоит священника, ни у одной нет книги. Возможно, они просто не умеют читать или им уже дали лекарство — после него никто не может читать, даже я.

Женщина напротив смотрит на меня немигающим взглядом. Струйка слюны собирается в уголке рта и наливается блестящей каплей на подбородке. Она растет и капает, повисая на серебристой нити. Похоже, она и думать забыла о книге на коленях. Никто не захочет читать книгу, залитую чужими слюнями, я уж точно не захочу. Моя книга в идеальном состоянии, словно до меня ее никто и не открывал. «Большие надежды» — моя любимая книга. Я читала ее уже так много раз. Сейчас я на странице, где Пип и Джо говорят об огне.

«А вот и лошадка, — сказал Джо. — Слышишь, звон-то какой стоит, будто в колокола бьют».

И снова раздается колокол приюта. Дон-дон-дон-дон. Этот скорбный звон. Если бы он только смолк, я бы снова смогла слышать собственные мысли.

Я смотрю на страницу и жду, когда можно будет уйти.

Тик-так. Тик-так.

Кровь капает на страницу, прямо на слово «колокольчик». Это моя кровь. Наверное, ногти впились в ладони слишком сильно. Я вытираю каплю рукавом, но она размазывается по словам «довольно» и «музыкально». Еще одна капля падает на «болота» и третья — на «замерз». Чувствую, как на лбу проступает пот. Сердце пропускает удар. Я задерживаю дыхание и поднимаю взгляд. Священник не смотрит на меня, он раскладывает книги. Я стараюсь дышать, переворачиваю страницы дрожащими руками и сжимаю ладони до боли. Все сижу и сижу, молясь, чтобы это закончилось.

Через какое-то время расцепляю руки — на каждой ладони по четыре розовых полумесяца. Кровь больше не капает. Я закрываю книгу и складываю руки на обложке.

Капеллан проверит книгу, когда я буду возвращать ее? А если он увидит эти пятна, эти кровавые разводы? Сердце сжимается при одной мысли.

Уомак уже пришел и слоняется под дверью. Он смотрит на свои карманные часы и хмурится. К нему подлетает санитарка и говорит что-то. Какая же у этой дурехи идиотская улыбка. Все санитарки обожают его, да и большинство пациенток тоже. С ума по нему сходят. Их глаза неотрывно следуют за ним, пока он вышагивает по коридору. Впрочем, мужчины здесь редкость, ничего удивительного в том, что конкурентов у него практически нет.

Наверное, его внешность может показаться красивой: безукоризненные усы, темные волосы, странно бледные глаза. Терпеть его не могу. Не прощу ему то обливание. На пятнадцать минут он запер меня в деревянной коробке, с потолка которой на меня обрушивалась ледяная вода. Пятнадцать минут показались мне пятнадцатью годами, а потом в меня влили какую-то светлую жидкость, чтобы меня вырвало. Казалось, я вот-вот умру, да я и действительно была в шаге от смерти.

Дверь распахивается.

— Доктор Диммонд! — вскрикивает Уомак, направляясь к нему и протягивая руку. — Как приятно снова увидеться с вами.

Уомак хлопает Диаманта по плечу, как старого друга, они и правда кажутся друзьями. Они обходят всю комнату, Уомак указывает на каждого пациента по очереди, и Диамант слегка наклоняется к каждому, чтобы обменяться парой слов.

Уомак потирает руки.

— Мы отлично сработаемся, старина! У меня нет никаких сомнений.

Наконец блестящие коричневые ботинки Уомака приближаются ко мне.

— А здесь одна из наших самых тяжелых пациенток.

— Мы уже встречались, — улыбается Диамант. — Как вы себя чувствуете сегодня, Мод?

— Я…

Едва я успеваю открыть рот.

— А! — Уомак подхватывает Диаманта под руку и понижает голос. — У Мэри бывают бредовые идеи. — Неужели он думает, что я их не слышу? Он ведь в шаге от меня. — У нее много имен.

Много имен? Мне в голову не приходит никаких других имен, кроме моего собственного и того, что дали мне здесь.

— Можно даже сказать, что имя ей — легион, — продолжает Уомак.

— Понятно. — Уголки рта Диаманта опускаются. Он поверил Уомаку — и правда, с какой стати ему не верить коллеге? Я и сама не знаю, говорю ли правду.

— Сегодня ее зовут Пэйшенс. — Пожимает плечами Уомак. — Завтра — Глэдис…

Глэдис? Ну нет. Как бы плохи ни были у меня дела с головой, именем Глэдис я точно не могла назваться.

— Она не может отличить реальность от вымысла, — рассказывает Уомак, — так что пользы вам от нее, боюсь, никакой. Любое воспоминание будет вымыслом, фантазией.

— Ах вот как! — произносит Диамант.

Легким шагом Уомак переходит к следующему пациенту. Где-то под его обвисшими усами прячется довольная усмешка — я не вижу ее, но знаю, что она там. Почему-то мне кажется, что я проиграла битву, о приближении которой даже не догадывалась.

— Меня никогда не звали Глэдис, — едва слышно произношу я.

Диамант оборачивается и улыбается мне.

— Я так и думал.

Они уходят, продолжая разговор. Мне и не хотелось этих сеансов гипноза. Нет у меня никакого желания вспоминать прошлое, совершенно никакого. Не узнают они никаких секретов у меня.

Раздается звонок к ужину. Я закрываю книгу и, затаив дыхание, возвращаю книгу священнику.

Он берет ее, опускает в коробку с остальными непрочитанными книгами и закрывает ее.

Теперь можно выдохнуть. Ноги подгибаются и едва держат меня, когда я иду на ужин.

Я давно не была в столовой. Все, наверное, подумают, что мне лучше. Хорошо, что они не могут заглянуть в мою голову и увидеть весь этот ил, и сажу, и битое стекло, и тени, скрывающие бог знает что.

На ужин — вареное мясо и картофель. Возможно, это баранина. Этот запах мокрой шерсти, подола платья, перепачканного болотной грязью и водорослями, ни с чем не спутаешь.

Эти платья пропитаны болотной водой. Из-за нее юбки такие тяжелые, что липнут к ногам, тяжелеют, тянут вниз. И помощи ждать неоткуда. Приходится спасать себя самостоятельно.

— Она плачет. — Седая старуха напротив меня встает из-за стола и вытягивает руку. — Стол весь мокрый! — кричит она. — Смотрите. Она все испортит!

Никто не обращает на нее внимания. Я смотрю, как ее лицо бледнеет, и она уходит прочь, то и дело оглядываясь. Когда она оказывается в другом конце зала, я отвожу взгляд. Тогда я выискиваю тех, кто продолжает глазеть на меня. Один за другим они отворачиваются.