Карен Рэнни

Гобелен

Книга первая

Глава 1

— Прошу вас, мисс Лаура, не поступайте так. Чувствую, ничего хорошего из этого не получится.

Не желая внимать увещеваниям няни, Лаура молча покачала головой. Джейн не в силах ее понять.

У Лауры просто не было выбора.

Девушка похлопала старушку Гретхен по сытому крупу — лошадка все равно прибредет к дому, где ее всегда ждет овес в уютном стойле. Наступал решительный момент. Лаура подошла к мосту и ненадолго задержалась, чтобы полюбоваться пейзажем. Дом на холме был построен так, что, откуда ни посмотри, отовсюду открывался вид, приятный взгляду, но со стороны реки особняк смотрелся лучше всего. Лаура намеренно сделала крюк — отчасти ради того, чтобы полюбоваться Хеддон-Холлом, отчасти для того, чтобы еще раз все обдумать.

Нет, ничто не должно ей помешать.

Помахав на прощание птицам, весело перекликавшимся в листве, Лаура взошла на мост, изогнувшийся над сверкавшей на солнце кристальными водами Вайя. Она снова взглянула на Хеддон-Холл. Походивший на замок с массивными башнями, особняк, расположившийся на холме, казался таким древним, как растущие по берегам реки дубы и даже ими поросшие лесом холмы. Казалось, этот дом стоял здесь несколько веков — дом, поседевший от старости, но всегда приветливый. Летом серебристо-серые стены Хеддон-Холла излучали тепло, зимой же становились зеленоватыми от сырости — зелень была последним напоминанием о лете посреди снежного, лишенного красок ландшафта. А весной, как сейчас, стены дома переливались всеми цветами радуги, и в этой игре света угадывались все оттенки окружающего пейзажа — разнотравья и полевых цветов, усыпавших близлежащие поляны.

Ступая по бархатистой траве, словно по роскошному ковру, девушка подходила к дубовой двери, ведущей в первый внутренний двор. Дверь эта никогда не запиралась. Лаура толкнула ее без опаски — у нее не было чувства, что она вторгается в чужие владения. Ведь она провела в этом доме не меньше времени, чем в своем родном — в Блейкморе.

Глядя по сторонам, Лаура шла через сад. За те четыре года, что она не была здесь, в Хеддон-Холле мало что изменилось. Казалось, само время переставало существовать за этими стенами. По углам сада все те же деревья, они были пострижены так, что кроны их напоминали животных: павлины, вепри и даже таинственный единорог стояли, как часовые на посту. Воздух в саду был напоен густым ароматом цветущих тисов. Вдоль стены тянулись кусты роз, и вся земля здесь была усыпана розовыми лепестками. В Хеддон-Холле выращивали только розовые розы — ни красных, ни белых тут никогда не водилось.

Приблизившись к калитке, ведущей в зимний сад, Лаура запрокинула голову, чтобы получше разглядеть скульптуры на башнях, — они были такие же, как прежде.

Что ж, теперь осталось открыть последнюю дверь…

Лаура по привычке стала подниматься по гранитным ступеням парадного входа, но, внезапно передумав, свернула влево, на тропинку, ведущую к входу в дом со стороны кухни, — там на аккуратных грядках росла какая-то зелень.

Прошептав слова молитвы, она собралась с духом и постучала в дверь.

Он видел, как она открыла калитку, ведущую в зимний сад. И конечно же, сразу обратил внимание на ее осанку — она держалась как настоящая леди и совсем не походила на простолюдинку, зашедшую в дом в поисках работы. Ее скромный наряд, разумеется, не ввел его в заблуждение. Стоя у стрельчатого окна кабинета, он прекрасно ее видел. Она шествовала с таким видом, будто имела полное право здесь находиться.

Вот она сняла свою ужасную соломенную шляпу, затем чепец. Волосы ее отливали на солнце червонным золотом. Юбка же была слишком коротка — при ходьбе виднелись лодыжки, но девушку, казалось, это нисколько не смущало; она шла с непринужденной грацией, слегка помахивая холщовой сумкой с пожитками.

Когда девушка остановилась и с улыбкой посмотрела на башенные скульптуры, он отступил от окна, опасаясь, что она его заметит. Он редко носил маску, когда оставался один, и прекрасно знал: стоит ей увидеть его лицо — она в ужасе завизжит.

Он не хотел ее пугать, потому что тогда лишился бы возможности наблюдать за ней, любоваться ею.

Но вот она исчезла из виду, и он, со вздохом вернувшись к письменному столу, помассировал левую руку — боль стала с недавних пор его постоянной спутницей, то и дело напоминала о себе. Что ж, боль — всего лишь одно из напоминаний о бренности человеческого существования. Второе свидетельство лежало сейчас в полуметре от его здоровой руки.

То был кремневый пистолет с длинным дулом; рукоятка же из карельской березы была украшена инкрустацией — медальоном с геральдической эмблемой Кардиффов.

Когда— нибудь его верный друг окажет ему последнюю услугу -это случится, когда одиночество станет невыносимым.

За последний год он многому научился. Научился, например, спокойно смотреть в глаза собственному отражению в зеркале. Левый глаз вытек, а уродливый шрам, наискось перечеркнувший лицо, заставил его вскрикнуть от отвращения и ужаса, когда он увидел себя таким впервые. Но глаз еще не самое худшее… В конце концов, он мог бы, точно пират, носить повязку — в этом даже был бы особый шарм. Но нет, судьба зло посмеялась над ним, позволив ему выжить… Лицо и грудь его покрывали уродливые рубцы — следы ожогов.

Вот это отвратительное уродство и увечье — левая рука теперь больше напоминала клешню, нежели человеческую конечность, — и являлись причиной его добровольного затворничества. Он боялся самого себя.

И наводил ужас на окружающих.

Он носил маску ради них — ради тех, кто находился рядом.

Однако слуги, глядя на него, сохраняли невозмутимость — ведь он щедро платил им.

Но мачеха… Пожалуй, только она открыто демонстрировала ему свою неприязнь. Всякий раз, когда они встречались, она в раздражении пожимала плечами и отворачивалась.

Вопреки утверждениям Элайн — она говорила, что он пытается сделать ее нищей, — он отписал ей солидную сумму, вполне достаточную для того, чтобы безбедно жить в Лондоне. Элайн не стала лгать, не стала уверять, что жизнь с уродом и калекой может ее удовлетворить, но перед отъездом не отказала себе в удовольствии устроить сцену — заявила, что он выгоняет ее из дома.

И он остался один — если не считать слуг, — он сам приговорил себя к одиночеству и страданиям.

Со временем он научился видеть одним полуслепым глазом, привык к постоянной боли, привык к тишине. Но сколько еще он сможет выдержать, известно только Богу.

С того дня, как взорвалась пушка, прошел год, а он уже готов был волком выть от такого никчемного существования.

Может, лучше бы он умер.

Если хочешь сохранить себя, уберечь от саморазрушения, о жалости к себе надо забыть. Он уже давно бросил вызов этому чудовищу — своему «я» — и победил. Он не отчаивался и не роптал на судьбу.

Вероятно, иногда он бывал деспотичным, но управляться со слугами и подчиненными умел, будь то на море или здесь, в поместье. Он отдавал все распоряжения в своих владениях вполне уверенно и не нуждался в помощниках. Впрочем, эта черта — уверенность в собственных силах — была присуща ему с детства, и он всегда полагался только на самого себя. Что ж, ничего удивительного, ведь мать умерла спустя два года после его рождения, отец не интересовался судьбой младшего сына, а брат был на добрый десяток лет старше.

Да, он был уверен в себе и настойчив. И теперь упорно, день за днем стремился к своей цели, ибо верил, что в конце концов сумеет заставить единственный глаз фокусироваться на словах, что плыли, словно в туманной дымке, по страницам лежавшего на столе документа. Ведь он же все-таки научился видеть этим глазом — вопреки предсказаниям военного хирурга. Сначала различал только свет и темноту, затем начал различать цвета, а потом смутные очертания предметов стали приобретать все более отчетливые контуры…

Да, зрение действительно улучшалось, поэтому он и поставил перед собой эту задачу — решил вновь научиться читать. Его ужасно угнетала зависимость от секретаря, и он постоянно раздражался, задаваясь вопросом: читает ли секретарь все подряд, или только то, что считает нужным? Например, так ли уж чудовищен неурожай зерна, или это просто уловка, чтобы заставить хозяина раскошелиться? О, эта ужасная беспомощность — казалось, он вдруг стал ребенком! И по иронии судьбы он вновь взялся за детскую книжку, по которой учился читать много лет назад. Но даже крупные и яркие буквы становились различимыми лишь при очень хорошем освещении.

Буквы и сейчас не казались ярче, хотя за высокими окнами светило солнце, а в канделябрах, стоявших на столе, горели свечи.

Выругавшись сквозь зубы, он бросил перо на стол и взглянул на пистолет. Нет, не жалость к себе могла бы довести его до самоубийства, лишь полное, безграничное отчаяние могло заставить его нажать на курок.

Разумеется, он мог бы передать титул дальнему родственнику, удалиться куда-нибудь в глушь и жить отшельником. Но почему-то не торопился с этим решением. Вероятно, по той же причине, по которой до сих пор не воспользовался лежавшим на столе пистолетом.

Надежда… В душе его по-прежнему теплилась надежда — такая же крохотная, как осколки его прежнего «я», осколки, которые он взял с собой из прошлой жизни.

Да, он по-прежнему оставался человеком и хотел лишь одного: чтобы к нему относились как к человеку, а не как к чудовищу. Как к человеку, способному мечтать, как к мужчине, еще способному испытывать вожделение, еще способному быть нежным… Ведь он еще мог бы дружить, смеяться шуткам приятелей, наслаждаться музыкой, слушая ее вместе с другими, мог бы пить вино, сидя у огня в доброй компании…

Увы, наверное, ему уже не испытать всего этого, как и не обрести способность читать.

Он тяжко вздохнул и вновь склонился над книгой. Еще час он провел за столом, не замечая криков и смеха горничных, наполнявших водой бочонок, установленный на крыше возле Орлиной башни.

Но когда со стороны огорода донесся пронзительный женский вопль, не замечать того, что происходит вокруг, он уже не мог.

Сначала все складывалось как нельзя лучше. Место удалось получить без всяких хлопот, ибо Лаура лгала вполне убедительно — сказала, что ее зовут Джейн Поллинг и что она служила в Блейкморе, была няней у дочери хозяина поместья.

Так что все шло хорошо, пока она вдруг не узнала о том, что граф помешан на чистоте. Сообщив об этом, слуги потащили Лауру в огород. Дворецкий Симонс молча забрал у нее сумку с вещами, плащ и шляпу. Немного смущенная, она стояла там, где ее оставили, стояла, совершенно не ожидая такого подвоха… Если бы Лаура знала, что ее ждет, то непременно что-нибудь предприняла бы. И не завизжала бы так оглушительно, если бы блейкморские конюхи, которых она расспрашивала, сообщили ей о том, что в Хеддон-Холле новую прислугу обливают… целой бочкой уксуса!

Лаура отплевывалась и откашливалась; она едва могла дышать из-за жуткого запаха.

— Милорд терпеть не может ни блох, ни вшей, — с невозмутимым видом заявил Симонс и, взглянув на слуг, снова подал знак.

— Не надо больше! — Лаура дрожащей рукой откинула со лба мокрые волосы и с вызовом посмотрела на Симонса и слуг — казалось, эти молодцы слишком уж охотно выполняли распоряжение дворецкого.

Она промокла до нитки. Серое платье превратилось в черное и облепило все ее тело, даже чулки и туфли, которые она позаимствовала у одной из служанок, промокли насквозь. Глаза щипало, и на губах остался кислый привкус уксуса.

К тому же от нее ужасно пахло. Ни одна себя уважающая блоха или вошь не посмела бы сейчас совершить на нее набег.

— Довольно! — завопила она, когда вторая порция разбавленного уксуса обрушилась на ее голову.

Но похоже, слугам развлечение пришлось по вкусу. Лаура стиснула зубы, приготовившись к продолжению пытки. Она ожидала, что на нее снова обрушится поток воды, однако этого не произошло. Внезапно воцарилась тишина, и Лаура, чуть приоткрыв глаза, увидела склонившегося в поклоне Симонса. А все слуги замерли, виновато потупившись.

Лаура заморгала и подняла голову.

Позади Симонса возвышался некто широкоплечий. Он был весь в черном, даже лицо скрывала черная маска, и казалось, что это не человек, а изваяние. В кожаной маске оставались прорези для носа и для рта; один глаз был полностью закрыт черной кожей, а другой… Этот глаз существовал как бы сам по себе, и он смотрел на нее с каким-то странным выражением…

Алекс!

Глава 2

Итак, слухи подтвердились.

Он был в черных бриджах, заправленных в сапоги, в таком же черном жилете и в черной рубашке, украшенной черным шитьем; манжеты же, отделанные черным кружевом, были скреплены запонками из оникса. Его костюм выглядел весьма элегантно, однако Лаура прекрасно знала: этот человек совершенно не заботится об элегантности своего наряда, просто так уж у него все выходило — само собой. Но все-таки в глаза прежде всего бросалась маска — он носил ее, чтобы скрыть свое лицо от любопытствующих.

Ужасные слухи подтвердились. Джейн не раз говорила ей, что молодой граф изувечен на войне, что он отгородился от мира и никого не принимает не только потому, что скорбит о кончине отца и старшего брата, имелась и еще одна причина.

Однако ее не интересовала причина, по которой он стал отшельником. Она знала только одно: вот уже год все ее письма, написанные с таким тщанием, что рука, опускавшая их в конверт, дрожала, эти письма, надушенные ее, Лауры, духами, неизменно возвращаются к ней нераспечатанными. Он возвращал их без всяких объяснений, возвращал, не оставляя ей никакой надежды. И, если верить соседям, с тем же холодным безразличием он отказывался принимать своих старых друзей.

Вот поэтому она и решила надеть платье горничной, назваться именем своей няни и поискать в Хеддон-Холле место прислуги. Ее могли выставить за дверь, но Лаура надеялась, что этого не произойдет.

Итак, второй пункт плана также оказался выполненным — она встретилась с ним, но… Но не такой представлялась ей эта встреча. Воображение рисовало нечто более подходящее — какой-нибудь уголок зимнего сада, например. Она и подумать не могла, что предстанет перед ним вся мокрая…

И разумеется, не предполагала, что он может ее не узнать.

Но Алекс ее явно не узнавал. Если бы узнал, то не сумел бы этого скрыть. Конечно, она сейчас не очень-то походила на четырнадцатилетнюю девочку, когда-то виснувшую на рукаве его новенького мундира, но все же… Однако он окинул ее таким взглядом, будто видел впервые.

Прошло четыре года с тех пор, как она видела его в последний раз, но воспоминания о расставании были такими же яркими, как и на следующий день после его отъезда. Он всегда казался ей прекрасным, как юный бог, но никогда не был столь красив, как в тот день четыре года назад. Она помнила его улыбку — чуть приподнятые уголки рта и не слишком тщательно скрываемое выражение досады в глазах; он уже весь был там, в будущем, а она все не отпускала его. Его волосы, черные как вороново крыло, блестели под утренним солнцем, отливая синевой, а в черных глазах… да, в них было выражение досады и нетерпения.

Она любила его уже тогда. И за прошедшие четыре года чувство ее не угасло.

Внезапно забыв о своем мокром платье и о мокрых волосах, рассыпавшихся по плечам, Лаура сделала шаг ему навстречу. И этот шаг, казалось, ошеломил его — он вздрогнул и невольно отшатнулся.

Симонс выразительно посмотрел на хозяина; он собирался дать объяснения по поводу происходящего, но граф, похоже, не замечал дворецкого — его взгляд был устремлен на Лауру.

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза. И вдруг вскрикнула, но вовсе не от страха. И не страхом была порождена ласковая улыбка, заигравшая на ее губах. Взгляд Лауры скользнул по его маске, затем по волосам, таким же черным, как и прежде, на висках кое-где появилась седина. Он был такой же высокий и стройный, как четыре года назад, правда, сейчас появилась особая военная выправка, которой она раньше не замечала.

Ее Алекс. Изменившийся, это верно, но по-прежнему ее Алекс.

Когда погибли родители Лауры, он первый пришел утешить ее, и лишь ему удавалось находить нужные слова, лишь ему удавалось утешить девочку, потерявшую близких.

И именно он, Алекс, стал ей и отцом, и братом, и другом.

Она смотрела на него как завороженная. Смотрела, вспоминая, как однажды — ей тогда исполнилось одиннадцать лет — он приехал в Блейкмор верхом и привез ей в подарок щенка спаниеля, лучшего из помета. Маленький кудрявый щеночек стал ее другом — отчасти потому, что он был подарен Алексом, отчасти потому, что она нуждалась в постоянном спутнике, способном ответить любовью на любовь.

Когда ей хотелось поиграть, Алекс составлял ей компанию, и она, играя с ним, от души веселилась, заливаясь звонким смехом.

Хотя Алекс был на десять лет старше ее, он забывал о своем возрасте, забывал о том, что уже не мальчишка, а студент Кембриджа. Алекс смеялся и играл с ней так, как будто они были ровней.

Когда же она заболела, он сидел рядом с ней, развлекая ее рассказами о студенческой жизни и в шутку поддразнивая из-за обилия веснушек.

Ее Алекс.

Четыре года назад он крепко обнимал ее, когда она плакала, уткнувшись лицом в его новенький мундир. Обнимал и утирал ее слезы, хотя и был немного раздосадован.

Ей вдруг вспомнился и тот день, когда она впервые услышала о его ранении. Она хотела тотчас же отправиться к нему, хотела обнять его и прижать к груди, успокоить и утешить, как он когда-то утешил ее. К сожалению, тогда ей помешали ее любящие дядюшки.

Но теперь ничто не могло ее остановить.

Лаура не понимала, просто не могла понять, насколько его ошеломил ее взгляд. Его поразило то, что она смотрит на него открыто и без боязни, даже, казалось, была рада его видеть. Он смотрел ей прямо в глаза, а она лишь улыбалась в ответ. Ни смущения, ни страха.

Она не понимала, что ее несмелый шаг навстречу оказался первым — ведь прежде все избегали этого человека, избегали с тех пор, как взрыв обезобразил его, изменил его облик.

Даже юные горничные, приносившие ему еду, в испуге опускали глаза, переступая порог его королевства за широкой двустворчатой дубовой дверью. И возвращаясь из Орлиной башни, где он свил себе гнездо, они испытывали огромное облегчение, но трудно их за это винить. Он и сам бы с радостью скрылся от самого себя. Именно поэтому он не мог отвести взгляда от девушки с широко распахнутыми блестящими глазами. Она смотрела на него так пристально… Причем в ее глазах не было ни намека на страх или отвращение.

— Что это значит, Симонс? — проговорил он свистящим шепотом — кожаная маска приглушала голос и изменяла его тембр.

Дворецкий поежился под взглядом графа — хозяин был явно недоволен. Но разве он, Симонс, не следовал указаниям самого графа?

— Блохи и вши, милорд, — ответил дворецкий и с облегчением вздохнул — хозяин снова повернулся к девушке.

— Вы уже закончили? — поинтересовался граф. Он очень сомневался в том, что новая горничная нуждалась в дезинфекции. Она выглядела вполне опрятной.

Он заметил также, что под мокрой тканью явственно выделяется полная высокая грудь с отвердевшими сосками. Кроме того, заметил, что девушка была очень хорошенькая — даже в мокром платье и с волосами, прилипшими к щекам. У нее были густые длинные ресницы и лучистые зеленые глаза. Он едва удержался от улыбки, заметив, как она облизала губы кончиком розового языка и тут же поморщилась, ощутив привкус уксуса.