— Боюсь, я разочаровал Фульвию, — продолжал Антоний. — Ее письмо было очень резким и весьма саркастичным. В завершение его она выразила надежду, что сообщенные ею новости не омрачат моей радости и не помешают мне наслаждаться триумфом в чужеземных краях.

Клеопатра взглянула Антонию в глаза.

— А это так?

— Нет, это не так. Мне нужно одержать еще несколько побед, прежде чем я уйду.

Он встал, сгреб Клеопатру в охапку, словно младенца, поднял с пиршественного ложа и прижал к себе.

Клеопатра была убеждена, что именно ошеломление, появившееся на ее лице, заставило Антония расхохотаться впервые за этот вечер.

— Ты легонькая, словно перышко, Клеопатра. Я уверен, что во всем твоем теле один лишь мозг хоть что-то весит.

Клеопатра открыла было рот — то ли затем, чтобы одернуть Антония и напомнить, что он имеет дело с царицей, то ли затем, чтобы попросит его быть осторожнее — слуги ведь смотрят! Она сама не успела решить, что же именно хотела сказать. Антоний припал к ее губам и поцеловал ее с такой силой, что Клеопатра и думать позабыла о том, видит ли их кто-нибудь сейчас. Да и какая разница? Все равно еще до рассвета свита обо всем узнает. В жизни царицы нет места тайнам.

Клеопатра разомкнула губы пошире и позволила языку Антония скользнуть внутрь. Она принялась жадно сосать его язык, словно это был источник жизни. Впрочем, так оно и было. Она так давно была лишена этой сладкой пищи! Клеопатра чувствовала себя, как младенец у материнской груди, когда язык Антония обвился вокруг ее языка, коснулся жадно распахнутых губ, вышел и снова вошел. Она покрепче обхватила Антония за шею, прижимаясь к нему всем телом и с нетерпением ожидая того, что произойдет дальше. Ей хотелось слиться с ним и позабыть обо всем — об ответственности, о всех тревогах.

Осыпая Клеопатру поцелуями, Антоний отнес ее вниз по лестнице, в ее каюту. Личные слуги царицы, раболепно согнувшись в три погибели, брызнули прочь, словно мыши, когда Антоний вошел в комнату. Пинком захлопнул дверь, опустил Клеопатру, прислонив ее к стене, и задрал ее одежды. Одновременно с этим он запустил язык ей в рот, а пальцы — в глубь тела, с такой силой, что приподнял ее. Клеопатра обвила его ногами, поражаясь: как у него получается так высоко поднимать ее, когда она давит на его руку всем телом? Антоний придавил ее бедрами к стене, и прежде, чем Клеопатра сообразила, что он делает, пальцы исчезли и на их месте возникло нечто более крупное, горячее и твердое. Клеопатра вскрикнула прямо ему в рот, когда Антоний толчком вошел в нее; она была рада, что его губы заглушают ее стоны и они не долетят до ушей любопытствующих, которые подслушивают под дверью.

Антоний рванул ее пояс, так что драгоценные камни рассыпались по полу, и стянул одежду царицы через голову, оставив ее нагой и дрожащей. Клеопатра вцепилась ему в плечи, позволяя входить в себя; ей казалось, будто ее убивают раз за разом, но раны так сладки, что она никак ими не насытится. К экстазу примешался страх. Скоро — сегодня, в эту самую минуту — все это закончится, и жизнь со всей ее болью и неуверенностью снова вступит в свои права.

Но сейчас она была не царицей Клеопатрой, а объектом страсти мощного мужчины. Она сосредоточилась на нарастающем удовольствии, то кусая Антония за шею, то обхватывая его еще крепче и позволяя ему входить в ее тело все глубже и глубже, словно старателю, извлекающему тайные драгоценности из глубин ее тела. Руки Антония легли поверх ее рук, и он ритмично приподнимал и опускал ее, как будто она была музыкальным инструментом, а он — музыкантом, играющим ее удовольствие.

Это состояние полной капитуляции было для Клеопатры новым. Она и раньше бывала объектом вожделения ее любовников, но никогда еще не получала такого наслаждения в объятиях мужчины.

Когда Антоний почувствовал, как ее тело содрогается в пароксизме страсти, он отнес ее на кровать и уложил, словно ребенка. Он разделся; пенис его был по-прежнему огромен и, когда Антоний снимал сандалии, устремился в сторону Клеопатры. Небольшие шрамы усеивали грудь Антония подобно созвездию; белые и зазубренные, они выделялись на фоне его загорелой кожи. Антоний был широк в корпусе, и Клеопатра видела, где он с годами расплывется; но сейчас вес был распределен красиво, и благодаря ему тело Антония смотрелось куда солиднее, чем у какого-нибудь тощего юнца. Через левый бок тянулся грубый шрам от плохо зажившей глубокой раны.

Когда Антоний улегся рядом, Клеопатра провела по шраму пальцем.

— Получено на службе у нашего Цезаря, — заметил Антоний. Он взял Клеопатру за руку и обхватил ее пальцы горячими губами, осторожно их посасывая. — У нас в Галлии была очень скверная белошвейка.

— Тебе следовало бы завести врача-грека, — улыбнулась Клеопатра.

— Вместо римского лекаря-коновала?

— Именно.

— Ах, государыня, ты снова вернулась к своим царственным замашкам? — Он притянул Клеопатру к себе, навалился на нее всем телом и вошел в нее быстрыми, жаркими толчками. — Придется снова укротить тебя.

ЭФЕС

Десятый год царствования Клеопатры

Арсиноя не знала, куда идти, но понимала: ей следует немедленно покинуть пределы храма. Верховный жрец выяснил, что ее смертный приговор был подписан самим императором. Единственный способ спастись — бежать, переодевшись. Но куда же ей отправиться? Она постоянно находилась под охраной; стражники следовали за ней повсюду, куда бы она ни шла, даже во время ее ежедневных жертвоприношений в храме. Арсиноя была уверена, что эти римляне присоединились бы к ее молитвам, если бы знали, что она ежедневно молит богиню уничтожить ее сестру, римскую шлюху.

Приказы, отданные на ее счет Юлием Цезарем, были куда более милосердны, чем Арсиноя ожидала от римлян: пленную царевну надлежало содержать под домашним арестом, но не причинять ей никакого вреда. Никакого вреда! Все понимали, что это означает, даже сопровождающие ее солдаты, хотя они то и дело окидывали ее похотливыми взглядами. Они не смели осквернить ее, хотя, конечно же, хотели, и Арсиноя часто недоумевала: что заставило Цезаря отдать подобный приказ?

Он прогнал ее в цепях по улицам Рима в своем отвратительном победном шествии. Что ж, этим он опозорил не ее, а себя. Римские матроны, регулярно навещавшие Арсиною в заключении, были в ужасе от того, что царевну — молодую, благородную, образованную, из знатной семьи — вели закованной, словно дикарку или животное. Арсиноя позаботилась о том, чтобы эти добродетельные сплетницы узнали, кто именно повинен в том, что с ней обошлись подобным образом.

Нет, не Цезарь. Нет, говорила Арсиноя, несчастный стареющий полководец околдован ее сестрой, которая трудилась по ночам, когда все добрые люди спят, и плела чары, опутывая тех, кого хотела подчинить. Бедный Цезарь — всего лишь одна из многих ее жертв. Разве он не сделался за последние годы слабым и болезненным, разве не участились эти его странные припадки? Клеопатра вызвала его болезнь своими темными заклинаниями. А может быть, она воспользовалась слабостью Цезаря, чтобы манипулировать им.

То же самое происходило и с их дорогим покойным отцом: Клеопатра всю жизнь морочила его при помощи своей темной магии. Возможно, она наложила на него проклятие, и оно и стало истинной причиной его смерти, а Клеопатра сделалась царицей. И разве благодетельницы Арсинои не знают, что она также убила двух своих братьев?

Арсиноя любовалась отвращением, что появлялось на лицах римских матрон, помешанных на кровных узах, когда она рассказывала о злодеяниях своей сестры. Неважно, что будет с пленницей теперь: по крайней мере, Арсиноя знает, что уронила Клеопатру в глазах тех, к кому та особенно хотела подольститься, — в глазах граждан ее драгоценного Рима.

А теперь Юлий Цезарь мертв, и его приказ — не причинять вреда царевне — больше не охранял Арсиною. Ныне ее отвратительная сестра нырнула в постель того щеголеватого увальня, которого Арсиноя видала в Риме, — много мяса и хвастовства, и ничего более. Есть ли предел распутству Клеопатры? Она, Арсиноя, скорее умерла бы, чем легла бы под кого-то из этих чудовищ.

Так она и дала понять этому кретину Гельвинию, который, несмотря на приказ Цезаря, не сводил взгляда с ее пышной груди. Иногда Арсиное казалось, что у него глаза вот-вот выскочат из глазниц, так он на нее таращился. Гельвиний попытался — один-единственный раз — тайком пробраться к ней, когда, как он думал, все спали. Он подкрался к ее кровати и попытался всунуть свой член ей в рот, но она схватила его, дернула как следует и изо всех сил укусила наглеца за яйцо. Арсиноя никогда в жизни не слыхала, чтобы кто-то вопил так громко. Несколько мгновений спустя в комнату влетел жрец в сопровождении римлян-караульных. Гельвиния, сжавшегося в комок, унесли, а потом перевели куда-то.

Арсиноя жалела лишь об одном: что она прокусила ему кожу и ощутила во рту солоноватый вкус его крови. Потом она неделю ничего не могла взять в рот. Но, по крайней мере, она отведала крови римлян. И то хорошо.

Три коротких стука в дверь были сигналом. Арсиноя накрыла голову, вознесла короткую молитву богине и закуталась в длинную шаль. Она и самый преданный ей человек, верховный жрец, должны были ускользнуть в ночь и на лодке добраться до Кипра; там наместник Кипра предоставит им убежище — во всяком случае, до тех пор, пока римляне не пронюхают, куда они делись. А затем — кто знает? При необходимости она сможет прикинуться дворцовой рабыней и мыть там полы, пока не пробьет час и она не обретет помощь, дабы отвоевать свое царство.

Но до тех пор, пока кто-либо из высокопоставленных римлян находится в силках ее сестры, ей, Арсиное, будет грозить опасность.

Царевна открыла дверь. Рядом с верховным жрецом стояли двое римских часовых, которых Арсиноя никогда прежде не видела. Один был высок и массивен. Второй, пониже, держал в руках обнаженный меч. Этот казался более злобным. Жрец отвел взгляд, стараясь не смотреть на Арсиною. Низкорослый римлянин грубо схватил царевну за руку.

— Твой приятель сдал тебя в обмен на помилование, — произнес он.

— Это неправда! — попытался протестовать жрец, по-прежнему не глядя ей в лицо. — Мы оба приговорены к смерти.

— Но только один — по твоей воле, — парировал римлянин. — Любопытно, не правда ли?

Он скрутил Арсиное руки, а его напарник связал их ей за спиной.

— Что вы делаете?! — возмутилась Арсиноя, пытаясь вырваться, и чуть не упала на жреца.

Тот отскочил от нее, словно от зачумленной.

— Что они со мной делают? — потребовала она ответа от жреца.

— Я в этом не участвую, — вместо ответа сказал жрец стражникам, отходя в сторону.

Но низкорослый стражник схватил его за руку.

— Ты в этом участвуешь, нравится это тебе или нет. Ты нарушил приказ триумвиров Рима, ты поддержал убийц Цезаря, и теперь ты заплатишь за это.

Жрец застыл и впервые за все это время взглянул на Арсиною; к нему вернулось подобие прежнего достоинства.

— Я буду иметь честь умереть вместе с тобой.

— Нет, — возразил высокий римлянин, нарушив молчание.

Казалось, он сожалеет о своих словах: то ли ему не нравилось, что приходится говорить такое, то ли отвратительным казался приказ, который предстояло выполнить, — этого Арсиноя понять не могла. Но голос его звучал ровно, хотя и с горечью.

— Нам приказано пощадить тебя, жрец. Кто-то — уж не знаю, кто именно — заступился за тебя. Быть может, тебя спасла твоя жреческая должность.

— Но ты будешь свидетелем смерти той, кого ты именовал царицей Египта, — добавил второй. — И не забывай, что отчасти вина за ее смерть лежит и на тебе. Ты — служитель божества. Ты мог бы давать советы и получше.

Римляне погнали Арсиною и жреца по коридору; на стенах горели факелы, и в их свете идущие отбрасывали резкие черные тени. Затем они вышли на бодрящий ночной воздух. У Арсинои упала шаль, и она остановилась, глядя то на одного римлянина, то на другого и ожидая, чтобы кто-нибудь из них подал ее.

— Там, куда ты идешь, она тебе не понадобится, — сказал низкорослый.

Жрец подобрал шаль и накинул Арсиное на плечи.

— Если ты умрешь сегодня ночью, ты уйдешь к богам законной царицей Египта, — прошептал он ей на ухо. — А если я останусь жить, я приложу все силы, чтобы об этом стало известно.

— Законная царица Египта лежит сейчас в объятиях Марка Антония, императора Рима, — сказал низкорослый стражник. — Будь у тебя побольше ума, ты могла бы быть сейчас на ее месте.

Арсиноя огляделась по сторонам, но вокруг никого не было — лишь колонны храмового притвора, такие красивые днем. Они превратились в каменных стражей ее позора. Арсиноя подумала о том, как умирала Береника. Она ведь наверняка смотрела на тех, кто обрек ее на смерть, с презрением, ненавистью или даже жалостью — до того самого момента, когда лезвие меча коснулось ее шеи. Арсиноя решила вести себя так, чтобы Береника могла гордиться ею. Она не опозорит память сестры, выказывая страх перед этими римлянами. Они могут отнять у нее жизнь, но не достоинство.

Царевна приблизилась к низкорослому стражнику и взглянула прямо ему в глаза.

— Я скорее умерла бы, чем стала любовницей римлянина.

Стражник вскинул было руку, чтобы отвесить Арсиное пощечину, но напарник удержал его.

— Не нарушай приказ, — сказал он. Затем он развернул Арсиною и подтолкнул вперед. — Ты просто тянешь время.

Арсиноя расправила плечи и взглянула вперед. В дальнем углу двора, за каменным жертвенником стоял римский центурион. Арсиноя не могла разглядеть его лицо, но увидела, что это рослый, крупный мужчина; он стоял, широко расставив ноги. Неужто ее убьют на этом самом камне, на котором животных приносили в жертву богине? Без суда, без свидетелей ее смерти — кроме этих варваров и жреца-изменника?

Стражники вытолкнули ее из тени. И в тот же самый миг, когда Арсиноя узнала Гельвиния, на лице его расплылась улыбка, а меч центуриона покинул ножны и сверкнул в свете лунной богини — вместе с белозубой улыбкой римлянина.

АЛЕКСАНДРИЯ

Десятый год царствования Клеопатры

Клеопатре было любопытно: неужто предостережения философов окажутся правдивы и ее здравый смысл скончается, захлебнувшись наслаждением?

— Я у тебя в плену, император, — сказала она Антонию. — Умом, телом и царством.

— А я — у тебя, царица, — отозвался он.

Они только что занимались любовью — снова — в купальне у Клеопатры. Когда они закончили, царица собралась было улечься, но Антоний велел подавать обед.

— Что, среди полуночи? — удивилась Клеопатра.

— Пускай время подстраивается под желания человека, — заявил Антоний. — Ибо они важнее всего.

Клеопатра понадеялась, что повара выполнили ее приказ: чтобы у них в любое время дня и ночи имелись наготове свежие роскошные яства. В том, что касалось стремления покушать, Антоний был непредсказуем. Лишь одно можно было сказать наверняка: это стремление будет наличествовать. А вот где он захочет есть, когда и что именно — это всегда оказывалось неожиданностью.

Клеопатра никогда еще не видела человека, столь страстного в работе и в самой жизни. Большую часть времени Антоний готовил свое войско к походу на Парфию. Он то и дело совещался со своими командирами конницы, специалистами-оружейниками, военными инженерами и картографами, уделяя пристальное внимание каждой нудной детали собираемой им военной машины.

Во второй половине дня Антоний не отдыхал, а требовал развлечений: спорта, диспутов, театральных представлений или секса — а иногда нескольких вещей сразу, в разной последовательности. Перед ужином он встречался с приезжими сановниками и говорил с ними об их делах. По вечерам они с Клеопатрой проводили много времени, обедая с самыми состоятельными и самыми интересными жителями Александрии и римлянами из окружения Антония.

Александрийцы были в восторге от Антония; его прозвали Несравненным — человеком, чья любовь к жизни не ведала границ, который жил со вкусом и страстью, который жадно поглощал впечатления, от самых грубых и примитивных до эзотерических. В Александрии Антония обожали за его щедрость, чувство юмора, любовь ко всему греческому и египетскому — и за то, что он выбрал их царицу в партнеры для своего смелого, рискованного предприятия.

Те, кто помнил, как отец Клеопатры пресмыкался перед вождями Рима, поражались: теперь их царица не только в значительной мере оплачивала войну Рима с Парфией, но и явно наряду с императором управляла стратегией этой войны.

После ухода гостей — зачастую это происходило уже на утренней заре — Антоний с Клеопатрой могли взять в конюшне лошадей и отправиться куда-нибудь в глушь, на юг от города, как Клеопатра ездила много лет назад вместе со своей подругой Мохамой, девушкой из пустыни. После быстрой скачки Клеопатра могла проспать несколько часов, пока Антоний принимал ванну и приступал к дневным заботам, время от времени устраивая пятнадцатиминутные перерывы для короткого сна. Хотя Антоний и не ведал усталости, не раз случалось, что он засыпал во время встреч с кем-нибудь из своих офицеров.

Этим вечером они с Клеопатрой поужинали наедине в одной из тех небольших обеденных комнат, где в свое время ее отец частенько, уже поужинав перед этим с женой, делил позднюю трапезу с какой-нибудь из своих любовниц. Антоний возлежал на том самом ложе с обивкой из пурпурного шелка, которое так любил Авлет, а Клеопатра дивилась симметрии событий: оба мужчины, пожелавшие разделить с нею свою власть, предпочитали отдыхать в этой маленькой комнате.

Впрочем, смотреть на Антония было куда приятнее, чем на старого Авлета. Его бронзовая кожа порозовела после купания, а на лице играл румянец, порожденный горячей пищей и подогретым вином с пряностями. Месяцы, проведенные им вдали от войны и отмеченные воистину царскими трапезами, придали телу Антония грузности, но Клеопатра по-прежнему находила его красивым. Как-то так получалось, что каждый дополнительный фунт лишь усиливал его мужское обаяние.

Клеопатра умостилась в изгибе его могучего тела, прислонившись к бедрам, и смотрела в лицо Антонию. Время от времени, глотнув вина, Антоний притягивал царицу к себе и целовал горячими, обильно сдобренными пряностями губами.

— Все философы, которых я изучала, император, — будь то последователи Платона или Аристотеля, эпикурейцы или стоики — не рекомендуют потакать этим своим страстям, — сказала Клеопатра, облизывая губы после поцелуя. Она взяла фазанье крылышко и принялась пощипывать нежное мясо.

— Естественно, — беспечно откликнулся Антоний. — Их цель — отрешиться от всего, в чем состоит жизнь: от еды, питья, дружбы, войны, любви. Я и сам изучал их в Греции и с гордостью могу сказать, что они так и не смогли переубедить меня. Один скрюченный старый софист призывал меня покаяться в порочных желаниях и освободить душу от причиняемых ими мучений. «Я совершенно не желаю освобождаться от своих желаний, — сказал я ему. — Я обожаю свои желания, а они обожают меня».

— А ты не считаешь, что искоренение страстей жизненно важно для рационального принятия решений?

Разумеется, Клеопатра поддразнивала Антония. Она очень любила то время, которое они проводили вдвоем: охотились, ездили верхом, пировали, смеялись, занимались любовью. Клеопатра не получала такого наслаждения со времен юности. Естественно, ей и в голову бы не пришло отказываться от всего этого ради каких-то философских концепций. Но любопытно: возможно ли жить в соответствии с этими величественными, беспощадными стандартами и в то же время безрассудно и беспечно получать удовольствие от ощущений?