РИМ

Седьмой год царствования Клеопатры

— Мне казалось, будто я был в Александрии лишь вчера, — промолвил Антоний, набросив край тоги на свою обнаженную, красивую руку и поклонившись. — Но этого не может быть, ибо Время свершило свое колдовство над юной царевной, которую я встречал там, и превратило ее в образец величественнейшей из женщин.

Клеопатра протянула ему руку для поцелуя. Антоний склонился над ней, помедлил, потом взглянул прямо в глаза царице.

— Твое величество. Как приятно обращаться к тебе именно так — ибо ты одна в полной мере достойна этого обращения.

Цезарь улыбнулся, наблюдая, как его друг флиртует с его любовницей, — словно глядел на ребенка, развитого не по летам. И Клеопатре подумалось, что он и впрямь похож сейчас на гордого отца, чей первенец только что совершил новый подвиг. Интересно, был бы ее любовник столь же снисходителен, если бы знал, что за исполненным достоинства спокойствием, с которым она отвечает на заигрывания Антония, скрывается сильнейшее внутреннее волнение?

Когда Клеопатра видела Марка Антония в последний раз, она была совсем еще девчонкой и ее бросало в дрожь всякий раз, как только Антонию случалось взглянуть на нее. Клеопатра чувствовала, что он об этом знает и играет с ее полудетской увлеченностью; он обращал взгляд своих глубоких, бесстыдных глаз прямо на нее, он нарочно дразнил ее и вгонял в краску.

Клеопатра предвкушала момент их встречи. Ей не терпелось предстать перед Антонием в новом свете, показать, что теперь она стала зрелой женщиной и контролирует свои чувства; что она управляет не только страной и народом, но и собою — своим сердцем, телом и душою.

Но минувшие годы и пережитые войны придали сил и Антонию, так что теперь, в свои тридцать семь, он оставался грозным противником, разрушающим ее самообладание с той же легкостью, что и десять лет назад. Он владел даром — даже более развитым, чем у Цезаря, — общаться с женщинами на многих уровнях одновременно. У Клеопатры сложилось ощущение, будто Антоний обращается с ней как с девочкой, царицей, матерью, любовницей другого мужчины и, конечно, своей потенциальной любовницей — и это сквозило в каждом взгляде, брошенном в ее сторону, в каждой сказанной им фразе. Казалось, даже когда Антоний обращается к Цезарю, в его тоне все равно звучат завуалированные намеки для нее.

Клеопатра не задумывалась над их значением, но тем не менее постоянно, каждый миг осознавала: Антоний смотрит на нее. Вопреки тому обстоятельству, что речь в их беседе шла исключительно о войне, вся стратегия Марка Антония была посвящена делу обольщения.

В определенном смысле он нарушал покой окружающих еще больше, чем Цезарь, допекавший всех вокруг своей непонятной иронией. Правда, Антоний вносил в общество смуту другого рода — более примитивную и ощущаемую телесно.

Цезарь и Антоний обращались друг с другом необычайно предупредительно, словно супруги, у которых возникали серьезные разногласия в отношениях, ныне благополучно улаженные, и теперь они изо всех сил остерегаются, как бы не потревожить новообретенное единство.

Представляя Антония Клеопатре, Цезарь назвал его «мой сын», и Клеопатра немедленно ощутила в этом угрозу для собственного сына. Теперь, когда Цезарю даровали еще и титул «отца отечества», он мог назвать каждого римлянина, вне зависимости от возраста, своим сыном. Сколько же сыновей нужно мужчине?

Цезарь предпринял некоторые шаги к официальному усыновлению этого мальчишки, Октавиана, — как он сказал, в качестве проявления семейной верности по отношению к сестре. Это древний римский обычай — так он сказал. Обычная формальность, необходимая для того, чтобы ввести юного члена семьи в общественную жизнь. Как же иначе молодые могли бы добиться успеха?

Цезарь называл своим сыном и Брута — человека, который сражался против него и публично чтил память врага Цезаря, Катона. Еще он изредка применял это наименование к Марку Лепиду, командиру своей кавалерии. Впрочем, последнее Клеопатру особо не волновало, поскольку наедине Цезарь сказал ей, что старается поддерживать близкие отношения с Лепидом исключительно ради его денег.

И все же… Даже к этому здоровяку-воителю, лишь недавно вновь снискавшему расположение диктатора и, судя по его победоносному виду, не нуждающемуся ни в какой опеке, не говоря уже об отцовской, — теперь уже и к нему Цезарь обращается как к сыну. И какое же место отведено Маленькому Цезарю в этой запруде, кишащей сыновьями Цезаря Великого? Как маленькому мальчику, пескарику, выжить среди акул?

Откуда только взялось это множество сыновей — и именно тогда, когда Клеопатре удалось еще на шаг приблизиться к укреплению своего положения? Она так была преисполнена надежд, когда плыла из своего александрийского рая обратно в жаркий хаос Рима! После смерти юного царя Птолемея Младшего Маленький Цезарь возвысился до положения ее соправителя, и у него не осталось в династии ни единого соперника мужского пола.

Сделавшись соправителем матери, мальчик почти постоянно держался очень уверенно, как будто понимал, что получил великий дар. Когда они отплывали из Александрии, Цезарион, восседавший на руках у своей воспитательницы, смеялся, высовывал язык, подставляя его ветру, и вообще дурачился, словно младенец.

— Ну вот, теперь он получил корону, а ведет себя совершенно не по-царски, — пожаловалась Хармионе Клеопатра.

— Полагаю, он ведет себя точно так же, как и множество царей до него, — отозвалась Хармиона, и они рассмеялись, припомнив кое-какие не слишком величественные истории из семейной истории и выходки отца Клеопатры, любившего строить из себя ребенка.

Зелье, подлитое брату Клеопатры, оказалось столь же скорым и смертоносным, как и сама чума. Птолемей скончался через считанные дни, его тело было сожжено на грандиозном погребальном костре — ибо ни один бальзамировщик не согласился бы прикоснуться к телу человека, умершего от чумы, будь это даже тело царя, — а пепел помещен в золотой саркофаг вместе с пристойным количеством сокровищ, включая красное одеяние, которое Птолемей Младший любил носить в детстве, когда воображал, будто правит восточными землями. Царственный прах и сокровища установили в царском склепе возле храма Исиды, у моря.

Никто не понимал, почему царю настолько не повезло. Как он ухитрился подхватить болезнь, таившуюся в дешевых гостиницах и на задворках порта и не пробиравшуюся во дворцовый квартал? В результате все решили, что, скорее всего, юный царь, подобно множеству его предшественников, вел тайную жизнь и общался со всякими подозрительными личностями, которые с легкостью могли подцепить где-нибудь чуму и занести ее прямо в царские покои.

После столь уместной кончины царя Гефестион возжелал подсыпать того же снадобья и Арсиное, но Клеопатра запретила. Арсиноя была пленницей Цезаря, и только ему одному надлежало решать ее судьбу.

Цезарь же был сейчас слишком занят, чтобы вникать в египетские интриги. Он готовился совершить отважный, завершающий шаг, необходимый для того, чтобы сравняться достижениями с Александром, — завоевать обширные просторы Парфии, уже столько десятилетий отвергавшей господство Рима. И в этом, как уразумела Клеопатра, крылась истинная причина его нового сближения с Антонием. Цезарь назначил Антония наместником Македонии, ключевого пункта, необходимого для успешных действий против Парфии.

Клеопатра также поняла, что за этим примирением крылись даже более глубинные причины. Антоний являлся тем самым командиром, которому были беззаветно преданы римские легионы. Цезарь не мог себе позволить отправиться воевать на край света, оставив в Риме такого человека, как Антоний, способного привлечь войска на свою сторону. Марк Антоний вполне мог бы пожелать объединиться со своим богатым другом Лепидом и наиболее могущественными противниками Цезаря в Риме и захватить город под предлогом восстановления Республики. При таком положении вещей Цезарь и его солдаты оказались бы изгнанниками. Чтобы вернуться в Рим, им пришлось бы пройти тысячи миль обратного пути и выиграть очередную гражданскую войну. Клеопатра знала, что если ей хватило проницательности предвидеть подобный поворот событий, то уж Цезарю — и подавно.

Впрочем, Антоний держался совершенно естественно, и потому трудно было заподозрить его в участии в заговоре. Его улыбка хоть и отдавала сладострастием, казалось, была совершенно искренней. Ее источником было сердце, а не какие-то темные устремления, похотливые или политические. Если Антоний и намеревался соблазнить ее, то, похоже, просто потому, что хотел ее. Его побуждения не представляли собой большего, нежели обычное вожделение самца. И если Антонию и приходило в голову, что расположение Цезаря продиктовано вовсе не любовью, а подозрительностью, то он никак этого не выказывал и продолжал вести себя по отношению к Цезарю как офицер, восхищающийся своим военачальником, и как раскаявшийся сын.

Клеопатра бдительно следила за происходящим. Эта игра в кошки-мышки велась не ради благосклонности царицы. Борьба шла не за место между ног молодой женщины, а за Египетское царство и его ресурсы, которые можно было использовать в стремлении победить могущественного врага.

Цезарь развернул карту медленно, словно снимал одежду с девушки, а Антоний уставился на изображенные на ней земли так жадно, словно это была высокая девичья грудь. Цезарь расправил пергамент и обвел пальцем границы тех земель, по которым он уже прошел победным маршем и которые присоединил к Риму. «Как легко он завладел миром!» — подумалось Клеопатре. Цезарь приколол углы карты металлическими кнопками и указал на Парфию.

Он объяснил свой план. Восемнадцатого марта он двинется через северные территории, собрав по пути шестнадцать легионов и десять тысяч конников. Продвигаясь вдоль Евфрата на юг, он нанесет первоначальный удар в этом направлении, затем стремительно пройдет через Карры и отомстит за унизительную смерть своего бывшего союзника, Красса. После того как Красс потерпел постыдное поражение, его голову подали к столу — таково было варварское чувство юмора парфянского царя.

— Боги проклянут нас, если мы отложим месть за Красса еще на год, — сказал Цезарь. — Иногда по ночам мне мерещится его безголовый призрак.

Отплатив за Красса, он намеревался двинуться на север, через Дакию, встретиться там с Антонием и его легионами и схватиться с предводителем варваров Буребистом. Этот вождь постоянно нападал на римские поселения в Иллирии. Складывалось такое впечатление, будто этот Буребист был ярым противником винопития и поставил себе целью свести под корень все тамошние виноградники.

— Этот человек представляет собой серьезную угрозу, — сказал Антоний. — Мне придется держать себя в руках, чтобы дождаться тебя, Цезарь, прежде чем схватиться с ним.

— Помни, мы становимся сильными, когда объединяемся, сын мой, — отозвался Цезарь. — Вместе мы куда больше, чем один плюс один.

Они улыбнулись друг другу, словно коты, делящие мертвую птицу. Клеопатра даже не могла сказать, что вызывает у нее большее подозрение при виде этой взаимной предупредительности двух хищников. Боится ли она за сына? Ужасает ли ее отсутствие искренности между Цезарем и Антонием? Они явно пытались скрыть нехватку теплоты за хорошо рассчитанным внешним проявлением приязни. Но все это было не настолько зловещим, как тот озноб, что пробирал Клеопатру, когда она оказывалась рядом с Брутом: тот постоянно смотрел на Цезаря с горьким прищуром, даже когда изрекал великодушные речи. Возможно, подспудное соперничество двух мужчин за ее благосклонность порождало в душе Клеопатры легкий душевный трепет. Что-то было неладно, но что именно — Клеопатра понять не могла.

— Диктатор, я думала, ты намерен пройти по дороге на восток через Александрию, чтобы запастись провиантом.

Клеопатра решила, что лучше ей затронуть этот вопрос прямо сейчас, не откладывая до того момента, когда они окажутся наедине. Сколько времени пройдет, прежде чем она увидит его снова? Клеопатра уже решила проехать с ним как минимум до Иудеи, завернув по дороге к набатеям, чтобы заново оговорить арендную плату за их финиковые сады.

— Дорогая, сейчас и так ходит слишком много слухов о переносе столицы в Александрию. Не стоит подливать масла в огонь, заставляя сто тысяч солдат маршировать у тебя под окнами. Я бы предпочел, чтобы ты переслала вклад Египта в нашу войну — зерно, оружие и лошадей — прямо в Антиохию. А там Долабелла проследит, чтобы все это было доставлено по назначению.

Так вот каков его план. Материальный вклад Клеопатры в завоевание Парфии будет огромен, а участие минимально — он будет иметь решающее значение для победы, но останется незримым для мира.

— Путь через Александрию слишком долог, — вклинился в разговор Антоний. — Хотя, несомненно, он имеет свои преимущества.

— Для Александра он не был слишком долог, — не сдержавшись, отрезала Клеопатра.

Тон, которым это было сказано, стер улыбку с лица Антония. Она оскорбила его. Впрочем, в данный момент это ее не волновало. Эти двое мужчин делили мир между собою, требуя при этом, чтобы царица трудилась ради их славы, сама оставаясь в безвестности.

Клеопатру беспокоили перемены в ее отношениях с Цезарем. Она не понимала, откуда берут начало эти перемены. В то, что причиной всему был Антоний, ей не особенно верилось. Но инстинкты редко подводили царицу. В частных беседах Цезарь всегда поддерживал образ империи, который они создали вместе — диктатор Рима и царица Египта, объединившиеся в теле маленького мальчика. Цезарь, управляющий восточной Римской империей из Александрии, и западной — из Рима. Сотрудничающий с царицей как равный, а не господствующий над ней — до тех пор, пока ее сын не станет достаточно взрослым, чтобы принять корону Египта и в полной мере унаследовать мощь своего отца. Диктатор не раз повторял, что после того, как Парфия будет завоевана, их уже ничто не остановит. Клеопатра верила ему, но при этом понимала, что Цезарь создаст империю в любом случае, хоть с ней, хоть без нее.

Цезарь постоянно и весьма настойчиво звал Клеопатру вернуться в Рим, но с тех самых пор, как они воссоединились, он держался холодно и отчужденно. Что-то изменилось. Он, как обычно, исполнял свои обязанности, включая постельные, но дистанция между ними сделалась даже больше, чем та, которую Цезарь поддерживал между собою и всеми прочими людьми. Впечатления, будто Цезарь утратил все стремления, не возникало. И все же Клеопатре казалось, будто он плывет сквозь идущие дни, словно тень, на время вновь посетившая мир живых и вернувшаяся к прежнему образу жизни, — но вместо материального тела у него осталась лишь иллюзия.

Цезарь состарился. Всегда любивший поесть, за время пребывания в Испании он ощутимо похудел. Щеки на истощавшем лице обвисли, словно пустые седельные сумки. Под глазами залегли фиолетовые тени. Рядом с Антонием — здоровый румянец, бугрящиеся мускулы, сияющая белизна кожи и коричневый мрамор глаз — Цезарь выглядел больным. Клеопатра вдруг вспомнила, где она прежде видела этот ужасный желтый цвет лица. У своего отца в те последние, отчаянные дни.

— Уладив дела в Дакии, мы двинемся вдоль Дуная и покорим проживающие там германские племена. Тем самым мы проложим себе путь обратно в Галлию, на тот случай, если Бруту потребуется помощь в поддержании порядка там. А уже оттуда мы отправимся домой.

— Это грандиозный план, Цезарь, — сказал Антоний. — Меня смущает в нем лишь одно: я не все время буду рядом с тобой.

— Римская империя слишком велика, а людей, способных ею править, слишком мало, — отозвался Цезарь. — В этом самая большая из стоящих перед нами трудностей. Я направляю тебя туда, где ты нужнее всего. И кстати, ты мог бы и заметить, что будешь находиться не настолько далеко от меня, чтобы я не мог при необходимости позвать тебя на помощь.

Он повернулся к Клеопатре.

— Или тебя, дорогая.

Теперь Цезарь смотрел на них обоих:

— Вы прекрасны, словно звезды. Какое чудо, что мы трое собрались вместе! Вы понимаете, какие возможности это сулит?

Антоний и Клеопатра, вместо того чтобы смотреть на Цезаря, взглянули друг на друга. Что-то безмолвно проскользнуло между ними — нечто такое, чему невозможно было подобрать имя, но что было тем не менее вполне осязаемым и реальным. Нечто такое, что было тесно связано с Цезарем и вместе с тем не имело к нему никакого отношения. Это длилось лишь долю секунды, но Клеопатра почувствовала: то, что зародилось в сей краткий миг, стало неотъемлемой частью ее мира. Она была уверена, что Антоний тоже знает об этом, поскольку он на мгновение утратил дар речи и на лице его застыла напряженная улыбка.

Теперь ни Антоний, ни Клеопатра не смели ни обмениваться взглядами, ни отвечать на вопрос Цезаря. Они ждали, пока диктатор скажет по этому поводу еще что-нибудь, но он, казалось, полностью сосредоточился мыслями на карте. В конце концов молчание нарушила Клеопатра.

— Возможности? Какие возможности, диктатор? — неуверенно переспросила она.

Цезарь взял кусочек мела и провел линию от Италии к Северной Греции, к Египту и снова к Риму.

— Этим дело не ограничится, верно?

Антоний перестал улыбаться и сделался предельно серьезен.

— Нет, не ограничится.

Цезарь взял Клеопатру и Антония за руки.

— Вы будете превосходно выглядеть рядом со мной во время моего триумфального шествия.

Клеопатра сидела в ложе на Форуме, предназначенной для высокопоставленных чужеземцев, и искоса поглядывала на ослепительно белое небо. Она оставила сына на вилле, потому что Цезарь беспокоился за его безопасность. Но царица Египта не собиралась пропускать сегодняшнее представление — представление, столь тщательно подготовленное их троицей, которую они сами уже начали в шутку, втайне именовать «новым триумвиратом»: Цезарь, Клеопатра и Антоний, трехстороннее сотрудничество, которое должно было со временем превратиться в гигантский треугольник неодолимой мощи, треугольник, чьи грандиозные, всепроникающие углы протянулись на небывалые расстояния.

Клеопатра даже начала было опасаться, что не сможет попасть на Форум. Бессчетные толпы заполняли узкую Священную улицу и стояли стеной столь плотной, что стражникам, охранявшим носилки Клеопатры, пришлось пробиваться через людское скопище, криками и пинками пролагая себе дорогу. Клеопатра, сидевшая внутри, ничего этого не видела, но слышала отвратительные пьяные проклятия, летевшие со всех сторон, пока они пробирались по узким римским улицам к Форуму.

Выбравшись наконец из носилок — своей чрезмерно пышной внутренней отделкой они напоминали ей древнюю гробницу, — Клеопатра увидела, что на Форум набилось еще больше народу: там собрались люди всех сословий и рангов, от сенаторов до нищих. Вооруженные воины защищали первых, а вторые изводили тех, кто оставался без защиты, выклянчивая у них милостыню. Отцы сажали детей на плечи, чтобы тем было лучше видно, а молодых женщин, облаченных в белое, выталкивали вперед, чтобы они тоже могли принять участие в празднестве.

Странная энергия витала над Форумом, слишком беспокойная и неуправляемая для религиозного празднества. Клеопатре уже доводилось ощущать подобное в Александрии, когда она сидела во дворце, словно в ловушке, а буйствующие горожане осыпали жилище ее отца горящими стрелами и яростными угрозами. Здесь не было заметно никаких признаков волнений, но висящее в воздухе ощущение нельзя было спутать ни с чем.