Я иду путем открытий, и, без сомнения, вопрос ума и мозга будет занимать меня всю оставшуюся жизнь. После выздоровления я встретился с самыми мощными переживаниями и интересными людьми, каких только можно вообразить. Я научился не соблазняться вымыслом о предполагаемом мире, а стремиться иметь дело с миром таким, каков он есть. Всем, кто хочет лучше понимать жизнь, стоит перенять этот подход.
Во время важных и сложных периодов, через которые я прошел за девять лет, минувших с выхода из комы, моей мантрой были слова: «Верь во все это хотя бы сейчас». Мой совет вам, дорогой читатель, делать то же самое — на время отказаться от недоверия и как можно шире открыть свое сознание. Глубокое понимание требует этой свободы. Так воздушный гимнаст должен отпустить трапецию, чтобы выполнить акробатический трюк в воздухе, веря, что партнер сможет его поймать.
Представьте, что эта книга — мои вытянутые руки, готовые вас поддержать, когда вы совершите величайший из всех прыжков — прыжок в нашу восхитительную подлинную реальность!
Глава 1
Осмысление
«Вселенная не только более необычна, чем мы предполагаем; она необычнее, чем мы можем предположить».
Дж. Б. С. Холдейн, британский биолог-эволюционист
Конференции по заболеваемости и смертности — это способ поделиться с медицинским сообществом историями несчастных пациентов, оставшихся искалеченными или умерших от разных болезней и повреждений. Возможно, это не самая веселая тема, но конференции проводятся с целью изучить вопрос и научиться защищать будущих пациентов от такой участи. Больной, присутствующий на собственной конференции по заболеваемости и смертности, — большая редкость, но именно в такую ситуацию я попал через несколько месяцев после комы. Врачи, лечившие меня, были поражены высоким уровнем моего восстановления и воспользовались этим несомненным чудом, чтобы пригласить меня поучаствовать в дискуссии о моем неожиданном спасении от смерти.
Мое выздоровление противоречило всей медицинской науке. В то утро, когда я появился на конференции, несколько коллег поделились со мной тем, какой шок у них вызвало то, что я не только выжил (к концу недельной комы вероятность этого составляла, по их подсчетам, два процента), но и, похоже, восстановил все свои психические функции за несколько месяцев — это обстоятельство было воистину поразительным. Никто не мог даже подумать о таком восстановлении, учитывая длительность моей болезни. Мои неврологические обследования, снимки КТ, МРТ и лабораторные анализы ясно показывали, что менингоэнцефалит был крайне тяжелым и смертельно опасным. На начальной стадии моему лечению мешали довольно регулярные эпилептические припадки, которые было трудно остановить.
На основе неврологического обследования определяется тяжесть комы, и оно же может дать одну из наилучших подсказок касательно прогноза. Оценив движения глаз и реакцию зрачков на свет, а также особенности движений рук и ног в ответ на болевые раздражители, мои врачи определили, как определил бы и я, что мой неокортекс, человеческая часть мозга, был сильно поврежден уже тогда, когда меня только привезли в палату интенсивной терапии.
Другой решающий фактор касается качества вербализации, а у меня ее не было вовсе — я лишь изредка мычал и стонал. Единственным исключением было восклицание: «Господи, помоги мне!», которое я издал еще в палате интенсивной терапии (сам я этого не помню, мне об этом сообщили позже). Услышав от меня нечто вразумительное, друзья и близкие приняли эту фразу за проблеск надежды, что я смогу вернуться в сознание. Но это были последние слова, которые я произнес перед тем, как впасть в глубокую кому.
Шкала комы Глазго (ШКГ) оценивает речь, движения рук и ног (особенно в ответ на болевые раздражения заторможенных или коматозных пациентов), а также движения глаз. Ее используют для оценки состояния и наблюдения за пациентами с разными степенями нарушения сознания, включая кому. ШКГ — это оценка уровня восприимчивости, который варьируется от пятнадцати у нормального здорового пациента до трех, соответствующих трупу или пациенту в очень глубокой коме. Пока я лежал в реанимации, мой самый высокий показатель ШКГ равнялся восьми, но временами падал до пяти. Я явно был при смерти.
На конференции, посвященной моему случаю, люди интересовались моей энцефалограммой. ЭЭГ — это довольно неудобное и сложное обследование, которое нужно делать, только если без этой информации не поставить диагноз или не назначить лечение. Есть исследования, подтверждающие корреляцию между степенью отклонения от нормы результатов ЭЭГ и неврологическим исходом в случаях бактериального менингита. Кроме того, я попал в реанимацию в эпилептическом статусе (у меня были эпилептические припадки, не поддающиеся медицинскому контролю). Так что у моих врачей были веские основания сделать мне ЭЭГ.
Однако я был так болен и прогноз был так неблагоприятен, что мои врачи решили не делать ЭЭГ. Это обследование, как и в других случаях тяжелого менингоэнцефалита, скорее всего, показало бы диффузную медленноволновую активность, паттерны «вспышка-подавление» или изолинию, указывающую на инвалидизирующее поражение неокортекса. Это видно из неврологических обследований и по тяжести моей болезни.
На самом деле запись ЭЭГ ничего не показывает (изолиния) уже через пятнадцать-двадцать секунд после остановки сердца, так как приток крови к мозгу останавливается. По этой причине ЭЭГ дает не очень надежную картину суммарного повреждения неокортекса. Неврологические обследования и снимки КТ и МРТ показали, что повреждения очень обширны (и что затронуты все восемь долей коры моего мозга). Я был смертельно болен, мой мозг был значительно поврежден, и это было ясно уже из имеющихся клинических фактов.
Практически все больные, которые так быстро впадают в кому из-за тяжелого грамотрицательного менингоэнцефалита, к третьему дню болезни или начинают приходить в себя, или умирают. Мое затянувшееся существование где-то между этими конкретными состояниями тревожило врачей.
На седьмой день комы врачи побеседовали с моей семьей и еще раз объяснили, что при поступлении в реанимацию мои шансы на выживание равнялись приблизительно десяти процентам, но после недельного пребывания в коме снизились до ничтожных двух процентов. Гораздо хуже было то, что эти мизерные два процента говорили лишь о вероятности моего выхода из комы. Оценка возможности вернуться к качественной жизни была еще более неутешительной и равнялась нулю — никаких шансов на сколь-нибудь нормальную жизнь. Наилучшим, хотя и маловероятным, прогнозом был дом инвалидов.
...Подлинная валюта участников опасных приключений — это ответственные решения, основанные на понимании ситуации, а не показная удаль.
Мои родные и друзья были, разумеется, подавлены этой мрачной картиной моего будущего. Каждый врач понимает, что при таком быстром впадении в кому и обширных неокортикальных повреждениях, доказанных неврологическим обследованием и экстремальными лабораторными показателями (уровень глюкозы в моей спинномозговой жидкости был 1 мг/дл при норме 60–80 мг/дл), полное медицинское восстановление элементарно невозможно. И все же оно произошло. Я не нашел ни одного другого пациента с моим диагнозом, которому посчастливилось полностью выздороветь.
В конце той утренней конференции меня попросили поделиться своими мыслями.
— Вся исключительность моего выздоровления, как мне кажется, бледнеет на фоне гораздо более важного вопроса, мучившего меня с тех пор, как я открыл глаза на больничной койке в реанимации. Как я мог вообще что-то переживать, если смерть моего неокортекса столь хорошо доказана? Особенно такие яркие и сверхреальные приключения? Как это могло случиться?
В тот день я смотрел на лица моих коллег и видел не более чем тусклое отражение моего собственного изумления. Кого-то удовлетворит упрощенное предположение, что мои переживания были бредом или галлюцинацией. Но люди, ухаживавшие за мной, знали неврологию достаточно хорошо и понимали, что столь сильно поврежденный мозг не может создать даже жалкое подобие моих необычных, подробных и сложных переживаний. Они говорили, что ощущают здесь некую тайну. Я знал, что в конечном счете должен сам искать ответы. Готовое объяснение моего опыта не выстраивалось, и я чувствовал, что обязан лучше во всем этом разобраться.
Я задумал написать статью для журнала по неврологии, чтобы показать существенные недостатки нашего научного понимания роли неокортекса в развернутой сознательной деятельности. И надеялся углубиться в проблему ума-тела, а может быть, даже частично нащупать объяснение принципа работы сознания. Я изо всех сил старался не подгонять это объяснение под научно-материалистическое мировоззрение, которым обладал до комы, и считал, что мой блокированный на неделю мозг способен разгадать природу моих переживаний.
Огромную помощь в осознании моего опыта мне оказали коллеги, которых я уважаю как по-настоящему непредубежденных и умных людей. Большинство врачей, обсуждавших со мной мою болезнь, было заинтриговано и поддержало меня. Мы рассмотрели множество предположений, пытаясь объяснить мое переживание как порождение мозга. Мы переносили источник моего перцептивного опыта из неокортекса в другие части мозга (в таламус, базальные ядра, мозговой ствол и так далее) и допускали, что осознание возникло тогда, когда мой неокортекс еще был активен.