Луперкалии были назначены на четырнадцатое февраля по новому календарю. Клеопатра пыталась расспросить об истоках этого ритуала, но, похоже, римляне и сами толком этого не знали. Луперкалии представляли собой древний обряд, учрежденный много сотен лет назад в честь священной волчицы, что выкормила основателей города, Ромула и Рема, после того как младенцев-близнецов бросили в реку, обрекая на смерть. Некоторые утверждали, будто эта церемония существовала уже и в те дни и проводилась в честь Инуя — так в древности римляне именовали Пана, приносящего плодородие земле, животным и людям.

Юлий Цезарь восседал перед толпой на золотом троне, облаченный в великолепную пурпурную тогу, в цвета победы. Он занял место на новой ростре, которую сам же недавно воздвиг, и взирал на собравшихся. За строительством ростры надзирал Антоний, и потому Цезарь велел вырезать на трибуне его имя, отдавая тем самым должное его трудам. Время от времени Цезарь наклонялся, чтобы переброситься несколькими словами с теми, кто подходил к нему, но при этом одна рука у него постоянно лежала на коленях.

— Почему он так рискует? Ведь город просто кишит слухами о заговоре против него! — обратился к царице Аммоний. — Могущественный человек должен быть особенно осторожным. Нужно не только бояться, но и уважать своих противников.

— Он — словно шестнадцатилетний мальчишка, кичащийся своим новоприобретенным званием мужчины. Он считает себя непобедимым! — прошептала Клеопатра на ухо грузному греку.

— К старикам в какой-то момент возвращается глупость юности, — отозвался Аммоний. — Я это чувствую по себе. При всей мудрости, достигнутой за последние годы.

— Ты вовсе не старик. Я запрещаю тебе так говорить.

Аммоний рассмеялся.

— Моя старость превосходит мою мудрость, государыня.

Клеопатра засмеялась вместе с родичем, однако веселье это не было искренним — улыбались лишь ее губы, но не сердце. Цезарь обещал ей целый мир, но при этом ежедневно давал все новые поводы для беспокойства и сомнений. Клеопатра даже не знала, в чем именно она сомневается — в его верности или в его здравомыслии. Порой ей казалось, что он не в своем уме. Единственное, в чем она была твердо уверена, так это в том, что ей следует с полной серьезностью относиться к предостережению — к ознобу, пробирающему ее всякий раз, когда она слышала о последних поступках Цезаря.

Кто-то — неведомо кто — водрузил на статую Цезаря, установленную на новой ростре, царскую корону, а плебейские трибуны получили приказ снять ее. На следующий день те же самые трибуны арестовали группу головорезов, протестовавших против удаления короны: они собрались перед статуей и выкрикивали слово «царь».

Арест граждан вызвал у Цезаря сильное раздражение, и он сообщил трибунам, что отныне они смещены с должности. Но не далее как на следующий день на Форуме собралось еще больше народу. Теперь протестовали против смещения трибунов.

— Они просто сами не знают, чего хотят, — со вздохом изрек Цезарь. — А потому я должен делать то, чего хочу я сам.

— Да, Цезарь, делай, что хочешь, но обезопась себя от тех, кто с тобою не согласен! — сказала Клеопатра. — История Рима насквозь пропитана кровью.

Клеопатра рассказала ему о предупреждении Сервилии. Цезарь ответил, что женщины всегда из-за этого беспокоятся и потому-то никого из них, за исключением амазонок, нельзя подпускать к войне. Кальпурния тоже все эти дни ходила за ним следом, как привязанная, бедняжка.

— Мне кажется, что это именно вы, три женщины, составили заговор против меня, — сказал Цезарь. — Вы, а не те несколько неблагодарных сенаторов, которым постоянно нужно на что-то жаловаться.

Астролог также предостерег Цезаря, сообщив, что диктатора окружают люди, замыслившие против него зло. Но Цезарь лишь отмахнулся.

— Им придется отправиться в Парфию, чтобы причинить мне вред, — со смехом сказал он, — и сразиться с моими легионами, чтобы добраться до меня.

В довершение всех неприятностей Цезарь недавно отослал набранных в Испании отборных гвардейцев, которые были приставлены к нему лично, потому что ему, видите ли, не нравилось слышать их шаги у себя за спиной. «Они мешают моему мыслительному процессу», — так он заявил.

— Ты слишком сильно искушаешь Фортуну, — сказала ему тогда Клеопатра.

— Я заслужил эту привилегию, — был его ответ.

И вот теперь он опять нацепил ленивую улыбку, которая редко покидала его лицо, когда он разговаривал со всеми этими римлянами, окружавшими трон. Трон! Римские граждане презирали само это слово и все, что с ним связано. И все же сенаторы даровали Цезарю привилегию восседать на троне на глазах у всего города. Всякий раз, когда ему приходилось появляться перед большим скоплением народа, он, словно царь, утверждался на золоченом кресле, возвышаясь над всеми. И тот же самый образ, что внушал подданным Клеопатры благоговейный страх и трепет, — образ выдающегося существа, божественной волей наделенного властью и вознесенного над всеми тварями земными, — вызывал у соотечественников Цезаря явственную тревогу и смятение.

Диктатор и его трон сделались в городе притчей во языцех. Клеопатра заподозрила, что это тоже было частью плана, составленного его врагами: они завлекали Цезаря внешними атрибутами монархии и пытались представить все так, будто он захватил власть по собственному произволу. Правда, драма, которая должна вот-вот развернуться, поможет раскрыть народу истинные намерения Цезаря, и это внушает надежду. Клеопатра пожалела, что не додумалась разослать по толпе своих шпионов, чтобы послушать, о чем сейчас шепчутся римляне.

Но тут ее тревожные размышления прервал чистый, высокий голос трубы; Цезарь вскинул правую руку, подавая сигнал к началу церемонии. Три дюжины луперков, жрецов из братства волков, промаршировали по Форуму. Двое из них несли крупного белого козла со связанными ногами. Из одежды на жрецах были лишь набедренные повязки из козьих шкур; они сбрили волосы на теле и умаслили кожу до блеска. Клеопатра узнала среди луперков нескольких сенаторов из числа самых высокопоставленных людей Рима — их недавно посвятили в жреческий сан, дабы выказать уважение к Цезарю.

Два жреца развязали козла. Низкое, горловое блеяние сделалось громче, и толпа принялась передразнивать его, совершенно заглушив несчастное животное.

— Бе-е-е, бе-е-е, бе-е-е! — вопили они, словно издеваясь над козлом.

Верховный жрец — во всяком случае, Клеопатра предположила, что это именно верховный жрец, поскольку головным убором ему служила козья голова, — простер руки к толпе, требуя тишины. Когда присутствующие стихли, он принялся молиться.

— Инуй, дающий плодовитость мужчинам и женщинам могучего Рима, прими наше подношение и услышь наши мольбы. Прими почести, что мы возносим тебе в этот день каждый год, со времен незапамятных. Сделай в этот день так, чтобы каждый римлянин обрел свою ниспосланную богами мужскую силу и чтобы каждая римлянка, принявшая в себя семя, сделалась матерью. Во славу божества и во славу Рима!

Толпа принялась скандировать имя бога; слоги раскатывались по Форуму, словно барабанная дробь, и отдавались эхом. Один из жрецов ухватил козла за задние ноги, а второй перерезал животному горло, так чтобы кровь потекла в серебряную чашу, стоявшую у ног Цезаря. Цезарю, возвышавшемуся над жрецами на несколько футов, пришлось подобрать свои длинные ноги, чтобы кровь не забрызгала тогу.

В дружное скандирование вдруг ворвались новые крики, такие громкие, что Клеопатра испугалась — уж не вспыхнул ли мятеж. Сердце ее забилось быстрее. Цезарь сидел на троне — один, совершенно беззащитный. Первым ее побуждением было выскочить из ложи и заслонить его своим телом. Но Цезарь улыбался и, похоже, не видел в происходящем никакой угрозы для себя. Клеопатра вцепилась в руку Аммония; старый грек погладил ее по руке и указал на северную сторону Форума.

Два ряда мужчин в набедренных повязках мчались по Священной улице; они приближались к Форуму, выкликая имя божества и размахивая плетьми из козлиных шкур. Должно быть, участников для этой церемонии отбирали среди тех, в ком сильно выражено мужское начало, ибо все они были молоды, стройны и подтянуты, словно атлеты-олимпийцы, — но в них не видно было присущего олимпийцам внутреннего достоинства. Клеопатре показалось, что они пьяны — так они гикали и улюлюкали при виде любой оказавшейся рядом с ними женщины, и так азартно хлестали ее плетьми.

А женщины даже не пытались увернуться — напротив, они тянули руки к бегущим и дрались друг с дружкой за возможность получить удар. Некоторые из мужчин били не по протянутым рукам, а по телу, стараясь попасть по самым чувствительным местам, но похоже было, будто женщины ничуть против этого не возражают. Они безоглядно подставлялись под удары — и не только простолюдинки, но и женщины из самых знатных римских семейств.

Клеопатра разглядела в первых рядах Порцию и ее сестру Юнию Теренцию; они тоже простирали свои белые руки и радостно смеялись под плетьми.

— Что все это значит? — спросила Клеопатра.

— Они верят, что это сделает их плодовитыми, — пояснил Аммоний. — Каждый год после празднества по городу расходятся удивительные истории о забеременевших женщинах, даже таких, которые давно уже вышли из детородного возраста. А если женщина уже носит ребенка, то бичевание якобы обещает ей быстрое и легкое разрешение от бремени.

— В таком случае поразительно, что Кальпурния не кидается под плети, — заметила Клеопатра.

Но Кальпурния по-прежнему сидела на своем месте, справа от трона Цезаря, окруженная своими ровесницами, которые уже не участвовали в обряде.

Исполнив ритуал, мужчины один за другим проходили перед Цезарем и приветствовали его, а тот отвечал, вскидывая руку — все более царственным жестом.

Лишь один бегун не имел при себе плети — самый старший из них. Это был Антоний. Он был тяжелее прочих, шире в груди и бедрах, даже можно сказать — мясистее. Прочие участники были юношами, которые только превращались в мужчин, в то время как Антоний уже перешагнул этот порог и был мужчиной до мозга костей; во всяком случае, так подумалось следившей за ним Клеопатре.

Антоний держал в руках белую корону, увитую листьями лавра, царскую диадему. Он вскинул корону над головой, так чтобы ее увидели все, как будто намеревался продать ее толпе. А затем преклонил колени перед Цезарем, эффектно склонил голову и протянул корону ему.

Внезапно воцарилась мертвая тишина; сделалось настолько же тихо, насколько перед этим было шумно. Клеопатра затаила дыхание. Это было то самое испытание, которое они так тщательно спланировали. Цезарь должен был отвергнуть корону в присутствии всего Рима. Но если большинство народа примется возмущаться и подбадривать его, он ее примет — тоже у всех на глазах, чтобы это видели все. Он не станет этого делать втихую, в результате какого-нибудь заговора, который его враги смогут потом осуждать и оспаривать.

Клеопатра поддерживала этот план.

«Если Рим — Республика и если подавляющее большинство граждан Республики желает, чтобы ты стал царем, значит, ты должен исполнить общее желание», — сказала она.

«Утверждение парадоксальное, но верное, дорогая», — заметил тогда Цезарь. Антоний согласился с ними и придумал, как и когда это следует провести. Когда Антоний изложил подробности своего плана, Цезарь сказал, что он — истинный наследник драматического таланта Еврипида, и Антоний заулыбался, радостно и широко, словно мальчишка.

— Сын мой, убери ее, — громко произнес Цезарь, и толпа взорвалась воплями.

Некоторые поддерживали отказ, другие же требовали, чтобы Цезарь принял корону. Антоний сделал вид, будто оскорблен. Он вскинул голову и бросил сердитый взгляд на Цезаря, потом обвел глазами толпу, чтобы все могли видеть, насколько он недоволен. Антоний кликнул троих своих товарищей, и те подняли его на плечи и двинулись вперед, словно фантастическое громоздкое животное. Так Антоний снова приблизился к ростре и теперь уже насильно попытался возложить корону на голову Цезарю. Цезарь выждал мгновение, а затем вскинул руку, отводя корону.

Толпа снова завопила и принялась выкрикивать его имя. Клеопатре подумалось, что оценить реакцию римлян весьма непросто. Она-то полагала, что это будет нетрудно — истолковать поведение толпы так, будто она желает, чтобы Цезарь принял корону. В конце концов, если это вызовет возмущение, не поздно будет и снять знак царской власти. «Если большинство будет против, ты можешь сорвать ее с головы, швырнуть на землю и растоптать», — так она сказала Цезарю.

Но Цезарь предпочел действовать более сдержанно. Антоний снова протянул ему корону, и на этот раз Цезарь покачал головой, медленно и эффектно, так, чтобы это видели все. А затем, согласно плану, он громко велел Луцию Котте внести запись об этом событии в общественные хроники.

— Запиши, что в этот день, четырнадцатого февраля, Цезарю на глазах у римского народа трижды предложили царскую корону и он трижды отверг ее.

И как бы ни хотелось Клеопатре услышать обратное, она все же не могла не признать, что эти слова вызвали у римлян взрыв настоящего восторга.

Весталки, римские жрицы-девственницы, хранительницы пламени Весты, богини домашнего очага — от этого пламени, неугасимо горящего днем и ночью, зажжен каждый очаг в Риме, — не чуждались подкупа. Помимо ухода за священным огнем на них еще лежала обязанность хранить у себя в храме все официальные документы города Рима, в тайне и безопасности. Аммоний наладил отношения с одной из младших весталок, Белиндой. Белинда до сих пор не простила своим родичам, что они вынудили ее отказаться от мужской любви ради удовлетворения семейного тщеславия, и эта горечь сделала ее склонной к предательству.

Она боялась за свою жизнь, так что Аммонию необходимо было вести себя особенно осторожно. Он поклялся в этом всеми богами и пообещал, что заставит поклясться и самое царицу, хотя на самом деле он был всего лишь ее слугой и не мог ни к чему ее принудить.

— Пожалуйста, дай ей клятву памятью отца, — попросил он Клеопатру. — Если эту девушку разоблачат, ее утопят в Тибре.

И Клеопатра дала обещание, понимая, что доставшиеся ей сведения все равно придется держать при себе.

Цезарь написал завещание. Он удалился в загородное поместье, дабы документально засвидетельствовать свою последнюю волю, и отказался сообщать, какова она.

— Я еще не настолько стар, — сказал он Клеопатре, — чтобы нам стоило бояться моей кончины. Но я запланировал двухлетнюю военную кампанию, и боги могут распорядиться так, что она окажется для меня последней. Я не хочу, чтобы кто-нибудь спорил из-за моих владений. С Рима довольно междоусобных схваток за деньги и собственность. А кроме того, я уже говорил тебе, что римские законы не позволяют оставлять свою собственность иностранцу. И пока нам не удалось изменить закон, наш сын считается, к сожалению, именно иностранцем.

— Именно так? — спросила Клеопатра.

— Да, дорогая. Именно так.

Цезарь пообещал, что сразу же после победы над Парфией его друг и сторонник Луций Котта с группой единомышленников выдвинет законопроект о том, чтобы Цезарю была дарована особая привилегия: брать себе столько жен, сколько потребуется, чтобы произвести на свет наследника. И никто — ни Цицерон, ни Брут, ни самые крикливые сторонники Республики — не смогут возразить. Ведь Цезарь присоединит к римскому государству огромные, но до сих пор остававшиеся непокоренными просторы Парфии.

— Это самое целесообразное решение, Клеопатра. Мне не придется восстанавливать против себя своих соотечественников, отсылая Кальпурнию. Мы с тобой поженимся в Египте, и я буду там твоим царем. Я останусь диктатором Рима до тех пор, пока кто-нибудь не придумает варианта получше. Наш сын будет признан законным, ты станешь моей женой, и мы претворим наши планы в жизнь.

Клеопатра знала, что большего добиться не сможет, но ей хотелось каких-то гарантий. А этого ни Цезарь, ни боги дать ей не могли. Ей предстояло рискнуть снова. Собственно, вся ее жизнь была дорогой от одного рискованного выбора к другому.

— Дорогая, ты выглядишь такой несчастной, словно без моих денег наш сын умрет с голоду, — сказал Цезарь. — В отличие от тебя, я не имею никакого титула, который мог бы ему передать. Это всего лишь вопрос имущества — и его куда меньше, чем то, которым владеешь ты. Ну пожалуйста, будь благоразумна. Сейчас это лучшее, на что мы можем рассчитывать.

И все-таки Клеопатре хотелось знать, не скрывает ли Цезарь чего-либо от нее. А потому она вручила Аммонию тяжелый кошелек с золотом, чтобы он втайне передал его Белинде. Весталка сообщила, что главным своим наследником Цезарь назвал римский народ. Он отписал значительную часть своего состояния отдельным гражданам. Вторым по значимости наследником, получавшим все остальное, был Октавиан, его худосочный племянник.

— Это всего лишь деньги, — сказал Аммоний, и Клеопатра с ним согласилась. — А твой сын — царь и владеет царскими сокровищами. Деньги — это как раз та составляющая власти, которую ему совершенно не обязательно получать от отца.

У Марка Лепида был лучший особняк в Риме — или, как шутил Антоний, лучший из тех, который был куплен на собственные деньги, а не присвоен в ходе гражданских войн. Клеопатра прогостила в этом доме неделю, так что у нее была возможность проводить с Цезарем больше времени, пока он не покинул Рим.

Маленький же Цезарь оставался на вилле, под опекой Хармионы. Клеопатре хотелось бы использовать эти последние оставшиеся дни, чтобы укрепить привязанность отца к сыну, но Цезарь не желал, чтобы мальчик оставался в городе, где мог стать жертвой какой-нибудь чужеземной болезни или врагов диктатора.

Они собрались за десятью большими круглыми столами; мужчины полулежали на ложах, а женщины уселись в кресла, как это было в обычае у римлян. Был четырнадцатый день марта, месяца, посвященного Марсу, римскому богу войны. Через четыре дня Цезарь собирался отбыть, дабы начать величайшую в семисотлетней истории Рима военную кампанию.

Лепид устроил обед в честь Цезаря и пригласил самых верных его друзей и сторонников. Все были уверены в том, что этот великий человек вернется в родные пенаты не ранее чем через два года.

— Марк Брут демонстративно отсутствует, — шепотом сказала Клеопатра Цезарю и Лепиду. — Никто из дома Сервилии не пришел.

— Ну и пусть. Зато Брут не будет портить нам веселье своим унылым видом, — отозвался Лепид.

— Он просто серьезен по натуре, — сказал Цезарь. — Не так уж просто скрыть свой темперамент, чтобы лучше уживаться в обществе.

На протяжении всей трапезы Антоний был в приподнятом настроении, то и дело пил за будущее и осыпал знаками внимания свою жену, Фульвию. Это была высокая светлокожая женщина с очень эффектной внешностью, почти черными глазами и темными волосами, которым хна придала темно-рыжий оттенок. Клеопатра отметила про себя, что среди окружения Антония Фульвия пользовалась большим уважением. Она весь вечер перешептывалась с сенаторами, беседуя с ними о политических и общественных делах. Ее мнением интересовались и даже, похоже, дорожили.