Эта женщина уже уничтожила двух великих римлян! Октавиан не будет третьим. Но если он казнит ее или каким-то другим образом обречет на смерть, то это станет для него фатальным. Может быть, низвержение его не будет немедленным, но в конечном итоге неизбежным.

И все-таки что же делать? Рискнуть и позволить ей править и дальше — нельзя ни в коем случае. Со временем она просто найдет еще одного мужчину, какого-нибудь жирного восточного царька с огромной армией и не менее огромной сокровищницей, и попытается отомстить Октавиану. Возможно, этим царьком станет Артавазд Мидийский. А есть и другие, которые предпочтут вступить в заговор с египетской царицей, только чтобы не дать Октавиану властвовать. Митридат, старый враг Рима, наплодил сотню сыновей-ублюдков, и теперь у каждого из них есть деньги и войска. Клеопатра может связаться с кем-нибудь из них или выдать за одного из этих мерзавцев свою дочь — в обмен на его армию.

Свернутое письмо Антония все еще лежало в складках плаща Октавиана. Победитель еще раз перечитал это послание, чувствуя, как в душе его нарастает презрение. Какова наглость! Для начала Антоний прислал ему писульку, в которой сравнивает себя с Гераклом, а затем он имел нахальство напомнить ему, Октавиану, о горестной судьбе, приписанной поэтом Еврипидом какому-то мифическому древнему царю, который якобы не предоставил убежище отпрыскам Геракла. Двойное нахальство! Как жалки дураки, которые любят бредни поэтов и писателей больше, нежели холодные, прочные, реальные факты! Как будто Октавиан настолько туп, чтобы посадить сына Антония на египетский трон, в то время как он не доверил бы богатства этой страны даже самому верному из своих людей! О нет, в таких обстоятельствах Октавиан не может верить даже Агриппе, хотя тот уже миллионы раз доказал свою преданность. Любой из детей Антония вскоре превратится в подобие своего отца и тем самым напомнит людям о честолюбивых устремлениях Антония.

Неужели Антоний ждал, что Октавиан окажется столь наивен? Или же сам Антоний проявил еще большую наивность и провозгласил царем мальчика, который якобы является единственным сыном Юлия Цезаря? Октавиан даже не верил тому, что это египетское отродье — сын Цезаря, и потому не намеревался обходиться с ним так, как обошелся бы с кровным родичем. Клеопатра вполне могла понести от кого-нибудь другого, а потом представить дитя Цезарю как его собственное. Цезарь был слишком обеспокоен отсутствием сына-наследника, а Клеопатра достаточно коварна, чтобы сыграть на этом. Но мальчишке с самого рождения твердили, что в его жилах течет кровь Цезаря, смешанная с кровью Александра и Птолемеев, а также богов и кого там еще могла приплести Клеопатра, чтобы придать своей выдумке еще большее величие. Может ли Октавиан оставаться регентом при ублюдке? Только до тех пор, пока мальчишке или кому-нибудь из его союзников не придет в голову, что с таким наследием вполне можно собрать армию…

Выполнить требования царицы попросту невозможно. Нельзя позволить ей удалиться в изгнание в чужую страну. Нельзя позволить ее детям — живым копиям ее и Антония — унаследовать царство. Но Клеопатра никогда не прекратит просить об этом. Ее мольбы уже становятся все более и более настойчивыми.

Быть может, ее можно убить тайно — так, чтобы это сделал какой-нибудь заранее приговоренный преступник? Октавиан поразмыслил над тем, как это устроить, однако понял, что никто, кроме него самого, не хочет смерти Клеопатры. Она проиграла войну, и все ее союзники перешли к нему. Она молила о мире. Она в плену и, хуже того, больна лихорадкой от ран, которые нанесла сама себе в припадке скорби по Антонию. Не найдется никого, на кого можно было бы переложить вину, если Клеопатра окажется убитой. Все ниточки сразу же приведут прямо к нему, Октавиану. Не было смысла рисковать и приводить в действие столь ненадежный план, последствия которого падут на его же голову. О, как же это утомительно — тратить столько сил на размышления об участи царицы и ее семьи! Но способа избавиться от нее и избежать кары не было.

Октавиан приучил себя быть терпеливым. Он подождет. Несомненно, вскоре ему придет в голову какое-нибудь решение — как обезвредить Клеопатру, живую или мертвую.

— Сколь горестно принимать сына старого друга, дорогой Корнелий, будучи в таком состоянии.

Клеопатра запахнула на груди ночное одеяние, пряча воспаленные отметины, покрывающие некогда безупречную кожу.

Она опасалась, что, несмотря на припарки, наложенные врачом Олимпом, зараженные раны оставят шрамы на ее груди. Эти уродливые рваные царапины выглядели так, словно Клеопатру когтил какой-нибудь хищник. Этим хищником была она сама — одинокая, запертая в клетке тварь, знающая, что самец ее убит, а детеныши унесены охотниками. Сама ли она ввергла себя в болезненное состояние, или же это сделали обстоятельства — Клеопатра не знала. Она попросту не привыкла болеть и теперь равно винила в случившемся и свое тело, предавшее ее, и то чудовище, которое захватило ее город, ее страну, ее собственный дом.

— Кто бы не захворал в подобных обстоятельствах? — снова и снова вопрошала Хармиона, пытаясь отвлечь Клеопатру от саморазрушительной ярости.

И у Клеопатры всегда находился один ответ на этот вопрос: «Юлий Цезарь». Почему она не может быть похожей на своего наставника? Она шептала, обращаясь к нему в ночи, когда рядом не было никого и она не могла уснуть, но голос божественного Юлия был почти не слышен. Быть может, он сердился или ревновал, потому что она говорила с ним об Антонии.

— Цезарь страдал от медвежьей болезни, — возражала Хармиона.

— Да, но она не мешала ему делать свое дело.

Царица находилась под домашним арестом, запертая в одном из дворцовых помещений, где некогда она принимала гостей невысокого ранга. Она послала Октавиану письмо, в котором потребовала прислать ей ее личные вещи, но доставили только одно — золотой трон с ножками в виде когтистых орлиных лап; ей казалось, что это было сделано, дабы посмеяться над ее положением. Ей словно бросали вызов — сможет ли она сидеть на этом троне в своем ужасном состоянии? Это чудовище Октавиан дрых в ее постели, жрал за ее столом, помыкал ее слугами, плескался в ее мраморной ванне.

Царице сказали, что Селена и Филипп по-прежнему находятся на острове вместе со старухами, но и их тоже стерегут. Клеопатра много раз просила, чтобы ей позволили увидеть младших детей, но неизменно получала отказ. Со временем ты увидишь их, отвечали ей. Сейчас она уже не хотела, чтобы они запомнили ее такой. Она ничего не слышала о Цезарионе и молилась, чтобы он все-таки направился в Индию. Александр уже должен быть на пути в Мидию. Антулл получил убежище в Мусейоне, и Клеопатра полагала, что Октавиан попросту отвезет мальчика в Рим, где тот сможет жить у родственников Антония.

Однако это были лишь предположения, подкрепляемые обрывками сведений, которые проникали в ее комнату вместе с приносимой для нее пищей — а вот есть царица уже не могла. Она не принимала еды с тех пор, как услышала, что Гефестион, которому была предложена жизнь в обмен на служение Октавиану, ответил, что такое предложение ниже его достоинства, и был казнен. Сама Клеопатра не знала, что ей выбрать, жизнь или смерть, и Хармиона знала это. Она отщипывала пальцами крошечные кусочки пищи и пыталась положить их в рот Клеопатре, как делала, когда та была совсем ребенком. И, словно то капризное дитя вернулось и вновь завладело телом царицы, зубы упорно отказывались разжиматься.

Клеопатра не могла решить, что будет лучше для детей — ее жизнь или ее смерть. Она не получала ответов на свои вопросы о том, будет ли позволено им унаследовать трон, разрешено ли им будет хотя бы остаться в пределах страны. Последнее предложение она сделала в письме, отосланном два дня назад: ее жизнь в обмен на то, чтобы ее дети могли воссесть на престол. Ответа она до сих пор не получила.

И вот явился Корнелий Долабелла, сын человека, которого уважал Цезарь и не уважал Антоний. Долабелла-отец был обаятельным развратником, быть может, слишком напоминающим самого Антония, который обвинил Долабеллу в совращении своей жены, Антонии. Цезарь, всегда бывший в курсе всех сплетен, говорил Клеопатре, что Антоний бросил это обвинение потому, что презирал Долабеллу и хотел избавиться от Антонии, чтобы жениться на своей давней возлюбленной, Фульвии, пока та еще носит вдовьи одежды.

Долабелла-сын выглядел таким же очаровательным прохвостом, как и его отец — человек, который любил Цезаря, предал его по смерти, но затем снова вернулся к былому. Чтобы не попасть в руки убийц Цезаря, он бросился на собственный меч. Молодой Долабелла вместе с Антонием сражался против Октавиана. Единственным ответом на вопрос, почему он стоит здесь, целый и невредимый, могло быть только предположение, что он так же ловко манипулирует своей верностью, как это вытворял его отец. Должно быть, он целиком и полностью признал Октавиана, так что все, что он сейчас скажет, будет посланием от захватчика. Несомненно, лучшего человека для такой миссии подобрать трудно.

Клеопатра намеревалась ответить на его хитрости своими уловками, но, встретив взгляд Долабеллы, едва удержалась от слез. Тому, вероятно, было лет тридцать. Еще несколько дней назад Клеопатра могла бы сойти за его сверстницу. А теперь она больше не могла смотреть в зеркало. Прежде гладкие щеки пылали от жара и были покрыты сеточкой тоненьких красных жилок; глаза превратились в опухшие щелочки — точь-в-точь как у ее отца после болезни. Царица сильно исхудала, и длинная, царственная шея стала тощей, словно у цыпленка. Толстые синие вены исчертили ее руки, лишь неделю назад молодые и красивые, а кожа потрескалась от обезвоживания, вызванного лихорадкой.

— Царица Обеих Земель.

Молодой человек встал на одно колено и прижался щекой к трясущейся руке Клеопатры. Она уловила жалость в ее голосе и то, как он произнес ее титул — почти с иронией, — и отдернула руку.

— Как же ты, Корнелий, получил разрешение увидеться со мной, если твой полководец считает меня не то слишком опасной, не то слишком ничтожной, чтобы я могла удостоиться его взгляда?

— Мой полководец слишком наслышан о твоих чарах, госпожа. Он слышал о них от своего дяди. Октавиан — такой же мужчина, как и все остальные, и не хочет попасть под твое знаменитое очарование.

Клеопатра поняла, что не может ответить посланцу какой-нибудь милой колкостью. Несмотря на намерение пустить в ход все свое обаяние, Клеопатра не могла ждать и сразу же перешла к делу.

— Прошу тебя, не надо пробуждать к жизни призрак Цезаря и дразнить больную женщину подобными дерзостями. Твой полководец получил мои деньги и мое царство. Я больше ничего не могу предложить ему. Именно этого он и добивался, не так ли?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, госпожа, — возразил Корнелий таким тоном, словно и впрямь был сбит с толку. Усевшись напротив царицы, он продолжал: — Мой полководец послал меня справиться о твоем состоянии. Он услышал о твоей болезни и желает знать, не стало ли тебе лучше.

— Почему он так волнуется о моем здоровье? Как будто ему не все равно, буду ли я жить или умру? Скажи мне, Корнелий! Ты ведь у него в доверии, иначе не сидел бы здесь. В каком состоянии он предпочитает узреть меня? Живой или мертвой? Что лучше послужит его целям?

Хотя они были одни, Корнелий соскользнул с сиденья и опустился на колени рядом с Клеопатрой, чтобы шептать ей на ухо.

— Именно это я и пришел сказать тебе. Клянусь именем Юлия Цезаря, ради которого умер мой отец, я не хотел бы оказаться человеком, который принесет тебе подобную новость.

О, эти римляне, им так не хватает театра, они же природные актеры! Клеопатра почувствовала, как в ее душе нарастает гнев — признак возвращающегося здоровья.

— Тогда давай не будем тянуть, если это доставляет тебе такую боль.

— Госпожа… — Глаза у него стали огромными, словно у коровы, в них блеснули притворные слезы. Брови сошлись на переносице. — Полководец просил меня известить тебя, что он намерен покинуть Александрию и отправиться в Рим. Тебе тоже следует приготовиться к отбытию. Через три дня ты и двое твоих детей поедете в Рим.

— Как пленники?

— Да. Вы пройдете по столице в триумфальном шествии полководца.

Царице понадобилось время, чтобы подыскать ответ. От слов Корнелия по ее телу пробежала дрожь. Клеопатра не знала, что вызвало эту дрожь: возвращающаяся лихорадка или страх того, что его слова окажутся правдой.

— Понимаю. Полководец желает, чтобы мать единственного сына Цезаря прошла через весь Рим в цепях, вместе с двумя детьми императора. Я верно поняла?

— Совершенно верно.

— Спасибо, Корнелий. Теперь ты можешь идти.

Долабелла выглядел озадаченным тем, что его отпускают так быстро. Он явно ожидал куда более грандиозной сцены, какого-нибудь великолепного театрального представления, о котором мог бы доложить своему командиру.

— Это все, что ты хочешь сказать?

Голос его дрожал. Цезарь явно будет разочарован таким быстрым завершением встречи. Клеопатра улыбнулась:

— Это все, что я хочу сказать.

Когда Долабелла удалился, в комнату вошла Хармиона.

— У тебя усилилась лихорадка? Ты поэтому отослала его прочь? — Теплая рука Хармионы легла на лоб царицы. — Я пошлю за холодным компрессом.

Клеопатра остановила ее, потом поднялась и стала расхаживать взад и вперед.

— Нет, подожди. На самом деле после этого визита мне стало лучше.

— Клеопатра, вернись, пожалуйста, в постель. Ты такая же непослушная, как в одиннадцать лет. Ты еще больна.

— Не думаю, что Октавиан считает меня глупой. Не знаю, что он задумал, но наверняка совсем не то, что передал через молодого Долабеллу.

— А что он передал?

— Что пошлет меня и младших детей в Рим, чтобы мы прошли в его победном шествии.

— Не будь наивной, Клеопатра. Неужели ты думаешь, что он в своей злобе не дойдет до такого?

— Нет, не думаю, что он настолько туп или близорук. Он выстраивает планы тщательно, словно драматург софокловской школы. Он — не тот человек, для которого важно лишь следующее мгновение, он протягивает щупальца далеко в будущее. Как бы отчаянно он ни желал унизить меня, он знает, что даже эти варвары-римляне не придут в восторг при виде царицы, идущей по их городу в цепях, словно пойманное животное. Не говоря уж о детях Антония.

Хармиона покачала головой:

— Он вылил на тебя достаточно клеветы перед лицом всего Рима. Ты уверена, что эти варвары не потребуют твоего унижения?

— Хармиона, неужели ты не помнишь, как был потрясен весь Рим, когда моя сестра Арсиноя прошла в цепях во время шествия Цезаря? Женщины всего города оплакивали ее, хотя она была открытым врагом Рима и все знали это. Вспомни, Арсиноя открыто провозгласила себя врагом Цезаря. Она говорила о своей вражде сама. А меня объявил врагом Рима Октавиан. В городе слишком много людей, знающих правду. Нет, Октавиан не станет рисковать. Только не тогда, когда смерть Антония еще свежа в памяти народа, а в особенности — в памяти его солдат. Их верность Октавиану родилась лишь недавно и еще весьма уязвима. Увидев детей Антония — а ведь они так похожи на своего отца! — некоторые из этих солдат могут обратиться против своего нового военачальника. Я не знаю, что он хотел сказать, сообщая мне такие новости, но уверена: ошибкой будет понимать их буквально.

— Но что ты собираешься сделать? Что, если через три дня действительно придут его люди, закуют тебя в цепи и увезут тебя и детей? Ты хочешь рискнуть?

— Да. Потому что мне кажется, я знаю, зачем он передал такое послание. Он надеется, что подобные новости ухудшат мое состояние и я умру. Или гордость пересилит мою волю к жизни и я убью себя.

— Быть может, он прав.

— Он считает себя котом, а меня мышью, Хармиона, но я еще могу поднести ему сюрприз.

— Но что ты сделаешь?

— Увидишь.

Клеопатра подвинула сиденье к маленькому столику, взяла стило и начала писать, но рукава ее просторной одежды смазали страницу. Царица встала, сорвала платье и снова схватила стило. Она как будто не слышала криков Хармионы о том, что Клеопатра простудится и тогда уж точно умрет.

Царица писала письмо, проговаривая его вслух для Хармионы:

...

Полководцу Гаю Октавиану

от Клеопатры VII,

царицы Обеих Земель Египта.

Я приняла своего старого друга Корнелия Долабеллу и услышала от него известие, что я и мои дети будем отвезены в Рим как твои пленники. Я прошу, чтобы моим прислужницам было позволено выбрать надлежащие одеяния в моем гардеробе, дабы я своим внешним видом не разочаровала население Рима. Счастлива сообщить, что мое здоровье улучшилось. Я желаю три раза в день вкушать полную трапезу, приготовленную моими поварами — они знают, что я люблю. Я не намерена вновь заболеть во время долгого путешествия и умереть в чужой земле без должных обрядов. Кроме этого, с твоей стороны будет чрезвычайно щедрым разрешить мне еще раз напоследок навестить могилу Марка Антония, поскольку Судьба в своей великой мудрости решила, что те, кто клялся всегда быть вместе, ныне должны разлучиться навсегда.

Благодарю тебя за внимание к этим незначительным просьбам.

Она размашисто подписалась под посланием, смеясь так громко, что раскашлялась, хватаясь за грудь.

— Ты убьешь себя, Клеопатра, вопреки всем своим намерениям, если не прекратишь так себя вести.

Царица отмахнулась от забот Хармионы, отворила дверь и протянула письмо стражу.

— Проследи, чтобы полководец получил это немедленно.

Она надеялась, что ее улыбка и уверенность, звучащая в голосе, не вызовут у стражника подозрений.

Быстрота и жесткость действий — самый верный путь к успеху. Так учил его Юлий Цезарь. Что подумал бы о нем дядя, узнав, что Октавиан обратил эту жестокую философию против того, кто считался кровным сыном Цезаря? Ах да! Быть может, Цезарь был настолько недоволен уловкой Клеопатры, приписавшей ему отцовство этого мальчишки, что теперь со своих олимпийских высот божественный Юлий улыбается Октавиану, который раз и навсегда положил конец этой лжи.

«У меня не осталось выбора», — рассуждал Октавиан, озирая богатства, отобранные у отряда Цезаря Младшего, который его люди перехватили в пустыне. Если решение столь просто и очевидно, зачем толковать об этике или средствах достижения цели? Октавиан заставил замолчать надоеду Ария, который не переставал болтать о том, что и как было проделано, как будто «философ» вбил себе в голову: чем больше подробностей он сообщит, тем больше монет и драгоценных камней осядет в его карманах. Октавиан не желал загружать свою память детальным отчетом об убийстве. Кольцо с печатью, деньги и записи Родона, который под руководством Ария мог бы научиться лгать и покрасивее, — достаточное доказательство того, что на этом свете остался только один Цезарь.

Отчет о смерти другого мальчика, Антулла, заставил Октавиана, знавшего этого парнишку лично, уронить слезу — точно так же, как он пролил слезы по отцу мальчика в миг несвойственной ему сентиментальности. Но не сожаление, печаль, скорбь или даже вина вызвали эти слезы, а лишь осознание того, что любая жизнь, даже его собственная, преходяща. Странное понимание того, что жизнь так легко отнять и что власть доступна любому, кто пожелает взять ее. Почему же другие не воспользуются этим в отношении самого Октавиана? Почему эти «философы», Родон и Арий, прямо сейчас не ударят его ножом и не заберут себе все лежащее здесь золото? Для Октавиана это оставалось загадкой. Быть может, как говаривал Цезарь, некоторые люди сторонятся власти. Большинство из них чувствуют себя счастливее, если могут просто идти за человеком, который принимает жесткие решения и берет последствия на себя.