Как могла Клеопатра удержаться от вмешательства? Неужели ее шестьдесят кораблей, хорошо вооруженных и готовых к бою, не смогут спасти хотя бы часть их флота? Нарушив приказ Антония, требовавшего, чтобы царица вместе со свитой сидела в каюте или хотя бы держалась на корме, где ее нельзя будет заметить, Клеопатра промчалась через всю палубу в поисках Эвмена, греко-египтянина, командовавшего их эскадрой.

— Наварх! — крикнула она, перекрывая ритмичный скрип весел. — Мы должны поддержать первую линию! Мы уже потеряли дюжину кораблей! Если мы не можем ускользнуть, давайте хотя бы умрем с честью!

Наварх лишь качнул головой.

— Император предвидел, что твое величество пожелает присоединиться к битве. Он заверил меня, что, если я нарушу его приказ, он казнит меня собственноручно. А он слов на ветер не бросает.

Клеопатре отчаянно захотелось вцепиться Эвмену в бороду и выдрать ее до последнего волоска.

— Разве ты не видишь, что наш план рушится? Тебя все равно казнят — за то, что ты стоял в стороне, пока наши люди умирали!

— Уверяю тебя: император уже взвесил весь этот риск. Пожалуйста, успокойся. Он хочет, чтобы мы вырвались отсюда. Не позволяй отдельным поражениям вводить тебя в искушение. Это печальный, но необходимый шаг к победе.

Эвмен разговаривал с ней покровительственно, и это взбесило Клеопатру. Но одновременно с тем она осознавала, что наварх прав. Просто характер Клеопатры не позволял ей стоять и смотреть, как ради исполнения ее планов умирают люди. Римляне быстро учились бессердечию, как, возможно, и все люди военные вообще. Может, четверо рожденных ею детей сделали ее более восприимчивой, более уязвимой перед лицом кровопролития и смерти? Клеопатра знала, что должна взять себя в руки — ради будущего. Ей еще предстоит сегодня насмотреться и на смерти, и на умирающих.

— Как тебе угодно, — сказала она наварху. — Но мы не можем ждать вечно. Если к вечеру прореха в центре не появится, мы все же вступим в бой. А если ты опять откажешься, то я казню тебя собственноручно.

В ответ наварх поклонился. Если он и намеревался позднее воспротивиться ее приказам, то сейчас никак этого не выказал.

Клеопатра вернулась на безопасное место на корме и впала в панику, осознав, что больше не видит Антония. Он не остался на своем флагмане, а предпочел командовать боем с корабля поменьше, более легкого и быстроходного. Антоний знал, что враги первым делом постараются захватить флагман, поскольку, если им удастся взять в плен самого императора, война будет окончена.

Теперь Клеопатра убедилась в том, что стратегия Антония была абсолютно верной. Два корабля Агриппы, изготовив тараны, спешили к флагману. Лучники Антония, расположенные на высоких надстройках, начали осыпать таранящие их корабли градом стрел, но Клеопатра видела, что те и не думают сворачивать. Солдаты, готовые заменить раненых или убитых, удерживали сверкающие балки таранов на месте даже после того, как два окованных металлом носа кораблей столкнулись.

Второй корабль Агриппы протаранил флагман Антония, зайдя с подветренной стороны; экипаж флагмана теперь пытался не пустить вражеских солдат к себе на борт. Римские солдаты посыпались на палубу. Корабли у Антония были больше кораблей Агриппы, и Антоний воспользовался этим преимуществом, разместив на борту как можно больше солдат-пехотинцев. Если им и не хватало кораблей, они могли компенсировать это большей численностью команд, дабы отражать попытки абордажа. Антоний считал, что благодаря превосходству в живой силе его люди с легкостью захватят любой вражеский корабль, с которым сумеют сойтись борт к борту.

Но сейчас враги хлынули на флагман с двух сторон. Два потока хорошо питавшихся римлян, которые все лето пили прекрасные вина Октавиана и не страдали от болезней, подточивших волю тех, кто сражался за Антония. И все же это был флагман Антония, и на нем размещались самые лучшие и самые верные его бойцы.

Схватка на палубе превратилась в сплошную мешанину тел, и издалека Клеопатра не могла разобрать, где свои, а где враги. И уж тем более не в силах была понять, кто одерживает верх.

Она перевела взор на север, туда, где корабли Октавиана приближались к их эскадре, подплывая настолько, чтобы начать обстрел метательными снарядами, а потом отступая для перезарядки. Эти суда также были легче кораблей Антония, и им легче было маневрировать.

На южном фланге дела обстояли лучше. Им командовал сам Антоний. Его эскадра из пятидесяти кораблей сумела связать боем превосходящую по численности флотилию Агриппы. Лучники, устроившиеся в высоких надстройках, метко поражали стрелами людей на палубах.

Клеопатра снова помчалась на нос, упрашивая Эвмена помочь правому флангу. Антоний находился на борту одного из этих кораблей. Несмотря на то что врагов было больше, он продолжал держаться. Но как долго еще он выстоит? Неужто Антоний будет биться не на жизнь, а на смерть, а Клеопатра — только смотреть, словно зритель на гладиаторских играх? Она уже готова была закричать, обращаясь к наварху, но невольно проследила за его взглядом, обращенным в сторону моря.

Аккуратные схемы, которые Антоний чертил в их шатре военного совета, теперь ожили. Сто семьдесят кораблей Антония сумели втянуть в бой весь флот Агриппы. Все четыре сотни кораблей, если не больше. Середина залива представляла собой чистый голубой простор, и лишь волны лениво катили там. Больше не было центральной линии кораблей, защищавшей эскадру Клеопатры. Не осталось ничего, что могло бы помешать ей поднять паруса и поймать попутный ветер, который унес бы шестьдесят судов с сокровищами прямиком в открытое море.

— Поднять паруса! — крикнул наварх, и матросы принялись быстро натягивать огромные белые полотнища.

Эвмен взял Клеопатру за руку.

— Прошу тебя, спустись в каюту. Ветер усиливается. Какой-нибудь неосторожный матрос в спешке может зацепить тебя.

— Где император? — настойчиво спросила Клеопатра. — Мы не можем бросить его во время боя!

— Император лучше знает, что нужно делать. Он расчистил для тебя путь к бегству. Он последует за тобой сразу же, как только сумеет оторваться от врагов.

При мысли о том, что она должна покинуть Антония, ничего не зная о его судьбе, у Клеопатры упало сердце. Как легко было строить подобные планы, пока они оставались чистыми домыслами, и как трудно выполнять их! Антоний придет в ярость, если она не воспользуется попутным ветром и не бежит. Его солдаты могут восстать против нее, если по ее вине они опять окажутся запертыми в проклятом заливе. Они могут даже не посчитаться со своим командиром и убить ее. А кроме того, здесь у них не осталось ни лекарств для больных и умирающих, ни провизии для голодных. Ничего, чтобы поднять и без того невысокий боевой дух.

Делать нечего: оставалось лишь уплывать и увозить сокровища.

— Если уж я должна покинуть императора в этом заливе, пожалуйста, не проси меня еще и повернуться к нему спиной, — сказала она Эвмену. — Я буду стоять здесь, с тобой. На каком из этих кораблей Антоний?

— Он перескакивает с корабля на корабль, чтобы подбодрить своих людей и избежать плена. — Клеопатра заметила промелькнувшее в глазах Эвмена неприкрытое восхищение. — Он слишком ловок, чтобы попасть в плен, и слишком силен, чтобы умереть.

Паруса — огромные белые треугольники — взмыли в безоблачное синее небо и раздулись под ветром, словно поднимающееся тесто. Клеопатра переводила взгляд с корабля на корабль, выискивая хоть какой-нибудь признак, который свидетельствовал бы о присутствии Антония: его штандарт, его офицеров-помощников, блеск его кирасы с изображением Немейского льва или сверкание его меча, воздетого над головой, дабы привлечь внимание солдат. Но ей так и не удалось разглядеть своего мужа в этом месиве. Она все еще продолжала искать его взглядом, когда ветер пронес ее через пролив и вынес в неспокойные воды Ионического моря.

МЫС ТЕНАР, ПОБЕРЕЖЬЕ ГРЕЦИИ

Двадцатый год царствования Клеопатры

— Когда я посмотрел назад и увидел корабли Агриппы почти рядом, на миг меня охватило отчаяние, — признался Антоний.

С хмурым видом он сидел на кровати в каюте у Клеопатры. Сквозь единственное небольшое отверстие в стене пробивался тонкий столбик света. В помещении было темно, хотя вечер еще не наступил, а Клеопатра отослала слуг прочь прежде, чем они успели зажечь лампы. Плечи Антония поникли; он отказался от вина и пищи и не желал, чтобы к нему прикасались. Он сидел, опираясь локтями о бедра, и взгляд его был полон тоски.

— Обычно я выхожу из боя последним, а не первым.

— Милый, ты добился успеха там, где любой другой потерпел бы полное поражение, — проговорила Клеопатра, расхаживая по каюте. — Ты сумел вызволить нас из совершенно бедственного положения. Подумай о тех жизнях, которые ты сохранил. Ты спас многие наши корабли, наши сокровища и меня. Наши потери минимальны — по сравнению с тем, какими они могли бы быть, окажись мы под командованием менее мужественного человека.

— Если не считать тех, кого вынудили сдаться.

— Мы же знали, что это неизбежно. Это был единственный способ вырваться оттуда.

— Во сне меня преследуют лица моих офицеров, оказавшихся в лапах Октавиана, — сказал Антоний.

Он повернулся, и лицо его попало в полосу света, так что Клеопатра, разглядев его, ощутила всю силу терзающих его угрызений совести. Внешние уголки глаз обвисли, и казалось, будто они могут от позора совсем соскользнуть с лица.

— Они были из числа лучших моих людей! — с силой промолвил Антоний. — А Октавиан не ведает милосердия.

— Быть может, на него подействует призрак того, чьим именем он разбрасывается направо и налево, как будто оно принадлежит ему?

Антоний улегся на кровать.

— Иди сюда, — вздохнул он, вытягивая руки так, чтобы Клеопатра могла улечься рядом и положить голову ему на плечо.

Подобного ощущения она не испытывала с самого детства — покоя, какой ощущаешь, припав к груди мужчины; но тогда это был ее отец, чьи суждения она часто подвергала сомнению или не принимала во внимание.

Клеопатра сама не знала: то ли она здесь для того, чтобы утешить Антония, то ли он ниспослан богами, чтобы утешить ее. Насколько могла, она обрела успокоение в его силе, в мускусном запахе его кожаной туники, в его горячих руках, обхвативших ее и замкнувших в круге его горя.

— Мы не проиграли, — сказала Клеопатра.

— Но и не победили, — отозвался Антоний. — Мне пришлось бросить собственный флагман, и вместе с ним — нескольких из самых доблестных людей, каких мне только доводилось встречать.

— Давай не будем горевать о тех, кто, быть может, сейчас жив и здоров и пьет хорошее вино, набив кошелек деньгами Октавиана.

Антоний рассмеялся, но смех его был горек.

— Ты предлагаешь невеселое утешение, Клеопатра.

— Ты тщательно рассчитал степень риска, император. Мы отделались куда дешевле, чем предполагали.

— Это верно. Но когда теряешь людей, вместе с ними теряешь часть собственной души.

— Милый, неужели твоей душе было бы лучше, если бы ты наблюдал за тем, как они медленно и мучительно умирают от дизентерии?

— Моей душе было бы лучше, если бы мы вообще не оказались запертыми в этом гиблом месте.

Клеопатра поняла: теперь Антоний будет мрачен до тех пор, пока не решит, что минуло подобающее количество времени. Она лежала рядом с ним, затаив дыхание и радуясь, что он все-таки жив, хотя и утратил некую часть своей души. Впрочем, она была уверена: эта часть восстановится, когда он перестанет корить себя за гибель этих людей.

В любом случае Антоний сумел с честью выйти из ужасной ситуации. Конечно же, его подчиненные понимают это и, как и Клеопатра, благодарны ему за спасение их жизни. Ибо после ее побега все пошло не так, как они задумали, и она уже было решила, что потеряла Антония навсегда.

После того как эскадра царицы вышла из залива, Клеопатра продолжала смотреть в море, выискивая взглядом корабли Антония, которые, как она ожидала, вскорости должны были последовать за нею. Она все посматривала искоса в сторону заходящего солнца, пока пылающий диск не погрузился в воду, а потом долго оставалась на палубе, и наконец ночной холод вынудил ее спуститься в каюту.

И все это время Антоний продолжал сражаться, пытаясь оторваться от врага. Благодаря превосходству в численности Агриппе удалось зажать часть кораблей Антония в заливе. Когда Антоний увидел, что у капитанов этих кораблей не осталось иного пути, кроме как сдаться — собственно, они и принялись сдаваться, — он воспользовался этой возможностью для того, чтобы поднять паруса и бежать прочь из залива вместе с большей частью своей эскадры. Отступление прошло успешно, но это малое достижение Антония не утешило.

Он нагнал Клеопатру на следующее утро, как раз вовремя, чтобы отразить нападение царя Спарты; спартанец застал египетскую царицу врасплох, когда корабли Клеопатры шли вдоль побережья Пелопоннеса, и его пятьдесят кораблей принялись осыпать египетский флот метательными снарядами. Но огромные таранные суда Антония по-прежнему были готовы к бою. Он безжалостно сокрушил спартанцев — Клеопатра видела все это с борта своего флагмана. Впрочем, Эвмену было приказано держаться в стороне от схватки, чтобы не подвергать царицу опасности, и он продолжал неукоснительно выполнять этот приказ. Поэтому наварх и царица вместе смотрели, как лучники Антония выбирают себе мишени на палубах спартанских кораблей, не обращая внимания на то, что башни-надстройки кренятся под порывистым морским ветром. Клеопатра не знала, что тут сыграло большую роль — отменная выучка римских солдат или гнев, нараставший все то время, пока они сидели запертыми в ловушке, — но она никогда еще не видела, чтобы кто-либо отбивал нападение так быстро и так яростно.

После схватки Антоний не перешел на корабль Клеопатры. Когда флагман встал так, чтобы позволить императору перебраться с судна на судно, Антоний лишь прислал гонца, передав с ним, что присоединится к царице позже. Клеопатра никак не могла понять, отчего же он не возвращается к ней, и две ночи маялась без сна. Вдруг он ранен и скрывает это от нее? Она отправила своего гонца на корабль императора, чтобы тот прояснил этот вопрос, и пригрозила, что утопит посланника, если он по возвращении не сможет доложить о состоянии здоровья Антония. Вернувшись, тот сообщил — едва переводя дух, потому что ему пришлось долго грести, — что император на вид пребывает в добром здравии, не носит никаких повязок, и по нему не видно, чтобы он страдал от раны или потери крови; нет даже синяков и ссадин, которыми всегда отмечены люди после схватки. Эвмен шепотом сказал царице:

— Быть может, душевные раны заставляют льва держаться в одиночестве. Богиня войны собирает тяжкую дань даже с самых яростных людей. А император как раз из числа таких страстных людей.

Наварх склонил голову так низко, что Клеопатра увидела розовеющее пятно на его макушке, там, где темные волосы наварха начали редеть.

— Прости меня за подобную фамильярность. Я не хотел оскорбить тебя — лишь утешить.

— Я прощаю тебя, наварх, поскольку подозреваю, что тебя осенило прозрение.

Когда у мыса Тенар Антоний в конце концов согласился присоединиться к Клеопатре, он приветствовал ее с распростертыми объятиями и с победным видом. Его загорелое лицо раскраснелось, и зубы казались белыми, словно луна. Когда он со своими офицерами высадился на берег, Клеопатра услышала, как солдаты Антония распевают на латыни пошлую песню про удаль Антония, сражавшего своих жертв, и твердость его могучего меча. И все это, конечно же, с массой двусмысленностей. Клеопатра уже привыкла к этим песенкам. Например, солдаты Цезаря, прославляя знаменитые мужские качества своего вождя, горланили, что он — жена всех мужей и муж всех жен. Антоний, как и Цезарь, никогда не возражал против этих песен — они ему даже нравились.

Решительным шагом он спустился по сходням; темно-пурпурный плащ, раскрывшийся у него на груди, словно огромная орхидея, вился за плечами; меч в сверкающих ножнах хлопал его по бедру. Люди Антония до сих пор праздновали не только свое спасение, но и быструю и убедительную победу над спартанским флотом. Антоний хищно, по-волчьи улыбнулся Клеопатре, поклонился и взял ее за руку.

До тех пор, пока они не остались наедине, он не делился с нею своими терзаниями. Но как только дверь в их покои захлопнулась у них за спиной, заглушив хриплое пение солдат, Антоний опустился на кровать и как-то поник, словно из его могучего, львиного тела выпустили весь воздух.

И вот теперь они лежали на кровати и молчали. Клеопатра закрыла глаза и безмолвно вознесла молитву богине, благодаря ее за то, что полководец и муж царицы Египта, отец ее детей, жив и невредим, хотя и пребывает в унынии. Клеопатра уже видела его в подобном состоянии — после отступления от Фрааспе, когда он потерял так много солдат в заснеженных горах Армении.

Эвмен был прав: Антоний — человек страстный. Именно это свойство делало его по-юношески пылким в любви, побуждало ночь напролет пить и смеяться в компании ближайших друзей или рядовых солдат, сражаться со сверхъестественным мужеством, добиваться власти над империей; и это же самое свойство заставляло его отступать перед лицом потерь и поражений, словно раненого льва, что зализывает свои раны. «У него нет хладнокровия Цезаря, — подумала Клеопатра, — но и Цезарь не имел сердца Антония. Его очень человеческого, очень уязвимого сердца».

Клеопатра положила руку ему на грудь и держала так, пока их дыхание и пульсация крови не стали звучать в унисон. Их сердца бились, ведомые духом товарищества, чувства, которого не испытывают случайные любовники или муж и жена, делящие лишь домашние заботы. Это был союз высшего порядка — союз мужчины и женщины, проникших в самые глубины тайных страстей друг друга, союз воинов, которые вместе смотрели врагу в лицо и восторжествовали, союз друзей, которые дорожили обществом друг друга в самый напряженный момент жизни.

На Клеопатру снизошел покой. Ее дыхание стало тихим, и с каждым выдохом напряжение, копившееся в ее мышцах все время долгой летней осады, покидало ее тело. Клеопатра даже подумала было, что уснула или впала в транс, но тут Антоний сказал: «Помоги мне», и разжал объятия, чтобы она помогла распустить кожаную шнуровку на его тунике.

Клеопатре подумалось, что это будет последний шаг, который загладит его печаль, и она обрадовалась. Она раздернула шнуровку на правом боку, и от этого стал отчетливее слышен запах, запах крови и соли, отполированных балок его корабля, моря, миндального масла, которое он использовал, чтобы кожаный доспех не натирал тело. Для нее Антоний всегда источал запах плотской страсти, словно он был самая сущность мужчины, само завоевание. В его запахе таилась сила. Даже теперь, когда он был потным и немытым, она могла бы куснуть его за мышцу рядом с подмышкой и возбудиться от этого.

«Матерь Египет, ты ничуть не лучше фаюмской проститутки», — сказала себе Клеопатра, мысленно рассмеявшись, и обвела пальцем вокруг соска мужа.

Но у Антония не было сейчас терпения для подобных игр. Ему не терпелось избавиться от терзаний, и оба они инстинктивно ощущали, что это избавление придет вместе с излиянием семени. Он забрался на Клеопатру, задрав ей платье к самой шее. Он не стал касаться ее грудей, лишь на мгновение взглянул на них. Удовлетворенный увиденным, ухватил ее за распущенные волосы, так что теперь Клеопатра не могла бы пошевелить головой. Антоний с силой поцеловал ее, раздвигая ее губы своими, втягивая ее язык в свою теплую пещеру. Он не выпускал ее рта, пока не почувствовал, как ее ноги обвились вокруг его тела. Тогда, впившись в ее шею, Антоний толчком вошел в Клеопатру. Запустив одну руку ей в волосы, а вторую — под ягодицы, Антоний входил все глубже и глубже. Клеопатра двигалась вместе с ним, навстречу его толчкам, но он прошептал ей на ухо: «Просто дай мне тебя трахнуть». Ему нравилось иногда вести себя так, словно она была не царицей Египта, его партнером, его женой, а просто пассивным орудием его удовольствия.