Клеопатра расслабила ноги, открываясь, словно цветок лотоса, позволяя ему исследовать самые потаенные свои глубины. Она дышала его сущностью, вбирала его в себя, жадно обоняла его запах, вслушивалась в звуки движения, позволяла его поту впитаться в ее кожу и смешаться с ее кровью. Она жадно сосала его язык, как будто находилась в пустыне и его рот был единственным источником воды. Когда ее безрассудство достигло апогея, Антоний вышел из нее, а потом вошел снова, на этот раз очень медленно, словно солдат, осторожно вкладывающий в ножны опасное орудие. Клеопатра любила его еще и за это — за то, что даже во время неуклонного продвижения к вершинам собственного наслаждения он все-таки сдерживался, чтобы довести до экстаза и ее.

Антоний по-прежнему держал Клеопатру, словно куклу, и закрыл ей рот ладонью, когда она закричала, поскольку в коридорах находились матросы, занимавшиеся уборкой. Затем он снова сильнее вцепился ей в волосы, прижал ее руку к кровати и снова вошел вглубь, двигаясь так быстро, что Клеопатра ощутила жжение между ног. Осажденный, голодающий лагерь, равно как и болотистый берег были неподходящими местами для занятий любовью. И вот со слабым стоном, напоминающим мольбу, Антоний с последним толчком достиг вершины.

Они лежали недвижно, вспотев в жарком воздухе каюты. Антоний взял с ночного столика чашу с водой, отпил большой глоток, а остальное вылил Клеопатре на живот. Клеопатра взвизгнула, словно возмущенный щенок, и подскочила, так что они едва не сшиблись лбами. Но Антоний был готов к этому и быстро опрокинул ее обратно на кровать. При виде ее негодования Антоний расхохотался, настолько заразительно, что Клеопатра засмеялась тоже — в основном потому, что поняла: траур по случаю поражения при Акции подошел к концу. Теперь они могут плыть обратно в Египет, поцеловать там сияющие юные лица своих детей и начать планировать следующую схватку.

Клеопатре отчаянно хотелось домой, туда, где они смогут снова купаться вместе в ее мраморной ванне, где слуги будут поливать широкие плечи Антония горячей водой, а он тем временем будет отпускать непристойные шуточки, заставляя их хихикать. Иногда же, в тех случаях, если слуги не говорили по-гречески, он мог выспросить у Клеопатры, как сказать то же самое на их родном языке, чтобы поразить их и заставить смеяться еще сильнее.

От занятий любовью они проголодались, и, пока они одевались, чтобы пойти поужинать, Клеопатра отправила служанку на кухню, чтобы предупредить об их появлении.

— Господин, тебя ждет гость, — вернувшись, сообщила девушка. — Канидий Красс. Он только что прибыл.

— Зови его к нашему столу, — распорядился Антоний. — Хвала богам, он жив! Но что он делает в Тенаре?

Когда Антоний с Клеопатрой вошли в обеденный зал, Канидий уже сидел там. Завидев их, он вскочил; судя по его лицу и волосам, в последнее время он совершенно не следил за своим внешним видом. Похоже, он лишь наскоро вымылся перед самой встречей. Клеопатра заметила грязь у него под ногтями, а лицо Канидия, обычно безупречно выбритое, сейчас покрывала щетина. Она никогда еще не видела, чтобы римский офицер высокого ранга явился на глаза своему военачальнику в столь неопрятном виде.

Завидев Канидия, Антоний прибавил шагу, оставив Клеопатру позади. Клеопатре пришлось припустить бегом, чтобы не отстать от него.

— Что привело тебя сюда? — спросил Канидия Антоний, даже не поздоровавшись с ним. — Ты что, бросил армию?

Тревога, звучавшая в голосе императора, возрастала с каждым словом.

Казалось, будто Канидию не хочется отвечать на этот вопрос. Он взглянул на Клеопатру безумными глазами.

— Царица, — хрипло прошептал он.

— Что случилось, Канидий? Ты болен? — проговорила Клеопатра.

Антония, похоже, сейчас нисколько не волновало состояние Канидия.

— Говори же! — приказал он.

Канидий выпрямился во весь рост — но при этом он все равно остался на несколько дюймов ниже своего командира. Взглянув Антонию в глаза, он сказал:

— Я… мне едва удалось спастись. Я пришел, чтобы сообщить тебе: по дороге в Македонию нашу армию перехватили люди Октавиана, явившиеся для переговоров. Сперва наши солдаты хотели убить их, но ведь это были римляне, и наши офицеры знали многих из них. И потому проголосовали за то, чтобы выслушать их.

Канидий сделал паузу, словно ожидая, что случится какое-нибудь чудо, которое избавит его от необходимости досказывать.

— Заканчивай, Канидий, — уронил Антоний.

Клеопатре почудилось, будто вокруг Антония образовалось ледяное облако — или, может, это от страха кровь застыла в жилах? Во всяком случае, в зале вдруг сделалось очень холодно.

— Выслушав изложенные от имени Октавиана предложения — земли в Италии и значительные суммы золотом, — переданные нашими товарищами-римлянами и призывающие к долгожданному миру, почти все, за исключением нескольких человек, перешли на его сторону.

БРУНДИЗИЙ

Двадцатый год царствования Клеопатры

Это было самым легким из всего, чем ему когда-либо приходилось заниматься. Гораздо легче, чем экзамены в школе, где он никогда не считался не только блестящим, но даже сколько-либо способным учеником. Легче, чем военная подготовка, требовавшая куда больше телесных сил, чем досталось ему от природы.

Октавиан понял: управлять помыслами других гораздо проще, нежели заниматься каким-либо из земных трудов, за которые он брался. Цезарь был наделен множеством дарований и периодически пускал их в ход, дабы приводить окружающих в изумление. Гай Юлий писал книги и стихи, покорял народы, произносил пламенные речи, делил ложе с сотнями любовниц… Но Октавиану, судя по всему, не требовалось делать ничего подобного ради достижения желанных целей. Он просто направлял людские помыслы в то русло, которое соответствовало его устремлениям. Тяжкие труды его дяди, красивые позы и солдатская выправка Антония — все это отнюдь не было необходимым. Нужно одно: заставить людей верить во что-то иное. Даже кровавые битвы прошлого ныне представлялись совершенно ненужными.

Как только разум — наиболее закоснелая часть человеческого «я» — подчинялась давлению, следом немедленно изменялась и окружающая действительность. Кто бы мог подумать, что разум, ни в коей мере не принадлежащий вещному миру, может стать куда более мощной силой, нежели любой материальный предмет? «Какая насмешка судьбы, — подумалось Октавиану. — Если кто-то сумеет обрести власть над несгибаемым, то все гибкое сразу же подчиняется ему само».

Ранее весь мир стоял на стороне врагов Октавиана, но теперь, благодаря тому, как умело Октавиан изменил образ этих самых врагов в умах их союзников, весь мир обратился против императора и царицы. Если не считать немногих упрямцев, все, кто проследовал за Антонием и Клеопатрой через весь мир, все, кто провозглашал их богами и спасителями, ныне стали их противниками. Люди переменили свое мнение — точнее, Октавиан заставил их поменять мнение. И сразу же переменилось все.

Октавиан рассмеялся. Скорее всего, ему больше никогда не придется выйти на поле боя. Впредь все битвы будут происходить в умах людей, где, как он полагал, ему нет равных.

Хвала богам за любовь Деллия к роскоши и за то, что его преданность оказалась столь податливой. Деллий изменил свои помыслы самостоятельно. Он перебежал к Октавиану как раз перед тем, как Антоний ввел свои корабли в залив, и выдал планы Антония. Октавиан не знал, смог бы он в противном случае обратить действия Антония против самого Антония, хватило бы ему тогда предвидения — или же быстрый разум подвел бы его. Если бы намерения Антония стали ясны только после приведения их в действие, а не были бы раскрыты в предательском шепоте Деллия, озарение не посетило бы Октавиана и он не смог бы сделать того, что сделал. Так, по крайней мере, полагал он сам. Увидев, что Антоний сражается только ради того, чтобы сбежать и перегруппировать свои войска в Египте, он просто махнул бы на это рукой и выждал бы еще год, ожидая новой войны и ломая голову над тем, как прокормить сто тысяч человек в течение долгой зимы в опустошенной Греции, поля и пастбища которой еще не ожили после последней гражданской войны Рима. Весь этот год его солдатам пришлось бы отбирать овец и коз у хныкающих пастухов и вырывать кусок хлеба изо рта у старух. И еще отправлять хоть какое-то продовольствие в Рим. Но предательство Деллия подарило Октавиану хитрый план Антония, и Октавиан сумел быстро переписать этот план на свой лад.

И когда флот Антония бежал из Амбракийского залива, то все, что потребовалось Октавиану, — это сказать пленным, что Антоний бросил их ради Клеопатры, что все это время они полагали, будто сражаются за своего великого римского полководца, в то время как в действительности этот полководец более не властен над своими чувствами и находится в рабстве — телом, душой и мужским естеством — у честолюбивой царицы. Они-то считали, что Антоний верен своим людям, что он пожертвует собой ради того, чтобы спасти самого малого из них, но самая эта верность оказалась мифом. Разве не проявил Антоний свои истинные устремления, свою неутолимую похоть к царице, когда бросил своих подчиненных погибать в битве в заливе, дабы сам он мог и впредь наслаждаться ее обществом? Какой мужчина — какой римлянин — мог проявить себя столь бесстыдно любострастным?

В последний момент Октавиан осознал, что большинство солдат не поймут слова «любострастный», а потому заставил себя быть грубым и назвал Антония «пиздолюбом», и все, кто его слушал, заржали при этих словах.

Увидев, как быстро он преуспел в том, чтобы заставить пленных изменить мнение касательно их полководца, Октавиан послал гонцов к армии Антония, которая под предводительством Канидия Красса двигалась маршем к Александрии. К тому времени, как посланцы Октавиана встретились с ними, солдаты Антония уже несколько дней не видели своего полководца и его блеск уже не ослеплял их разум. Услышав предложение золота и земли, армия Антония прямиком направилась к лагерю Октавиана, не обращая внимания на Канидия, кричавшего им в спину: «Товарищи! Не теряйте рассудка!»

Как только большая часть войск перешла к Октавиану, завершение задачи стало детской игрой. Оставалась лишь одна трудность. В Италии не было земли и денег, чтобы выдать солдатам обещанную им непомерную плату. А солдаты, которым не платят жалованье, нередко переходят на сторону первого же, кто покажет им золотую монету. И если упустить время, этим «первым» окажется Антоний. И без того уже солдаты, не встретив немедленного удовлетворения своих требований, подняли в Италии бунт, и даже Агриппа не смог утихомирить их. Вместо того чтобы преследовать Антония до самого Египта и закрепить свою победу, Октавиану пришлось плыть в Брундизий, приказать конфисковать все земли и достояние союзников Антония и раздать все это старшим ветеранам. Остальных он успокоил, лично поклявшись, что вскоре они получат все, что им причитается. Дабы убедить их в серьезности своих слов, Октавиан выставил на продажу свои собственные земли, однако не раньше, чем его друг Меценат заверил его в том, что никто не окажется достаточно глуп, чтобы купить их.

Октавиану нужно было действовать очень быстро, пока он еще сохранял преимущество за собой. Землю в Италии следовало приобретать у ее законных владельцев. Не осталось ни клочка, который можно было бы отобрать у кого-либо, кто считался врагом. Октавиан не имел права рисковать: если бы он конфисковал владения у тех, кто выступал на его стороне, возникла бы реальность новой гражданской войны. Между тем деньги следовало выдать как можно скорее — прежде, чем солдаты найдут себе нового господина или вернутся к прежнему.

Сейчас важнее всего было время. Некогда захватывать земли, поднимать налоги и грабить храмы. В мире осталось лишь одно место, где хранилось много денег, которые можно было захватить разом. И именно в этом направлении сейчас были обращены все помыслы Октавиана.

АЛЕКСАНДРИЯ

Двадцать первый год царствования Клеопатры

...

Мая первого числа,

из города Гера на острове Самос.

Клеопатре VII, царице Египта.

От Гая Октавиана,

сына божественного Юлия Цезаря.

Госпожа!

Миновало уже немало месяцев со времени нашей встречи в Амбракийском заливе, и я долго ждал известий от тебя. Наконец я получил твое письмо с предложением начать открытые переговоры. Я сознаю, что тебе есть что предложить. Но боюсь, что не смогу вести переговоры с тобой, пока ты не докажешь, что готова и впредь нести титул, который некогда пожаловал тебе Сенат, — титул друга и союзника римского народа.

Есть лишь один способ доказать это: передай Марка Антония в руки ближайшего представителя римских властей либо предоставь неоспоримые свидетельства его казни. Могу ли я предложить, чтобы мой заместитель Корнелий Галл, ныне находящийся в Кирене, стал нашим посредником в этом вопросе? Как только ты отделаешься от Марка Антония — любым путем, который сочтешь приемлемым, — мы приступим к заключению союза, который можем установить в память о моем отце и твоем друге, божественном Юлии Цезаре.

Запечатано и подписано Октавианом, сыном божественного Юлия Цезаря.

Клеопатра смяла письмо в кулаке и прижала стиснутую руку к животу. Сколько ударов можно нанести одним-единственным коротким посланием? Это первое открытое заявление о столь долго лелеемых намерениях Октавиана: он жаждет видеть Антония мертвым. Клеопатра никогда не верила, что Октавиан захочет делиться властью, и теперь у нее в руках доказательство ее правоты. Октавиан ждал, пока ступит на Самос, на ту самую землю, где Клеопатра и Антоний праздновали победу своих воинств, и только тогда ответил на ее послание.

Теперь она сожалела, что вообще написала ему, но тогда они с Антонием пришли к мысли, что должны притвориться, будто готовы к переговорам. Тем временем они будут собирать силы для новой борьбы. Быть может, Октавиан разгадал их намерение и потому прислал ответ, полный наглых предложений и самоуверенности.

Клеопатре казалось, будто с того невыносимо тусклого дня, когда Антоний вернулся в Александрию, прошло не восемь месяцев, а восемь лет. Когда при Тенаре он понял, что лишился своей армии, Антоний отказался плыть домой вместе с Клеопатрой и вместо этого отослал ее прочь на ее собственном корабле. Клеопатра знала, что Антоний должен пережить столь тяжкую потерю в одиночестве. Ни один мужчина не позволил бы женщине наблюдать его в такой скорби, и в особенности Марк Антоний.

Клеопатра сказала ему все, что должна была сказать: что он спас ее и сокровищницу, что с этими деньгами они смогут вновь собрать армию, еще большую, нежели потерянная, что Октавиан сломлен и, когда его солдаты поймут, что так называемому «сыну» Цезаря нечем заплатить им, они вернутся к Антонию, к полководцу, ради которого бьются их сердца…

Она произнесла эту исполненную надежды речь — и отбыла. В конце концов, ее наипервейшей задачей было вернуться в Египет под знаменем победы — прежде, чем хотя бы слово о том, что произошло, достигнет слуха ее народа.

Антоний прибыл несколько недель спустя — не так, как сама Клеопатра, корабли которой, украшенные гирляндами цветов, подходили к пристани с гордо поднятыми парусами. Нет, он прокрался в гавань почти тайком, как побежденный. И немедленно заперся в доме на мысу, названном в честь мизантропа Тимона.

Когда Клеопатра явилась к нему, Антоний поведал обо всем, что случилось за время их разлуки.

Он поплыл в Кирену, где размещались пять легионов под командованием одного из людей Цезаря, Луция Скарпа. Антоний верил в то, что сказала на прощание Клеопатра. Да, они смогут быстро оправиться от поражения! Он намеревался сплотить вокруг себя верные легионы. Кроме того, ему нужно было изгнать из памяти воспоминания о том, как он просидел все лето запертым в заливе и как вся его пехота перешла на сторону противника.

Антоний всегда тепло относился к Скарпу и теперь предвкушал, как долгими вечерами будет пить с ним и вспоминать о славных днях, когда они молодыми солдатами служили под командованием Юлия Цезаря…

Но Антонию и его флоту не позволено было приблизиться к причалам Кирены. Едва войдя в гавань, он подвергся нападению. Вскоре до него дошел слух о том, что после того, как легионеры прослышали, будто Антоний бросил своих людей при Акции, они убили Скарпа и перебежали к ставленнику Октавиана, Корнелию Галлу. Когда Антоний услышал об этом, то едва не бросился на собственный меч. Потребовались соединенные усилия трех человек, чтобы удержать его.

«Бросил своих людей? Бросил своих людей?» Высаживаясь в Александрии, Антоний не переставал твердить эту фразу. Он повторял ее тысячи раз, шепотом вопрошая богов, криком требуя ответа у Клеопатры, горько усмехаясь над тем, как неверно были истолкованы его действия, над этой клеветой, порочащей его как человека и как воина. Он заперся в уединенном поместье наедине с этой ложью о его предательстве. Он изводил себя вином, одиночеством и ощущением позора за то, что, по мнению всего мира, он совершил.

А благодаря Клеопатре и ее неудачным попыткам возродить его мужество Антоний не один месяц занимался только тем, что раздвигал ноги шлюхам.

Но то наказание, которое Антоний наложил сам на себя, уже избыто. Скорбь покинула его душу несколько месяцев назад, в день зимнего солцеворота, когда они с Клеопатрой занимались любовью, слыша за окном гимны в честь праздника рождения Солнца.

Ныне он повел флот из сорока кораблей к Паретонию, чтобы заградить путь пресловутому Корнелию Галлу, который, по сообщениям, намеревался вторгнуться в Египет. На самом же деле Антоний собирался вернуть себе легионы, перешедшие к Галлу. Антоний уверял, что сможет повлиять на них, что вышлет посредников — точно так же, как это сделал Октавиан. И его предложения вкупе с его личным присутствием помогут Антонию получить обратно пять легионов. Видят боги, ему понадобятся эти войска, поскольку известно, что чудовище, которое призывало Клеопатру убить ее собственного мужа, покинуло Самос и направилось в Иудею, где предатель Ирод, несомненно, снабдит его всем необходимым для вторжения в Египет. Антоний не верил, что Ирод сдастся, но Клеопатра знала: Ирод ненавидит ее уже много лет, иудейский царь желает ее смерти и за спиной Клеопатры пытается опорочить ее перед Антонием. Царица сказала Антонию об этом, однако не стала особо заострять вопрос. Сейчас она вообще старалась избегать споров.

Клеопатра была уверена в том, что это Ирод сделал все, чтобы провалить придуманный ею про запас план бегства из Египта через Море Тростника. Царь набатеян Малх перехватил корабли Клеопатры, которые двигались к морю посуху, и сжег их в отместку за то, что много лет назад ему пришлось уступить ей часть земель.

У Ирода имелись свои трудности в отношениях с Малхом, однако Клеопатра полагала, что это не помешает им обоим объединиться против нее. Самый простой путь бегства — на восток — ныне стал неприемлемым.

Она не могла предать мужа. Идею бегства к царю Мидии Клеопатра отвергла. Она последовала бы этому плану, если бы Антоний не поклялся сражаться и одержать победу над тем, кто нанес ему поражение. Но Антоний дал такую клятву.