Глава 7

Снова колокольный звон. Кем бы ни был этот беглец, он должен находиться уже очень далеко, так что весь этот переполох по какому-то другому поводу.

— Кто-то умер? — спрашиваю я Сливу, когда она приносит ужин.

— Ничего такого не слышала.

— Тогда почему бьют в колокол?

Она хмурится.

— В какой колокол?

— Как это «какой колокол»? О каком еще колоколе может быть речь? — О том, что звонит сейчас громче прежнего, от его «бом-бом-бом» гудит голова, и этот гул отдается в ней со всей силой. — Об этом! — Я указываю в том направлении, откуда, похоже, доносится звон, но теперь мне уже кажется, что он гремит сразу повсюду, со всех сторон. Я прячу палец, надеясь, что она не заметила дрожи в руке. — Он звонит уже неделю начиная с субботы. — На самом деле я уверена, что в колокол бьют гораздо дольше, но с этими людьми лучше быть предельно точной, даже если речь идет о несуществующих вещах. На ее лице застыло настолько тупое выражение, что мне хочется залепить ей пощечину. — Колокол. — Я сжимаю зубы. — Этот. Чертов. Колокол. В который бьют прямо сейчас.

Она утыкается взглядом в потолок.

— Нет. — И трясет головой. — Не слышу я никакого колокола.

— Да, слышите. — Это она нарочно врет, чтобы выставить меня окончательно спятившей. — Да вся чертова лечебница должна его слышать!

— А грубых выражений мы здесь не терпим, — произносит Слива, поджимая губы. — Я передам доктору. — И разворачивается к двери.

— И правильно, потому что вы оглохли.

Дверь хлопает, в скважине поворачивается ключ.

— Ко всем чертям оглохли! — кричу я вслед ее удаляющимся шагам. — Ко всем чертям оглохли!

Теперь колокол так ревет, что этот грохот слышен даже сквозь ладони, которыми я изо всех сил зажимаю уши. Неудивительно, что здесь все спятили. Вообще ничего удивительного.

Я забираюсь в кровать, прячусь с головой под одеяло, но колокол не стихает. Его бой становится только громче, медленнее, глубже. Он напоминает тот звон, который я слышала во время сеанса гипноза, на той узкой дорожке на холодном ветру, когда еще пела малиновка. Птица и сейчас поет свою скорбную песню, та же самая птица, посреди могильных плит.

...

Как же холодно стоять на ветру, он пронизывает до костей. Я дрожу и кутаюсь в пальто. А колокол все звонит и звонит, ветер разносит по опустевшему кладбищу каждую скорбную ноту. Собралось так мало людей, как же мало нас осталось. Деревня постепенно умирает: все молодые и достаточно крепкие, чтобы работать, уезжают в города, влекомые их богатством, огромными заводами и фабриками, их черными грозящими задушить трубами.

Твердая земля безжалостно проглатывает один за другим три гроба. Священник бубнит что-то под нос, большую часть слов не разобрать — они вылетают из его рта, а ветер подхватывает и уносит их к лиловым вересковым пустошам. Возможно, Бог где-то там, потому что среди нас его точно нет.

— Женою рожденный… [Книга Иова: 14:1-22.]

Могильщики беспокойно топчутся на месте. Они ждут, когда мы уже разойдемся, чтобы они могли засыпать могилы и поспешить домой к своему чаю.

— …блаженны умирающие в вере Господней… они упокоятся вдали трудов своих [Откровение Иоанна Богослова: 14:13.].

Комья земли стучат по крышкам гробов.

— Что же теперь будет с тобой, маленькая Мод? — Потрепанное годами лицом Филимона морщится от беспокойства.

— О, со мной все будет в порядке. — Его жалость раздражает меня. — Я буду жить у дальнего родственника моего отца в Тонтоне.

Это ложь. Нет у меня никаких дальних родственников. Но говорить этого Филимону не стоит. Не позволю никому жалеть меня. Я этого не вынесу.

Том стоит у входа в церковь, погрузившись в размышления. Его взгляд встречается с моим.

Он приближается, встает прямо за моей спиной.

— Нет у твоего отца никаких родственников, — шепчет он. — Куда же ты поедешь?

Я оборачиваюсь, пристально смотрю прямо на него, но взглядом его не напугать, только не Тома. Мы знаем друг друга уже сто лет, еще с детства.

— У меня одно место на примете, раз уж тебе так интересно.

— Нисколько. — Может, он и правда беспокоится, но я сомневаюсь, что его намерения действительно добрые.

В опустевший дом я возвращаюсь одна. Каким же холодным он кажется в сумерках, мертвым, как мои братья, холодным и безжизненным, как они. Дому пришел конец, как и моим братьям.

— Слышал, одному человеку нужен ассистент! — кричит мне Том через дорогу.

Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь. Он тоже останавливается. Да, он хорошо меня знает.

— Это ученый, спец по растениям и всякому такому. Тебе же это нравится, да?

Бесит, что он так хорошо меня знает. Бесит, что все всё обо мне знают. И все-таки я не произношу ни слова.

— Местные туда не ходят, — не унимается он. — Думают, что дом проклят. Ну, ты знаешь деревенских…

— И что? Он действительно проклят? — Я разворачиваюсь к нему.

Он кивает, поджав губы.

— Может быть. Так значит, ты боишься?

— Конечно нет.

— Нет. — Он улыбается. — Так я и думал. — Том идет со мной какое-то время и останавливается на полпути. — Дай мне знать, если захочешь туда пойти. Адрес у меня есть.

Я открываю входную дверь, шагаю внутрь и захлопываю дверь. Только тогда я прижимаюсь спиной к стене, сползаю на пол и вдыхаю запах смерти. Не могу оставаться здесь. Не могу. Не могу жить в этой вони, среди преследующих меня призраков.

Если бы я могла повернуть время вспять ровно на одну неделю. Одна неделя — и не более. Я запрокидываю голову и слышу собственный вой, потому что моих любимых братьев больше нет — и все из-за меня. Я вою и проклинаю Бога, а мое опустошенное сердце дает трещину и разлетается вдребезги.

Крик из соседней палаты вырывает меня из сна. Кто-то кричит. Кричит и стенает.

Нет, это не я. Я всхлипываю и стенаю. Тише-тише, иначе придут смотрители.

Мои братья мертвы. От резкой, острой и глубокой боли трудно дышать, будто наточенный нож вонзили мне прямо в душу. Они мертвы. Все погибли.

Выбираюсь из кровати и подхожу к окну. А там — ночное небо, и серп луны, и звезды, так много звезд! Их красота с начала времен озаряет с небес столько жизней, и смертей, и горя. Так я стою, пока холод не пробирает меня до костей и боль не стихает, пока от сна не остается только пение птицы.

Это всего лишь очередной кошмар, растревоженный доктором Диамантом и его гипнозом. Но он казался таким настоящим, впрочем, все кошмары такие. Наверное, это все потому, что мне изменили дозировку лекарств. Скоро я привыкну, как и к человеку с болота.

Часы тикают. С каждым взмахом маятника во мне растет тоска, будто что-то невидимый груз все сильнее давит на плечи. И пытается заставить меня опуститься на колени.

Не позволю.

Глава 8

Новый день обещает быть пасмурным и серым. Несмотря на слова Сливы, я все еще надеюсь, что Диамант меня не обманет. Может быть, сегодня я все же выйду во двор и свежий ветер прогонит эту печаль? Мне разрешат снять ботинки и я смогу зарыться стопами в мягкую землю? Сладкий и резкий аромат примятой травы уже почти мерещится мне. Да, это случится сегодня.

Шаги. Их двое, и вторая поступь тяжелее. Слива и Подбородок, наверное. Я поднимаюсь, когда в замке уже слышен скрежет ключа — а вот и они, именно этих двух я и ожидала увидеть.

— Ты готова? — улыбается Слива.

— Да.

Подбородок смотрит на меня с угрозой.

— Я не буду пытаться сбежать, — уверяю я.

— Сбежать? — говорит она. — С галереи? Вот уж не думаю.

— С галереи? Но мне обещали прогулку снаружи. Там. За стенами. — Я указываю на окно. — Там, на территории. Доктор Диамант так сказал.

Слива отводит взгляд.

— Туда, за стены, таких не пускают. — Подбородок хватает меня за руку. — Галерея или ничего, решай сама!

Слива уткнулась взглядом в пол. Она знает, как сильно я хочу выйти из приюта.

Подбородок встряхивает меня.

— Нечего копаться! У нас и другие пациенты есть, кроме тебя.

Так значит, никакого свежего воздуха не будет, и ничто не прогонит мою тоску, от которой так тяжело на сердце.

Галерея нисколько не приободряет меня. Солнце не заглядывает в эти окна, за столом нет капеллана. И коробки с книгами нет, нет музыки. Пианино пусто, брошено. Что мне делать? Как и остальные, сидеть, пуская слюни на колени?

Мимо проходит санитарка, ее я раньше не видела. Она не очень хороша собой, а красные щеки и блестящие глаза придают ей нетрезвый вид. Женщина садится за пианино, разминает пальцы, бросает взгляд через плечо и широко улыбается, не обращаясь не к кому-то конкретно, уж точно не ко мне, но улыбка ее неподдельна, будто она действительно рада быть здесь. Она играет «Зеленые рукава» [«Зеленые рукава» (англ. Greensleeves) — английская народная песня, известная с XVI века.] и «Лондонский мост» [«Лондонский мост» (англ. London Bridge is Falling Down) — известный с 1744 года народный детский стишок.] и другие всем известные старые песни. Некоторые подпевают ей. Я не присоединяюсь к ним, но все это хотя бы немного заглушает колокол и тиканье часов.

Кто-то плачет. Женщина. Она где-то далеко. Я не вижу ее, но слышу. Она все плачет и плачет. Румяная санитарка продолжает играть, а больные — петь. Неужели никто не слышит ее? Ведь эта женщина совершенно безутешна.

О, какая тоска, какая ужасная жалоба в ее голосе, какие горькие рыдания! Ни один звук не сравнится с этой болью невосполнимой утраты.