АЛЕКСАНДРИЯ

Двадцатый год царствования Клеопатры

Клеопатра разглядывала себя в зеркало в своих покоях. Евнух Ирас снял сеточку из золотых шнуров, удерживавшую кудри царицы. Нити запутались у него в руках — печальное напоминание о безуспешной попытке соблазнить Антония. Ирас посмотрел расползающуюся золотую паутину на свет, чтобы оценить ее состояние. Потом, сморщившись от отвращения, отбросил в сторону.

Прорицатель разложил карты на столике царицы и читал вслух мрачное предсказание. Клеопатра на него не смотрела, продолжая внимательно изучать свое отражение. Прорицатель тем временем повторил слова жалкого астролога, которого царица отправила к Антонию, — а этот дурак брякнул ему, что Октавиан рожден под более благоприятным сочетанием звезд, нежели великий супруг Клеопатры. Подобные сведения лишили Антония присутствия духа куда вернее, чем само расположение звезд в час его рождения. «Следовало утопить того астролога за то, что он расстроил Антония и отравил великого человека неверием в собственные силы», — подумала Клеопатра.

Ирас приподнял бровь. Царица отпустила заклинателя. Ирас, мрачный, словно козел, в молчании расчесывал ее волосы. Он выглядел обеспокоенным. Даже более обеспокоенным, чем Хармиона, которой царица поверяла все свои полные отчаяния мысли и которую не трудилась утешать. Но Ирас нежен и сентиментален, как многие его собратья-кастраты. Правда, в отличие от большинства из них, Ирасу не свойственна присущая им горечь. Как он признался царице, он являлся любовником мужчин еще до того, как его лишили мужского достояния; Ирас никогда не был твердо уверен в том, что боги изначально намеревались сделать его мужчиной. Он верил, что мать прокляла его еще во чреве и изменила его пол на середине развития плода.

— Мне нечего возразить на это, повелительница. Они были совершенно излишни, — высказался он как-то по поводу его отсутствующих гениталий. — Не могу сказать, чтобы мне их недоставало.

Ирас был ровесником Антония — ему исполнилось пятьдесят четыре, — но выглядел старше. Кожа его была исчерчена сеточкой морщин — довольно необычно для сирийца. Свинцовые белила, которыми Ирас пользовался, дабы приукрасить свою красноватую кожу, лишь привлекали лишнее внимание к испещренной пометами карте его лица — карте, которая никуда не вела. Он, как и царица, подкрашивал свои темные глаза сурьмой, ресницы — чернилами, а веки и щеки — соком тутовых ягод. Ирас не охрил ладони и ступни, как это было в обычае у женщин, но каждое утро проделывал эту процедуру с царицей и в высшей степени осторожно, словно впервые, напудривал Клеопатру.

Ирас не походил ни на мужчину, ни на женщину. В последние годы внешность его приобрела андрогинные черты, вдобавок к наметившемуся брюшку. Иногда царица прислоняла голову к этому брюшку, давая отдых шее, пока Ирас сосредоточенно вплетал ей в волосы крохотные сверкающие украшения и изящные амулеты от дурного глаза; он погружался в эту работу, словно Арахна, ткущая свои поразительные ткани.

В эти горькие дни Клеопатра частенько говорила Ирасу, что он — главный мужчина в ее жизни. Евнух хихикал и краснел. Его честолюбие не простиралось дальше укладки и украшения царственных волос, что тоже было необычно для евнуха, поднявшегося к вершинам власти.

Ирас поджимал губы, поднимал брови и порывисто вздыхал. Царица знала, что Ирас ожидает от нее утешений, хочет, чтобы она сказала, что слова прорицателя — это еще не воля божества. Евнух обожал Антония, громко смеялся над его шутками, флиртовал с ним и искренне считал его великим человеком.

— Это все неважно, Ирас, — молвила ему царица. — Лучше не говорить об этом жрецам, но я не придаю особого значения словам прорицателей. Вчера, когда я пошла в храм, чтобы руководить жертвоприношением, жрец устроил целую историю из нескольких личинок, обнаружившихся во внутренностях животного. Но я спросила себя: что такое зараженная паразитами овечья печенка по сравнению с нашей собственной интуицией? Делай, как я, Ирас. Прислушивайся не к этим шарлатанам, а к доводам своего разума и движениям сердца. Следует исполнять ритуалы, но пропускать мимо ушей прогнозы.

— Матерь Египет, это же богохульство!

— Чепуха. Я все так же пылко чту богов, но мне надоели те, кто вещает от их имени здесь, на земле.

Ирас снова взялся за волосы царицы.

— Ты — вся моя жизнь, ваша царская милость.

— И ты — чудесная часть моей жизни, Ирас.

Утешенный евнух погрузился в собственные мечтания, задумчиво накручивая волосы Клеопатры на ночь. Царица посмотрела в зеркало, оценивая свою внешность. Несмотря на все неприятности, несмотря на поражение при Акции, она все еще молода. Глаза у нее блестящие, большие, почти зеленые — как ей нравится думать. В конце концов, при правильном применении косметики они действительно становятся зелеными. Нет, в них больше нет невинности. Напротив, Клеопатра соблазняет глазами — их притягательностью и многоопытностью.

Мужчинам хочется узнать, что же таится за этим взглядом. Что за глубины мудрости, что за богатства скрыты в этих пряных зеленых глазах? Мужчинам необходимо — если только в них не умерло любопытство и они приняли вызов, как это делали все великие мужчины, — разгадать тайну царицы Египта.

В этом секрет ее очарования, и Клеопатра знала об этом. Она — загадочная гора, на которую следует подняться, чтобы овладеть ее сокровенным знанием. Многие мужчины ждали этого, но так и не смогли достичь вожделенной цели.

О царице говорили, что она восхитительна, хотя сама Клеопатра понимала, что это не так. Ей было известно, что могущество и тайну часто принимают за красоту. Клеопатре же требовались хитрости египтянок, сведущих в искусстве быть привлекательными, и таланты евнуха Ираса, чтобы усилить ее природные чары. Нынешним вечером на ней не оставалось никакой косметики. Клеопатра выкупалась, служанки умастили ее тело ароматическими маслами, она облачилась в ночные одежды — и лицо, на которое она сейчас смотрела, было ее собственным, без краски и ухищрений. Клеопатра все еще выглядела молодо, хоть ей и исполнилось тридцать девять лет. Вопреки предостережениям врачей-греков, активный образ жизни, который вела Клеопатра, сохранил ей молодость, а вовсе не отнял ее. Клеопатра родила четырех детей, но тело ее по-прежнему было подтянутым и упругим, словно у четырнадцатилетней девушки. «Я похожа на женщин древней Спарты, — подумала Клеопатра, — наездниц и атлеток — сильных, воинственных, привычных к запахам войны, а не к ароматам благовоний. Таких же, как я сама. И какими были мои сестры и все женщины из нашего рода. Женщины Македонии, женщины Спарты — женщины древности, скакавшие вместе со своими мужчинами, сражавшиеся наравне с ними, правившие рядом с ними — а зачастую и повелевавшие ими самими. Непобедимые женщины».

Поэты рассказывают, что ради любви подобных женщин вспыхивали опустошительные войны. Но Троянская война началась точно так же, как и война с Октавианом, — не из-за женщины, а из-за денег. Денег Спарты. Денег Елены. Кто бы мог похитить спартанскую царицу, если бы она не желала быть похищенной? Изнеженный красавчик Парис? И кто бы мог одолеть мужчину, способного увезти спартанскую царицу против ее воли? Нет, та война велась за деньги и землю. Как и эта война с Октавианом. Как и все прочие войны.

Клеопатра всегда считала, что благо — оставаться бесстрастным по отношению к своим врагам. Этому учили ее философы, страдания ее отца и советы Цезаря. Но Клеопатре недоставало умственной дисциплинированности, чтобы заглушить ярость, которую ей внушал гнусный интриган, столько трудившийся над тем, чтобы выставить ее, Клеопатру, в виде злодейки в пьесе, разыгранной им для римского народа.

Он навешивал на нее ярлыки. Чудовище. Соблазнительница. Проститутка. Змея. Враг Рима.

Больше всего Клеопатру бесило наименование проститутки: как будто царица, происходящая от Александра Завоевателя, могла продаваться или покупаться! Октавиан прозвал ее «азиаткой», хотя и знал, что в ее жилах течет чистейшая греко-македонская кровь.

Клеопатре подумалось, что Октавиан, при всем его хитроумии, боится ее. «Он старается выставить меня врагом Рима, чтобы у него появился законный повод прийти сюда и украсть мои деньги. Так было всегда, и так будет всегда. Деньги. Мои деньги. Сокровища Птолемеев. Деньги, на которые, словно на мед, уже не первый век летят к нашим границам римские мухи. Если бы только я могла вернуть Цезаря из Аида, чтобы заставить его хорошенечко подумать, стоило ли ему назначать Октавиана своим наследником! Будь у меня тогда тот опыт, что появился сейчас, я бы ни за что этого не допустила!»

Уже почти рассвело. Ирас уснул на постели царицы и тихо похрапывал; его накрашенные ресницы едва заметно трепетали во сне. Клеопатру тоже клонило в сон, но ей нужно было дождаться доклада Сидонии, хозяйки проституток.

Конечно же, Антоний скоро должен будет выдохнуться. Он уже не молод, и у него не осталось прежней энергии. Или осталась, но только не по отношению к ней?

Солнце никак не вставало. Что-то сдавило Клеопатре грудь. Она не могла вздохнуть. «Если я не смогу дышать, я не смогу спать, — подумала Клеопатра. — В наши дни отдых — товар редкий и драгоценный».

РИМ

Шестой год царствования Клеопатры

Они прибыли тихо, в соответствии с пожеланиями Цезаря, — настолько тихо, насколько это возможно в Риме, городе сплетников, для царицы с юным царевичем и свитой из сорока человек. Цезарь поселил их на тихой, спокойной вилле, на юго-восточном склоне Яникульского холма, откуда неизменно любопытная Клеопатра могла смотреть на город, не давая его обитателям лишнего повода чесать языком насчет ее царственного присутствия.

Цезарь не просто не хотел вызывать лишних сплетен по поводу своей любовницы. Он был уверен: его сограждане-римляне воспримут сына Цезаря, рожденного царицей, — сына, которому предстояло стать царем богатого и могущественного народа, — как острие угрожающего им кинжала. Цезарь надеялся, что Клеопатра довольствуется прекрасным видом на оливковые рощи, перемежаемые кипарисами, и на округлые холмы, не по сезону буйно поросшие полевыми цветами. Сейчас стояла осень, самое чудесное время года в Риме, когда солнечный свет становится так прекрасен, словно его изливают глаза нежной и благосклонной богини. Даже Клеопатре — царице цариц, властвующей в великолепной Александрии, — вряд ли нашлось бы на что пожаловаться.

В конце концов, они были вместе. Именно этого и желала Клеопатра; ведь она в каждом письме намекала, что хотела бы привезти своего сына в город его отца.

Цезарь знал, что ему придется столкнуться с проблемами. Злые языки примутся распускать слухи об истинной природе ее визита, о разнице в возрасте между ними, о планах, которые строит Цезарь, и о том, какое место он отвел в своих грандиозных замыслах чужеземной царице. Но стоило заплатить эту цену, чтобы снова увидеть ее лицо, услышать ее голос, звучащий музыкой даже тогда, когда она обсуждала серьезные вопросы. И убедиться в том, что его отцовство не вызывает ни малейших сомнений — настолько ребенок сходен лицом и телом с самим Цезарем.

Мальчик пошел скорее в отца, чем в мать; впрочем, так и должно быть с сыновьями. Клеопатра права: у Маленького Цезаря была необычно длинная для годовалого ребенка шея, и он горделиво держал царственную голову. Глаза у него оказались голубыми, как у первого Птолемея, почти того же цвета, что и у Александра; во всяком случае, так думала Клеопатра, не догадываясь о том, что глаза бабушки Цезаря по материнской линии и глаза Венеры имели тот же оттенок цвета сумеречного неба. Было также похоже, что мальчик унаследовал отцовскую форму лба и более светлую кожу. Хотя Цезарь провел на солнце столько времени, что уже не знал, какого цвета у него кожа на самом деле. Умный и горделивый вид ребенок мог унаследовать от обоих родителей.

Но какое же это волнующее ощущение — смотреть на лицо, столь похожее на его собственное, узнавать собственный характер и собственные черты в новой, едва начинающейся жизни! Когда Цезарь впервые взял мальчика на руки, вечно недовольная Хармиона уставилась на него так, словно у него недостаточно было ума и силы, чтобы удержать мальчишку, весящего двадцать фунтов. Ощущение тщетности, с которым Цезарь сражался так недавно, растаяло под проницательным взглядом его ребенка.

Цезарион был замечательным мальчиком, не похожим на прочих детей, таким красивым и серьезным, будто он уже осознавал высоту своего положения.

Клеопатра отобрала себе в спутники самых умных и самых верных. Все слуги находились под присмотром безжалостной Хармионы, устраивавшей им головомойку за малейший намек на скуку, или недостаток терпения, или даже за неграмотную речь — чтобы они не засоряли слух восприимчивого к языкам ребенка. Клеопатра была уверена, что мальчик унаследует ее способность к языкам, хотя Цезарь полагал, что подобный необычайный талант — это дар богов и по наследству не передается, в отличие от цвета глаз или волос.

Цезарь надеялся, что Клеопатра не слишком разочаруется, если мальчик, подрастая, не во всем будет отвечать ее ожиданиям. Ему приходилось видеть, как честолюбивые матери причиняли вред сыновьям. Впрочем, иногда, как случилось с Сервилией и ее сыном Брутом, а также с его собственной матерью, большие ожидания приводили к прекрасным результатам. Ну да неважно. Теперь Цезарь сам будет влиять на это крохотное существо. Он научит его воевать так, как умеет один лишь Цезарь, и научит думать — хотя для этого Клеопатра привлечет еще ученых из Мусейона.

Как и просил Цезарь, Клеопатра привезла с собой в Рим по крайней мере одного из своих ученых — Сосигена; его длинная борода коснулась земли, когда он приветствовал Цезаря.

Свита царицы была такой же необычайной, как и все, что ее окружало. Всем заправляла Хармиона, опекавшая царицу и юного царевича, как дикая кошка своих котят. Она даже на Цезаря посматривала угрожающе, словно давая ему понять, что, если он расстроит ее госпожу, она может и кастрировать его среди ночи. В доме поговаривали — с ее попустительства, — что жизнь Хармионе не дорога и что она живет только ради службы царице, для которой готова на все.

Цезарь даже задумался, встречался ли ему второй такой же властный человек, как старшая придворная дама Клеопатры, и решил, что, пожалуй, нет.

Кроме Хармионы и нескольких женщин Клеопатра захватила из Александрии своего любимого астролога, какого-то неистового философа, в задачу которого входило развлекать гостей царицы умными беседами, и жутко накрашенного евнуха, личного парикмахера царицы, — Клеопатра заявила, что без его таланта она никогда больше не появится на публике. Цезаря бросало в дрожь при одной мысли о том, что римляне могли бы сделать с подобным существом. Лучше уж никому его не показывать.

Клеопатра с гордостью представила Цезарю двух морщинистых греческих инженеров: она была уверена, что их идеи приведут Цезаря в восторг. Кроме слуг, в свиту входили писцы царицы, ее личные гонцы, ее парфюмеры, с которыми она сотрудничала, создавая благовония и косметику, личные служанки, прошедшие специальную церемонию посвящения и получившие право прикасаться к царственной особе, портнихи и толстый старик, занимавшийся лишь одним: он подыскивал для царицы заслуживающие ее внимания иноземные драгоценные камни.

Клеопатра привезла с собой собственную прачку, потому что не желала, чтобы к ее одежде прикасались римляне, использующие для выведения пятен разлагающуюся мочу. Также в свиту входили два греческих врача, поскольку, как сказала Хармиона, римская медицина греческому телу на пользу не пойдет. Ах да, еще был необычайно высокомерный грек-повар, уже успевший оскорбить всех, кто работал на кухне, своими «предложениями касательно питания царицы».

Цезарю казалось, что на вилле на Яникульском холме собралась неофициальная делегация, радостно демонстрирующая превосходство греков над неотесанными вояками-римлянами.

Помимо людей, с Клеопатрой прибыло великое множество сундуков с одеждой и личными вещами, ее и ребенка, и еще огромное количество ящиков с подарками, которые царица намеревалась преподнести «своим новым друзьям в Риме». Зная, что ей предстоит принимать у себя Цицерона, Клеопатра доставила некоторые редкие и прекрасные рукописи из Великой библиотеки, а также полный ящик книг в дар библиотеке, которую Цезарь строил в Риме.

Все, и даже жена Цезаря — в особенности жена Цезаря, — умирали от желания встретиться с Клеопатрой. Цезарь знал, что молодость и царственные манеры Клеопатры заставят Кальпурнию страдать. Но наибольшую боль ей причинит вид мальчика, во внешности которого столь недвусмысленно запечатлелись характерные черты рода Юлиев. И все же любопытство Кальпурнии одолело гордость. Несомненно, ее подзуживала Сервилия, с хитроумием стенобитного тарана добивавшаяся устройства празднества на вилле на Яникульском холме. Словом, всем не терпелось увидеть царицу Египта и составить о ней собственное мнение.

Цезарь подозревал, что некоторые мужчины желали также посмотреть, нельзя ли незаметно увести у него Клеопатру — так широко разошлись слухи о ее красоте и очаровании. К счастью, Цезарь еще не вернул обратно Антония, который, несомненно, принялся бы выказывать чрезмерный интерес к столь страстной женщине, как египетская царица. Это было бы неприлично и создавало бы проблемы.

Но лишить своих друзей и союзников возможности познакомиться с Клеопатрой означало бы впустую расходовать ее красоту, ее необычайный, живой ум и экзотические таланты. Кроме того, Цезарь хотел, чтобы Клеопатра и мальчик стали неотъемлемой частью его жизни — если не жизни всего Рима. Римляне вполне могут привыкнуть к ней. Они — всего лишь люди, а значит, они тоже влюбятся в Клеопатру и поймут мудрость Цезаря, который ввел это великолепное, изысканное существо в свой мир. Клеопатра была, грубо выражаясь, ценным приобретением — для Цезаря, для народа, которым он правил, и для государства в целом. Придется ему рискнуть и надеяться, что здравый смысл и проницательность римлян — а если не это, то хотя бы их жадность — возьмут верх над страхами.

Клеопатре уже месяц не доводилось погреться на солнышке. Солнце сияло вдали, и Клеопатра видела его, но над Яникульским холмом висели тяжелые тучи, дожидаясь момента, чтобы полить царицу дождем, в то время как весь Рим наслаждался безоблачным голубым небом. Клеопатра стояла на террасе, откуда открывался вид на Тибр и на суматошный городской муравейник, расположенный на противоположном берегу, на город, такой близкий — и такой далекий.

По сравнению с привольно раскинувшейся Александрией это было тесное, шумное и ужасное место, и Клеопатра была только рада тому, что Цезарь поселил ее здесь, где она не страдала днем и ночью от непрекращающегося шума. Вода в реке была цвета гороха, цвета мха: бледный, грязный поток, в котором что только не плавало. Настоящее малярийное болото, куда бросали римских мальчишек, чтобы научить их плавать и приучить с детства терпеливо переносить страх и грязь.

Красные шатры, в которых прошлым вечером разместились участники празднества, лежали на земле, словно умирающие птицы-кардиналы. Рабы быстро скатывали их в длинные рулоны, торопясь управиться со сборкой, пока ткань не пострадала от неизбежного послеобеденного дождя. Римляне так жестоки с теми, кто им прислуживает! Сколько плетей будет роздано из-за нескольких капель воды, попавших на дешевую шерсть? Высокие, светлокожие рабы — Клеопатра предположила, что это пленники, захваченные Цезарем в Галлии, — не пели за работой.